Нарциссизм желания или метафора зеркала в философии

[5]

Минул век рационалистических утопий, поисков эйдоса идеального государства. Разрушено то тождество бытия с идеальным предметом мысли, на котором зиждилась европейская метафизика. Предметность мира стала предметностью жизненного мира, а не объектностью рефлексии. В современном философском дискурсе социальный мир предстает в регистре желания, а не разума, Эроса, а не Логоса.

Порогом современной эпохи можно считать смену основной эпистемы западной культуры, возникновение нового порядка мысли и нового порядка бытия или жизненного мира. Бытие как таковое уже не является содержанием мысли, не является рефлексивностью, т. е. мыслью, мыслящей самое себя. При переходе от классической к современной эпистеме ясное, чистое и прозрачное мышление заменяется сознанием, которое в принципе не может быть равно актуальности собственного содержания, ибо оно направляется извне той метафизической изнанкой, которая обнаруживается как воля или желание, жизнь или смерть, как то, что является условиями и предпосылками мысли. Если в классической эпистеме не было места человеку, так как взаимопереход между порядком мысли и порядком бытия полагался беспрепятственным, то современная эпистема — это вопрошание о способе бытия человека, о способе соединения в нем мысли и немыслимого, без которого мысль невозможна. Человек есть препинание мысли о немыслимое. «Человек и немыслимое — современники», — говорил Фуко 1. Философия человека есть онтология немыслимого, ведь именно в нем мысль наталкивается в себе и на своих границах на нечто плотное, бессознательное, иное по отношению к мысли, но не являющееся одновременно её полной внеположностью. Мысль укоренена в немыслимом, оно есть условие её возможности.

Таким образом, эпистемологическая трансформация классики в современность есть переход от анализа представления к анализу переживания. Если представление есть идеальная наглядность предмета умозрения, то переживание как единство акта и его предмета оказывается обнаружением того бытия, которое не предшествует акту его схватывания и не может быть отделено от него. Ибо переживание укоренено в индивиде, его теле, биографии, языке, социальном статусе и проч. Человек — это не только центр и субъект, но и предпосылка, условие, [6] форма всякого переживания. Переживание связано с несубстанциальностью мысли, с её обусловленностью всем тем, что бессознательно, а потому не дано актуально, содержательно в самом сознании. Важнейшим видом дофеноменальной обусловленности сознания современная эпистема полагает обусловленность его диспозициями желания: «Разве желание не есть то, что всегда остается немыслимым в недрах мысли», ибо «оно обозначает самые условия возможности всякого знания о человеке» 2. За всяким cogito стоит volo, утверждала философия жизни, сменившая метафизику разума. Фрейдистский дискурс идет дальше: философия разума сменяется не философией воли, а философией желания, что и составляет суть постмодернизма.

Условия возможности опыта современная эпистема находит вне сферы сознания, подразумевая под ними бессознательные феномены жизни и языка, т. е. некий необъективируемый источник всех объектов нашего знания. Такого рода метафизика, хотя и рождается она после Канта, производит впечатление докритической, так как её трансцендентальное поле находится на стороне объекта, а не сознания субъекта.

