Разыскание, что есть дьявол, является для человечества таким же важным, как и поиск истины. При известном формальном определении дьявола — он есть «абсолютное зло» — всегда остаются предметом живого интереса и тщательного поиска его содержательные определения. Различные специалисты (а особенно часто — практики) в разных областях гуманитарного знания давно обращаются к образу дьявола, и самый важный из исследователей последних десятилетий — Дж.Б. Рассел, известный американский культуролог, чьи работы начали переводиться на русский язык совсем недавно. В его книгах, выпущенных в 70-80-х годах и посвященных представлениям о дьяволе в различные эпохи истории Европы, собрано множество фактического материала, которым мы будем пользоваться в настоящем очерке.
Однако прежде, чем мы обратимся к его исследованиям, нам следовало бы прояснить собственные основания, ведь при первом приближении, дьявол есть именно разум, стремящийся к истине. Самые ранние его отблески видны нам в первобытной тьме, когда человечество, ведомое еще смутным тогда разумением, раз и навсегда отделилось от природы. С тех пор разум окончательно обосновал свою автономию, право и необходимость розыска истины и преобразования окружающего мира по собственному усмотрению даже при наличии угрозы самому существованию человечества, которое может быть абсолютно спокойно: за него отомстят. Механическое царство, способное погубить человека, впоследствии погибнет само, ибо им будет руководить все тот же разум. Поиск истины ценою собственного существования — совершенное определение дьявола, который, уничтожив нас, убьет и себя. Философия, на первый взгляд, тоже не свободна от подобных обвинений, однако это не так. Философия есть мыслящее рассмотрение предметов, и призыв к научности и точности в философии вовсе не значит призыв к разуму. Мышление — это вовсе не то же самое, что разум. Мыслить — это то же, что и быть. На таком основании мы можем относительно безопасно заниматься поисками дьявола, хотя сам этот поиск внушает недоверие, ведь дьявол всегда находится именно там, где его ищут.
Взгляд, брошенный на современное состояние дел, открывает парадоксальное положение: дьявол — одна из центральных фигур идеологии и массовой культуры. Представлениям о персонификации абсолютного зла нет места в народной культуре, равно как и в элитарной, причем важно различать собственно народную и т.п. культуру и представления отдельных индивидуумов, являющихся носителями той или иной культуры. Поиск абсолютного зла и/или введение такого понятия в тех или иных целях является важным отличием именно идеологии и массовой культуры. Образ мирового зла массово тиражируется в кинематографе и большой политике, символы зла просматриваются в музыке и литературе, дьявольские фигуры служат аналитике бессознательного, движущего огромными скоплениями людей. Причем именно здесь проявляется кажущаяся опасность этого обстоятельства: опасность, потому что цена (в денежных единицах или, что гораздо страшнее, в человеческих жизнях) идеологических манипуляций огромна; но кажущаяся потому, что реальная опасность кроется в том, что подлинное зло не заключается в массовой культуре, а, по меньшей мере, стоит у нее за спиной. Невозможно, замечает Рассел, говорить, что дьявол «хорош» и почитать его на этом основании: любой договор с дремлющими силами зла чреват разрушением для обоих сторон. Когда же мы видим эффективное использование представлений о персонификации зла, мы замечаем, что это зло, несмотря на всю его абсолютизацию, «заниженное», сведенное до человеческого масштаба, управляемое и конструктивное. Кстати, именно к конструктивному использованию зла, к его «интеграции» призывает нас американский культуролог. Этот призыв звучит в унисон с современными этическими поисками выхода из гуманистического тупика. Однако следует признать, что разрушительная сила не находит своего адекватного описания, что гуманитарные и социальные науки, касаясь фундаментальных основ человеческого бытия, превращаются в массовое продуцирование, смешивание и тиражирование стандартных (и поэтому бессмысленных) понятий. Человечество рискует обмануться, и практика показывает нам, насколько глубоко мы заблуждаемся. Все, сказанное выше, в полной мере относится и к представлениям об абсолютном зле.
