[46]
Деление
Эстетика, как любая практика мысли напряжена парадоксом: с одной стороны айстесис, как простое чувственное восприятие, с другой — учение о прекрасном. Чувственное восприятие прекрасного — это парадоксальность, конституирующая область эстетического. Это область всех смыслов, которые только может придать эстетика всему, подлежащему ее взгляду. Такая парадоксальность, отмеченная Делезом, однако не ограничивается генезисом смысла. Противоречие — также место слабости рассудка, где высшим рассудочным проявлением может быть антиномичность, где всякая, рассудочная же, попытка решения заканчивается простым выбором одного из противоречащих друг-другу суждений. Противоречие — место, где необходима вера, свидетельствующая одновременно как о бессилии человеческого рассудка отыскать истину, так и о возможности иного пути к Истине, когда противоречие обращается рассудку догматической стороной, взывая к вере. Об этом говорит П. Флоренский.
Парадоксальность в эстетике, генерируя смысл эстетического, вместе с тем догматически утверждает ноуменальный предмет эстетики — прекрасное, достоверность которого в качестве предмета логоса, учения, от начала и до конца утверждается верой. Нечто прекрасно потому, что существует прекрасное само по себе; нечто может быть прекрасным по этой же причине. — Таково действие веры в области эстетики.
Этот новый парадокс, когда предмет логоса утверждается верой (учение о прекрасном возможно и действительно только ввиду веры в прекрасное, которое само по себе никогда не представлено в чувственном восприятии), подразумевает возможность нового эстетического поля, предметом которого являются вещи феноменально-ноуменальной природы, где восприятие чувственно-ноуменально. Расширение логоса (или утверждение веры), производимое этим парадоксом, открывает возможность такого знания, которое не исчерпывается одним чувственным восприятием и не ограничивается верой в прекрасное; но осуществляет собственную верификацию в пол- [47] ном смысле этого слова (значит, черпает достоверность не только в чувственности, но в вере вообще). Для ясности можно сравнить такую эстетику с эстетикой души: в душе, как ее способности, сосуществуют чувственность рассудок и вера.
Есть и ограничение расширения эстетического поля: эстетика, новым парадоксальным образом включающая в область своей компетенции веру и ее предметы (не ограничивающаяся одним прекрасным), основывающаяся не только на одной способности души (чувственном восприятии), не может сделать своим предметом веру. Эстетика — не учение о чувственном восприятии, она также — не учение о вере. Эстетика ноуменального — не физика и не богословие, она лишь то, что можно знать в сказке (не в природе, как физик; не в Зазеркалье, как Делез; не в Боге, как Флоренский; но только как в сказке, во сне или мифе).
Вычитание
Эстетика ноуменального это сказка, которая ютится в душе, когда былины заставляют слушать. Когда опыт высушивает душу, она становится «наилучшей» (Сухая душа — мудрейшая и наилучшая. — Гераклит, фр. 68 (118 ДК), жаждающей и внимающей. Сказка там, где опытная душа перелистывает одни небылицы, сказка то, что неопытная душа принимает за быль. Сказка забывается под слоем бытия, пока легким движением мира душа не смахнет пыль с предметов возможного опыта, чтобы услышать о своем невозможном опыте: сказку о мире, который до сей поры был аподиктичнее Бога.
Когда хозяйка сотрет пыль с зеркала, она останется хозяйкой, еще лучше разглядит себя. Когда актер перед зеркалом снимет грим, игра закончится, он увидит другого человека; уже не он играет, а мир играет им, протягивая нить идентичности сквозь посторонних людей. Труд и игра — две формы активного участия в мире, но труд ограничен зеркалами, он опирается на тождественность, настаивает на первом лице, обнажается в упорстве; только одна маска может скрывать труд — косность, но это уже конец, поскольку косность, как показал Бергсон («Смех»), чревата смехом, а труд — это серьезное дело, одно из самых серьезных на свете. Игра же, наоборот, пронизывает вещи мира. Ставя себя в зависимость от случая, игрок опровергает незыблемость вещей. В этом нет ни капли сомнения: он ни в чем не сомневается, а разом все берет или теряет. Он раз за разом другой в зеркалах, играх и ролях, но тот же самый в мире, где идентичность определяется не отношением к вещам, а способностью, пренебрегая отношениями, не оставлять там даже своей тени. Когда не важны отношения и положения вещей, остаются только вещи. Зеркало становится прозрачным, счастье — легко достижимым, беда — терпимой. Игрок, становясь вещью среди вещей, доверяет заботу о себе миру и выходит из мира только случайно, также случайно и пребывает в мире: если случай умрет, разорвется нить идеен- [48] тичности; если игрок не сможет ни выиграть, ни проиграть, он погибнет. Быть игроком трудно, работать рискованно. Смерть и смех открывают душе мир. Только после этого предметы возможного опыта становятся сказочными персонажами.