Разнообразие человеческих объектов есть мир объектов значимых, именуемых, есть мир объектов желания. Он возникает не столько в результате труда, обработки вещи согласно характеру человеческой потребности, сколько в процессе либидозного инвестирования предметности. Как объект есть результат интенциональности сознания, так и образ есть результат продуктивности желания. Переживание есть смысловая единица опыта, то, что придает ценность, значимость воспринимаемому предмету. «Важно не то, являются ли вещи телами, — писал Ортега, — а то, что они впечатляют нас, нас интересуют, радуют нас, пугают или заставляют нас страдать» 3. Предмет желания и реальный объект не совпадают. Реальное и воображаемое переплетаются в опыте желания. Первое сталкивает нас с предметами и объектами, второе — с образами и фантазмами. Предметы желания суть виртуальные, а не натуральные объекты. Предмет желания определяется Фрейдом как иллюзия, которая, в отличие от бреда, не совпадая с реальностью, отнюдь не всегда противоречит ей и оказывается неосуществимой. Иллюзия проистекает не из очевидности реальности её предмета, а из силы его желания. Так возникает религия как иллюзорная доктрина, не имеющая в реальности своего объекта, но питаемая в устойчивости своего существования фантазмом желания безопасности, чуждым принципу реальности. Согласно классическому фрейдизму, влечение не может быть схвачено как таковое, оно может быть распознано только через порождаемое им представление. [7] Отсюда проистекает важность категории образа, оптической, визуальной реальности в постмодернистской философии. Её ключевое положение гласит: субъективность производна от объективности, т. е. Я конституируется распознаванием и интеграцией проекций, образов, фантазмов, порождаемых желанием субъекта.

Категория образа в философии желания контрастна античному эйдосу — виду вещи, прообразу завершенного, гармоничного, прекрасного бытия. Фантазмы желания текучи, ущербно частичны и далеки от гармоничной завершенности. Это безобразные образы. Образы, но не образа. В них выражается бессознательность влечения, незаконченность самоидентификации, различие между умозрительностью мышления и образностью желания, объектом мысли и объектом желания. Я образуется последовательностью идентификаций с предметами желания, в процессе распознания человеком себя в качестве субъекта, порождающего фантазмы.

Если классическая новоевропейская философия cogito была философией самосознания, поскольку речь в ней шла об ego, то философия современная, когда речь в ней заходит об ego, превращается в философию самолюбования или нарциссизма.

Как сказал Лакан, «Desidero это фрейдовское cogito». Почему именно желание ставится многими современными философскими дискурсами в центр человеческого и социального опыта? Да потому, что процесс субъективации, генезис ego, идентификация субъективности осуществляется не в актах самосознания, непосредственной данности субъекта самому себе, а через герменевтику желания, т. е. в процессе расшифровки себя в качестве субъекта желания. При анализе актов желания, а не актов мысли, происходит проблематизация отношения субъекта к самому себе. Если декартовский субъект совпадает с сознанием и самосознанием, с Я, то психоаналитический субъект желания не совпадает с ego или с сознанием. Я — носитель сознания, а субъект желания — это само бессознательное или реальное, переставшее быть объектом мысли. И первоначально Я ничего не ведает о желаниях соответствующего ему субъекта. В классической философии Я производно от конституирующего его акта отложения от объекта, от мира не-Я. При этом если объективность мира не-Я в новоевропейской философии была порождением субъекта в его субстанциальности, то современный психоаналитический и постмодернистский дискурс исходит из прямо противоположного положения: субъективность производна от объективности.

Я конституируется системой проекций и интроекций воображаемых объектов, образов, фантазмов, порождаемых желанием субъекта. [8] Я, таким образом, конституируется последовательностью идентификаций с предметами своего желания. «Даже когда Ван Гог рисует стул, он изображает человека: он проецирует на полотно образ человека, т. е. того, кто этот мир представляет», — писал Поль Рикёр 4. Субъективная рефлексия есть всего лишь обратная сторона образов, которые сопровождают историческое развитие человека, порождаемую им объективность.

Жизненный мир, мир человеческих объектов — это мир объектов значимых, желанных, именуемых, что требует для их понимания процедур герменевтических, психоаналитических и семиотических. Это мир, в котором желание интерсубъективно, распознаваемо лишь в Другом, а объекты желания опосредованы отношениями соперничества.

Реальное связано с символической объектностью предметов желания. Поскольку же речь идет об образности воображаемого, то следует уточнить, что имеются в виду внутренние объекты человеческого зрения, распознавание реальности одновременно субъективной и бессознательной. Таким образом, «психические инстанции должны быть интерпретированы посредством оптической схемы» 5. Из этого и проистекает важность категории образа, оптического, визуального характера самоотношения. И если Огюст Конт в ХIХ веке мечтал о создании социальной физики, то век ХХ принес с собой иную интенцию — идею социальной оптики. Философия желания строится как философия визуального, видимого.

