Нам зеркало - вам пир

Если не по прямой, то как иначе может двигаться lumen naturalis естественный свет разума Декарта и Спинозы, стремящийся стать божественным геометром. Эта сугубо «метафизическая проблема» связана с рождением и утверждением паноптической метафоры (превращением «горнего» света в прямолинейность физического луча 1), которая имеет раздражающий современников (по сей день) заряд провокативности. С паноптической метафорой спорят, ее объяснительный потенциал подвергается сомнению, а следствия сейчас акцентируют самые негативные обсуждаются. Оппонирующее рационализму движение связывает с утверждением рефлексии потерю естественного состояния и отказ от непосредственности, нашедший свое афористичное выражение в положении Руссо: «l’état de réflexion est contre nature» (состояние рефлексии противоестественно). Рефлексия движется по линии принуждения, преломляясь и отражаясь в устройстве зеркал. Ударяясь о поверхность непосредственности и попадая в плотные слои однозначности, она по-видимости приобретает качество независимого источника знания, а, по сути, является зависимой от целеполагания и целесообразности. Ее основательность и гарантированность в реактивности ответа: она бежит (тем самым несет смысл, который не терпит бессмысленности и трансгрессии границ разума) негативного к очевидности. Самоудостоверяется. Ибо рефлексия эксцесс и помеха органичности. Соотнося рефлексию с пластикой, Генрих фон Клейст в своей работе «О театре марионеток» приходит к выводу: «по мере того, как в органическом мире рефлексия меркнет и ослабевает, тем более властно и блистательно проявляется грация» 2. (Вспомним, для Канта утрата рефлексии, происходящая в азартной игре, напротив, не является изящной, т.е. не влечет к грации 3.) Грация, как совокупность определенных движений подчиненных функциональной оптимальности нападения или защиты, сокрытости или устрашения, являет собой идеальный образ естественности, недостижимый стремящемуся к нему актеру. Однако из ясного осознания Клейстом невозможности стать животным и обрести его грацию (или, быть может, вернуть забытую в себе животность) у него есть выход стать марионеткой или богом: «Как изображение в вогнутом зеркале, удалившись в бесконечность, оказывается вдруг снова вплотную перед нами, так возвращается грация, когда познание словно бы пройдет через бесконечность; т.о. в наиболее чистом виде она одновременно обнаруживается в том человеческом телосложении, которое либо вовсе не обладает, либо обладает бесконечным сознанием, т.е. в марионетке или боге» 4. Попытки «сознательного уподобления» не только животной грации, но и совершенным образцам искусства прежней, в частности античной, эпохи обречены на неудачу. Клейст повествует о шестнадцатилетнем юноше, «чье телосложение обладало удивительным изяществом… первые признаки тщеславия, вызванного расположением женщин, были едва различимы». Но вот происходит событие, неизгладимо повлиявшее на него. Рассказчик этой истории передает о виденной им в Париже вместе с молодым человеком скульптуру юноши, вытаскивающего из ноги занозу (в ином контексте я буду тоже говорить о ней). Взгляд, который бросил молодой человек «в зеркало, поставив ногу, чтобы вытереть ее, на скамеечку, напомнил ему о парижской скульптуре; он улыбнулся и сказал мне, какая мысль у него мелькнула. В самом деле, у меня в тот миг мелькнула эта же мысль; но то ли чтобы испытать уверенность его грации, то ли чтобы немного умерить, на пользу ему, его тщеславие, я засмеялся и ответил, что его, кажется, одолевают видения. Он покраснел и поднял ногу еще раз, чтобы меня посрамить; но эта попытка, как легко можно было предвидеть, не удалась. Он смущенно поднимал ногу в третий раз и четвертый. Он поднимал ее еще раз десять напрасно! Он не был в состоянии воспроизвести то же движение да что там воспроизвести? В движениях, которые он делал, была такая доля комизма, что я с трудом удержался от смеха… С того дня, как бы с этого мгновения в молодом человеке произошла непонятная перемена. Он теперь целыми днями стоял пред зеркалом; и лишался одной привлекательной черты за другой. Какая-то невидимая и непонятная сила опутала, казалось, свободную игру его жестов, как железная сеть, и когда прошел год, в нем уже не было ни следа той приятности, что прежде услаждала глаза людей» 5. Сцена рефлексии «убивающая» естественность (и убывающая с ее утратой) не случайно и в первом и во втором случае разыграна на фоне оптических декораций. В первом акте плоское зеркало, впитывающее в себя жизнь, втягивающее и убивающее непосредственность, которая в нем может появиться лишь как мимолетное видение, вне усилий и подражания. Во втором акте появляется зеркало вогнутое, ударившись о которое чистый свет разума фокусируется, преломляется и возвращается грацией. Странный, на первый взгляд, образ совершенной грации связывающийся с марионеткой неуклюжей куклой, руководимой человеком, находит понимание в даосской традиции: «Младенец действует, не зная для чего, идет, не зная куда; телом подобен сохлому дереву, а сердцем остывшему пеплу» и