Сложение
Сказка ведь не о том, что видимое исчезает, невидимое вдруг появляется. Тайная гармония не только лучше явной, — Гераклит знает, что говорит, — но она строже и аподиктичнее явной: невозможный опыт жестче возможного — об этом свидетельствует боль. Прекрасная гармония тайного, невидимого, невозможного и есть предмет эстетики ноуменального, доступного каждой живой душе. Эта гармония и есть ноуменальное; эта жесткость — не только в морфологической определенности волшебной сказки, как ее видел Пропп, но еще больше — в определенности души, когда явное — это никогда не тайное, а живое — это ни в коем случае не мертвое.
У сказки есть закон — это закон сложения образов, сказитель здесь мастер. Но есть закон и важнее — как в сказанном умещается чудо: как тайное становится явным, как мертвое оживает.
Почему душа видит иначе, чем глаза, слышит иначе, чем уши? Почему видят, слышат, едят и пьют только там, «где ни в сказке сказать, ни пером описать»? — Это только укрепляет границу между двумя гармониями и, соответственно, двумя эстетиками: чувственности и души.
Произведение
Если есть две гармонии, то они друг-друга не повторяют; если их две, то между ними — граница. Первый предмет эстетики ноуменального — зеркало, в котором нет отражений, но все отражается; зеркало, которое проникается насквозь; которое, возможно, не повторяет, а повторяется; не изменяет, а изменяется. Такое зеркало — граница между одним и тем же, связь между противоположным. Это самое обыкновенное зеркало, когда в нем отражается душа, а не глаза.
Возьмем случай: оправдать другого — значит измениться самому, повторить его действие. Здесь обида — грань между двумя: обиделся — не стал похожим, но зато скрепил узы, сотворил зеркало, в котором правое — это левое. Оправдываешь другого, потому что он — другой, зеркально на тебя похожий. Если же оправдание исходит не от обиды, а из прощения, то зеркало проникается, зато с другим устанавливается не менее прочная связь — общей правды. — Это другой закон зеркала — взгляду должна предшествовать правда отражения: я увижу самого себя; другой — это я, всякое различие между нами стирается усилием оправдания, общей правдой.
Обида и прощение — то, что усматривает в обыкновенном зеркале душа.
[49]
Сама же душа не отражается: всякое ее произведение — это произведение ее самой. Производя, она производит себя. Душа не воспроизводит — в этом один из смыслов утверждения о бессмертии души, в котором (смысле) существует эстетика ноуменального.
То, что производит, то и производится. Еще два случая: книга и кино. Книга, как слово, — в начале, это инструкция, удостоверение — то, что уже есть, где бы оно ни было. Всякое кино документально: будь то документ событий или чувств. Есть разница между тем, что открывают книга и кино: между миром (Иная Книга — иной мир) и повторением (кино повторяет жизнь и повторяется в жизни). Есть разница между характером, вычитываемым человеком из книги, и жестом, высматриваемым человеком в кино. Это разница мотива и действия, которые отличаются по закону тайного и явного, сходятся, как живое и мертвое.
Написанная и прочитанная книга — та же самая книга, сделанное и увиденное кино — один и тот же фильм. Книга, кино — разные случаи зеркал, которые отражают, но в которых нет отражений, которые не повторяют, а повторяются. Это то, что даже для простоты не стоит называть зеркалами души, — настолько выверена мера их бытия, даже в парадигме чувственной эстетики. Душа впитывает взглядом — эта гармония рождается чуть раньше того мира, в котором тайное будет отличаться от явного, а живое от мертвого.
Добавить комментарий