Есть два стекла: с амальгамой и без неё, стекло зеркальное и оконное. Соответственно существуют две оптики, два вида зрения. За окном передо мной развертывается картина мира, научная картина мира в хайдеггеровском смысле. Это мир субъект-объектного противопоставления, в котором всякое отношение к чему бы то ни было есть прежде всего представление, система визуальной предметности, относящейся к сфере не-Я. Зеркало порождает иной род видимости, другое зрение. Что я вижу не сквозь прозрачное оконное стекло, а в глубине стекла зеркального? Этот образ уже нельзя однозначно отнести к внешнему миру не-Я, на который я любуюсь в окно. Это нарциссизм, а не созерцание природы. Однако, и полная идентификация с моим Я далеко не очевидна. «Человеку не дано посмотреть своими глазами на собственное лицо. Приходится довольствоваться отражением в зеркале, эмпирически верить в то, что отраженный объект соответствует оригиналу» 6. Ведь в зеркале находится кто-то другой и он смотрит на меня. Он символ отсутствующего, недостающего мне, нечто желанное и идеальное, он тот, [9] с кем я себя отождествляю. Между ним и мной возникает отношение любования, желания. Нарциссичность зеркального образа заключается не просто в том, что он меня влечет и любование им доставляет мне удовольствие. Способность узнавать себя в зеркале, свойственная, как утверждает наука из всех живых существ только человеку, высшим приматам и дельфинам, связана с сущностью идентификации, с зависимостью от своего зеркального двойника, с невозможностью без опоры на него ответить на вопрос: кто я?

«Всякий соблазн нарциссичен», — писал Жан Бодрийяр 7. «Первичное воображаемое отношение задает основные рамки всевозможного эротизма. Это условие, которому должен быть подчинен как таковой объект Эроса. Объектное отношение подчинено нарциссическим рамкам», — такова логика Лакана 8. По-разному, но оба формулировали одно убеждение: основной режим желания — это режим нарциссический. Это означает, что, во-первых, самореференция принимает форму отношения желания, эротического процесса самолюбования, а не самосознания, а во-вторых, что объектом первичного эротизма оказывается собственный образ субъекта.

Однако особенность нарциссического инвестирования заключается в том, что оно производится только в то, что может быть понято иначе, чем собственный образ нашего Я. «Нарциссизм — не созерцание себя самого, но наполнение собственным образом при созерцании иного: глаз, видящий, мыслящий субъект… сам себя производит или «выманивает» из того, что созерцает» 9. Человек, взятый в плоскости воображаемого нарциссического отношения, это его разделенность с самим собой. Нарциссический образ обладает одновременно характером отчуждающим и пленяющим.

Удивителен режим одновременной инаковости и тождественности, создаваемый нарциссизмом. Если спросить, кого видит человек в зеркале, то напрашивается ответ — самого себя. Но если вопрос поставить иначе: кто смотрит на меня из зеркала, то ответ становится не таким уж очевидным. Я сам? Но я же здесь, перед зеркалом. И я же нахожусь там, в зеркале, за стеклом? Как я могу смотреть себе в глаза? Выходит, что я раздваиваюсь для того, чтобы возникло отношение отражения.

Итак, в какой плоскости разворачивается отношение желания? Во-первых, объекты желания это видимые, оптические, визуальные объекты. Во-вторых, отношение желания строится в регистре воображаемого. Воображение окрашено эротически. Закон воображаемого — это закон желания. [10] Происходит взаимообмен природы воображения и природы желания. Воображение движимо желанием, а желание имеет воображаемый предмет. И в зеркале мы видим то, чего нет, объекты виртуальные. Связь желания с некими фиктивными объектами, принадлежащими порядку воображения, отличает его от потребности. Потребность мы испытываем в реальном, существующем, а желаем нереального, того, чего нет, и, вероятно, быть не может. В этом смысле можно сказать, что желание непотребно. Жизненный мир, визуальный мир желания имеет очень важным своим измерением миражный, фантазматический характер. Эротическое отношение желания связывает нас с особым виртуальным миром.