совершенный мудрец также «телом подобен сохлому дереву (как вариант: иссохшей кости), а сердцем остывшему пеплу» (Чжуанцзы). Безжизненность марионетки, как и «иссохшаяся кость», «сохлость», «деревянность» итог, абсолютный итог превращений, законченность пути и соприкосновение с вечностью, с «прахом», который, в свою очередь, означает источник новой жизни, воплощенную возможность абсолютного превращения, исток и ни чем неограниченная возможность быть всем. Потенция быть не ограничивается еще зеркальным образом предписывающим (оформляющим) цепь и цель превращений. Это та стадия, в которой зеркало только рождалось, как, впрочем, и все остальное. Следует заметить, что на дорефлексивной стадии опосредствование столь же «эффективно» для выживания архаического человека как и рациональный просчет для современного (в силу отказа от первобытного состояния, с одной стороны, и осознания заката современного, который с полным правом может рассматриваться как конечное, с другой), ибо далекая производная выживания рода задает такую траекторию согласованных с конечной целью действий, что непосредственность кажется насмешкой над причинно-следственной связью, которую связывают исключительно с «наклонной плоскостью» и сталкивающимися шарами. В результате деятельности рефлексии у индивидуализируемых субъектов появляется гораздо больше неожиданных случайных связей, нежели в поведении архаического человека, которое задается в жестким схематизмом сохранения рода. Архаика это не количественная сумма звериного и человеческого, которое отождествляется с разумностью нововременного субъекта. Она есть нечто третье (о чем подробнее будем говорить во II части исследования), отстоящее от звериного и разумного, являя собой экстерриториальное пространство находящееся вне прямой линии рефлексии. Именно потому рефлексия встречается сама с собой, что в прошлом она видит лишь готовые формы настоящего, отражаясь от неизвестного она соединяет настоящее с тем, что уже было в прошлом гомеомерией настоящего, что уже пребывало в качестве его праформы, или, как сказал бы Гегель: «История, развертывающаяся перед нами, есть история отыскания мыслью самой себя» 6. В другую сторону, в сторону будущего, она проецирует иное в той степени, в какой оно укладывается в прогресс настоящего (характерная деталь, в современной форме утопии компьютерной игре «Цивилизация» последняя ступень ее развития, после устранения всех препятствий и устройства развитой демократии, не зная, что еще придумать, программисты предлагают совершенствование и развитие знаний). Метафора зеркала оказывается продуктивной в объяснении механизма рефлексии и ее рамок. Призыв же прорваться сквозь амальгаму зеркала 7, посмотреть сквозь него означает не только уничтожение зеркала, но и самой возможности видения в этой системе координат. Но зеркало потому является онтологическим условием существования сознания, что человек обнаруживает себя лишь смотрясь в другого. Как ни загадочны корни сознания, как ни темны его первые проявления, как ни иррациональны его стратегии, оно каждый раз открывается тому зеркалу, в которое смотрится, в котором обнаруживает себя. Разбив зеркало и заглянув в глубь колодца, каждый раз обнаруживаешь зеркало иное: разбив венецианское, обнаруживаешь стоящее за ним медное и серебряное, разбив начищенное и блестящее медное, увидишь зеркало из полированного камня. Но что стоит за зеркалом, специально изготовленным для того, чтобы смотреться в него? Было ли зеркало в архаические времена, времена первобытности? А если было, то, что оно из себя представляло? Полагаю, не будет неожиданностью увидеть в изображениях и рисунках древних то же зеркало, в которое всматривался и в котором идентифицировался первобытный человек. В нем особая система отражения и система репрезентации, особый механизм сборки коллективной телесности. Иная рефлексия. Зеркало отражает назойливое любопытство заглянуть за; оно выступает чертой, порогом, завесой, пределом, от которые разбиваются трансгрессивные усилия, но одновременно, посредством возврата к себе, оно укрепляет человека в его актуальности. Той актуальности совершенной линии, которая каждый раз недостижима вне рамок своего зеркала, и в случае подражаниям юношей античной скульптуре, и в попытке воспроизвести «раскованный и совершенный» дух живописи палеолита (А. Маттис). Каждая эпоха смотрится в свое зеркало. Но каждое новое зеркало, наследуя «блеск» старого, не имеет возможности ни прикоснуться к изнанке (темной стороне) его, ни придать ей какой либо смысл. В каждой смене зеркал перверсия: то, что было блеском, становится изнанкой, а один из многочисленных рефлексов прежнего зеркала становится отчетливым образом последующего, становится стадией этого зеркала диктатором настоящего. Становится очевидным, что любое зеркало система искушения и принуждения. Оно удваивает то, что по природе своей уникально, но удваивает лишь то, что способно претворить в бестелесный и бескровный образ, что способно отразить. Вампиры, как известно, в зеркале не отражаются, ибо зеркало само питается кровью.