С точки зрения Рассела, снижение образа дьявола началось еще в XIX в. с приходом романтизма. Причем «снижение» это сопровождалось наделением дьявола подчеркнутой функцией «абсолютного зла», что выразилось в превращении дьявола в борца против авторитаризма бога, своеобразного революционера (Гете, Гюго), или же сближение его с силами природы в созерцании распада (Бодлер, Лотреамон). Такое развитие представления о зле было тесно связано со стремлением отойти от нарочитого рационализма предыдущей эпохи, однако эта несколько неумелая эксплуатация зла привела к плачевным последствиям, среди которых — потеря способности его выразить в понятиях. Ключевой фигурой для Рассела является Достоевский, который, с одной стороны, сумел предугадать грядущие потрясения, а с другой, нашел способ выражения неясных сил человеческого «подполья» и наметил, таким образом, пути к его «интеграции».
Важной причиной такого положения дел стало то, что от дьявола отвернулась старинная его защитница — христианская церковь. Существование зла всегда воспринималось христианами как один из самых весомых аргументов против существования бога. (Заметим вскользь, что ни одно из средневековых доказательств бытия бога не использует напрямую его благость). Однако, как справедливо замечает Рассел, сомнение в существовании дьявола, зародившееся в Новое время, стало прелюдией к отрицанию существования бога. Отказ от фигуры дьявола как от суеверия был характерной чертой рационализма как в новое время, так и в предшествующие ему эпохи.
В целом, согласно Расселу, можно выделить три этапа развития образа дьявола собственно в христианской традиции: эпоху, когда эти представления еще только складываются, вбирая в себя богатое наследие средиземноморья и востока; собственно средние века, для которых характерен устойчивый образ злых сил; позднее средневековье и возрождение, когда дьявол оказывается «выпущенным на свободу», когда страх перед ним достигает наивысшей своей точки.
Средневековье представляет нам богатейший материал для исследования человеческих представлений о зле. Называя средние века эпохой молчаливого большинства, М.Л. Гаспаров справедливо замечает две основные тенденции в духовной жизни этой эпохи: стремление к высокой, эстетически выверенной элитарности и живая струя народной культуры, которую уже давно принято рассматривать в первую очередь как смеховую, карнавальную. Точно такого же разделения, разумеется, придерживается и Рассел, однако, в отличие от Гаспарова, он полагает, что культура низов складывалась под прямы влиянием элиты: определенные представления, стандарты поведения, художественные образы зарождались в кругу элиты и затем «спускались» в народную среду, претерпевая при этом известные превращения. Священство формулировало более-менее стройные догматические положения о дьяволе и транслировало их в народ. Аналогичный процесс, с точки зрения Рассела, протекал и в эпоху Возрождения, когда клирики сознательно прививали мирянам представления о ведьмах, колдунах и опасности, которая от них происходит. Трудно согласиться с тем, что такая схема может быть перенесена и на средние века. Сам Рассел отмечал важную особенность этой гипотетической трансляции: она принимала форму нравоучения, попытки с помощью образов зла склонить паству к свершению добрых дел. Правильнее, видимо, будет сказать, что более-менее образованный клир производил, если позволено так сказать, «массовую» продукцию определенных сюжетов, предназначавшихся для упорядочивания массовых представлений о правильном и неправильном, о норме и отклонении от нее и, не в последнюю очередь, о функции самого священства. Сюжеты эти, однако, имели довольно сложную природу.
Обратившись к «духовной элите», как называет ее Рассел, то есть к тем монахам, священству, теологам, философам и литераторам, которые непосредственно участвовали в духовной жизни эпохи, мы заметим, что образ вовсе дьявола не становился для них ключевым. Можно отметить две возможные трактовки соотношения человека, дьявола и зла в средневековой мысли. Первая — идущая со времен Иринея Лионского «гуманистическая» традиция, согласно которой зло является следствием человеческих деяний, человек сам способен сделать решающий шаг к избавлению от его ига, а история с дьяволом лишь косвенно связана со сложными взаимоотношениями бога и человека. Вторая возможность — признать силу божественного предопределения, которая заранее расположила последовательность мировой истории и обратила всякое зло в благо. Дьявол в таком мире предстает глупцом, пытающимся преодолеть непреодолимые мировые законы. Следует отметить, что этим представлениям соответствовала определенная жизненная и духовная практика (созерцание, дисциплина), так что две трактовки превращаются в два практических принципа, помогающие справиться со злом, презирая его и смеясь над ним. Рассел подробно описывает такие практики, однако, почему-то, только на примере раннехристианского монашества и церковных деятелей эпохи реформации. Единственным проблемой, которую невозможно было обойти, была важнейшая функция дьявола в самой искупительной жертве Христа и, в меньшей степени, во втором пришествии. Рассел посвящает целые главы подробному рассмотрению глубинной исторической связи в Евангелии образов Христа, сатаны, завета бога с человеком и исполнения времен. Пожалуй, единственным «высоким» мыслителем, поставившим свою мысль в зависимость от решения этой проблемы, был Ансельм Кентерберийский, однако и он, по замечанию Рассела, интересен в первую очередь именно тем, что смог представить всю историю человеческого грехопадения и исполнения божественного завета вообще без фигуры повелителя зла. Объединяет обе тенденции представление о зле как небытии, отсутствии, «нестатке» существования. Само это уже лишает дьявола абсолютного статуса.
Обращаясь к народным представлениям, мы испытываем большие сложности, поскольку они доходят до нас во многом именно в той форме, которую придали ей ученые клирики. В первую очередь, фигура дьявола зависела от образа Христа как спасителя человечества от горя и напастей. Именно такой дьявол вошел в средневековую драму, сюжеты которой подробно разбирает Рассел. Исследователь отмечает две существенные особенности, которые персонификация зла претерпевает в народном представлении. Во-первых, единая фигура повелителя темных сил разделяется на несколько персон, часть которых смешивается с фигурами других злых духов. Так, повелитель Сатана может иметь слугу Люцифера, и наоборот. Во-вторых, образ злых сил заметно снижен, сведен к комичным персонажам. Именно эти две особенности мы можем связать с народными представлениями о дьяволе, использованными создателями идеологических концептов средневековья. При этом обе этих особенности имеют единую связь причин: превращая силы зла в сюжеты повествования, в комичных персонажей, культура освобождает человека от страха, испытываемого перед дьяволом. Этот смех, рождающийся из страха перед неведомыми силами, противоположен презрению, рождающемуся из точного знания о природе и функции зла. С другой стороны, в народных представлениях мы находим лишь расплывчатый, парадоксальный образ демонов и дьявола, далекий от абсолютного зла. Дьявол может смешиваться даже со святыми: Рассел показывает, насколько тесно связаны между собой черт и св. Николай (западноевропейский Дед Мороз), причем связь эта коренится в том, что оба образа персонифицируют силы плодородия. Сам Рассел, без особых, правда, на это оснований, указывает, что первоначальными образами, персонифицирующими силы зла, выступали в фольклоре эльфы, великаны, привидения, гномы, но никак не дьявол со своей свитой.
Один из ключевых сюжетов взаимоотношения человека и дьявола — распространенные в средние века рассказы о контракте, заключенным человеком и дьяволом, сюжет, ведущий свое происхождение из античности и заложивший основания как охоты за ведьмами, так и истории Фауста. Рассел уделяет ему много внимания, однако упускает из виду одну важную деталь, о которой упоминает Гаспаров: в средние века этот сюжет имел ярко выраженную нравоучительную окраску и входил в специальные сборники («Примеры»), которые составлялись клиром для использования в проповедях. «Примеры» эти очень похожи своим составом и наивностью сюжетов, например, с японским сборником буддийских притч «Нихон реики». Оба памятника являют собой пример сознательного снижения теологических положений, несколько утрированного использование особенностей простонародного видения с целью пропаганды определенных шаблонов поведения, причем в первую очередь поведения мирян вне церкви. Эти собрания дополняются пенитенциариями — собранием наказаний за нарушение установленных норм. Рассел замечает, но не придает этому значения, что в духовную жизнь европейского средневековья этот сюжет вводит архиепископ Реймский Гинкмар (один из защитников Эриугены, IX в.). Интересно, что имелись учительные книги и для самого священства. Примером может служить, знаменитая Disciplina clericalis Петра Альфонси (XI в.).
Как отмечает большинство исследователей, в средневековой версии сюжета о договоре с дьяволом отражена и находит подтверждение, в первую очередь, иерархическая структура феодального общества: человек приносит клятву вассальной верности дьяволу (Рассел), а спасительница дева Мария обращается к своему Сыну с молитвой как к верховному сюзерену (Гаспаров). Важно отметить, что дьявол выступает не как помощник человека, но как сеньор этого мира, в противоположность миру горнему. Здесь мы осмелимся усомниться в правильности известного мнения, что в народных сказаниях эпохи средневековья действительно отражали феодальную иерархию. Богоматерь выступает спасительницей человека от подлинной смерти, которая является неминуемым следствием общения с потусторонними силами — неминуемым только с точки зрения идеологии. Взаимоотношения с Христом Богоматери и грешника в сюжете о договоре с дьяволом выражает идеальный принцип отношений с Богом церкви и человека. Церковь становится необходимой инстанцией борьбы с мировым злом. В редких дошедших до нас народных анекдотах дьявол оказывается достаточно глуп, чтобы человек мог самостоятельно с ним справиться, а клирики нередко сами оказываются столь же комичными персонажами, как и черт.
С точки зрения Рассела, напротив, представления о договоре с дьяволом были чисто народными, и «теологи элиты» были со временем вынуждены отклониться от принятых ими догматов и признать возможность такого договора, дав начало представлениям о том, что еретики и язычники волей или неволей заключают с дьяволом союз. Однако такие представления имелись еще у ранних отцов церкви. Дж.Б. Рассел на примерах показывает, как в состав предания о договоре с дьяволом вплетается образ священника, приносящего сатане мерзкую жертву из крови младенцев. Само появление крови здесь совершенно закономерно, однако Рассел наивно предполагает, что средневековый простолюдин выразил таким образом свои представления об ужасной и греховной силе дьявола, ведь он как правоверный христианин не мог, якобы, себе представить большего ужаса, чем осквернение самим священником самого сакрального действа мессы. Кроме того, Рассел, полагает, что в данном случае мы видим видоизмененный обряд крещения. На наш взгляд, кроме сложного комплекса представлений, связанных с плодородием (возможно, имели место вполне языческие обряды принесения крови в жертву), можно усмотреть связь с нагнетаемой властными инстанциями ненавистью к представителям еврейского населения, выгодные самим представителям этой власти. Евреев, по замечанию Рассела, средневековые идеологи считали не просто язычниками (как мусульман), но тем народом, в котором родится антихрист. Мы обнаруживаем четко выраженную рефлексию над действием самой идеологической машины. Основная метафора такова: тот, кто использует дьявола, сам становится его слугой. Сам Рассел приводит пример многочисленных памятников позднего средневековья: подложных писем (1351 г.), в которых дьявол обращается к священникам и представителям светской власти как к своим прислужникам. Поучительно дальнейшее развитие этих представлений: давая почву для охоты на ведьм, они провоцировали массовые формы насилия.
Итак, мы можем заключить, что имеющие сложный состав и происхождение нравоучительные повествования были одним из компонентов формулируемой властью идеологии. Представления об абсолютной, смертоносной силе дьявола, его прямой связи с всеобъемлющим и неистребимым злом формировалось в средние века именно в рамках такой массовой идеологии. При этом христианство имело достаточно средств для компенсации страха перед абсолютным злом, и начало распада христианского миросозерцания было отмечено в Европейской культуры водворением в человеческие деяния еще большего, массового зла.
Добавить комментарий