В-третьих, нарциссизм идентификации нашего Я связан с эйдетичностью отношения желания. Почему зеркальное или нарциссическое самоотношение приобретает характер эротический, характер самолюбования. Это происходит в силу идеализации видимого образа. Что дает зеркало? Оно дает целостность нашему телу и идеал нашему Я. Тело всегда видимо лишь частично в качестве моего. Зато оно видится как нечто целое в качестве тела того Другого, который смотрит на меня из зеркала. Я себя с ним идентифицирую потому, что это значимый для меня Другой, объект моего любования, идеал моего Я. Эротизм происходит от идеализации, а идеализация от конституирующихся при зеркальном отражении отношений копии и образца. Причем, копия — это Я, а образец, это Другой. Не он оказывается моим двойником, отражением, моим alter ego, а я конституирую себя в качестве его двойника, его копии, его отражения.

Не потому ли мы все же чаще бываем довольны своим отражением в зеркале, чем изображением на фотографии, что зеркало предлагает нам идеализированный воображаемый образ, а фотография мертвую буквальную материализованную копию. Именно в зеркальном нарциссическом самоотношении присутствует фантазия и воображение, я смотрю на свое отражение эротически заинтересованным взглядом. И поэтому вижу в нем образец, оригинал, с которым себя идентифицирую и этим переворачиваю физическое отношение отражения. А фотография в этом плане менее значительна. Она, как правило, видится в качестве нашего снимка, слепка, неадекватной копии, которой мы редко бываем удовлетворены. На фото я, таким образом, вижу то, что есть, а в зеркале — то, что хочу.

Наконец, в-четвертых, отношение желания интерсубъективно, зеркально и представляет собой обмен взглядами. Это значит, что нарциссизм не является эгоизмом, и я не могу построить свое ego как чистую самореференцию, мне для этого нужен образ Другого. У зеркала есть обратная сторона, глубина. В ней можно утонуть. Из зеркала важно возвратиться. Образ Другого, встречаемый мной в зеркале, заключает [11] в себе фонему и взгляд. И взгляд Другого отбрасывает меня обратно, создает дистанцию между копией и оригиналом, реальностью и ее отражением, т. е. создает рефлективное отношение и в физическом (отражение), и в метафизическом (субъективность) смысле. Когда глубина зеркала отражается во мне, я сам обретаю внутреннее, субъективное, психическое измерение, глубину, внутренний мир. Ведь я уже посмотрел на себя глазами Другого. Собственно меня отражает не зеркало как стекло, а взгляд Другого. Так я отражаюсь в глубине зеркала, а глубина зеркала, в свою очередь, отражается во мне.

Метафора зеркала весьма репрезентативна для философского мышления. О зеркальном характере Я, идентичности, самости писали Лейбниц и Франк, Кули и Мид, Маркс и Фрейд, Лакан и Бодрийяр. Зеркальность монады Лейбница подобна декартовскому ego, она есть отражение в самой себе. Маркс писал: «Человек сначала смотрится, как в зеркало, только в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относится к самому себе как к человеку». В такой ситуации мы смотрим в другого человека как в зеркало. Смотря на другого, начинаем видеть себя. В третьем случае рассуждений о важности стадии зеркала в становлении личного бытия речь идет о том, что человек смотрит не как в зеркало, а именно в зеркало, и видит не другого как себя, а себя как другого. Ведь одна из интерпретаций мифа о Нарциссе гласит, что, любуясь своим изображением, он первоначально не узнает в нем себя, а видит кого-то другого.

«В любом нарциссическом отношении Я действительно выступает как другое, а другое — как Я» 10. Зеркальное отношение — это такая интерсубъективность, которая является встречей лицом к лицу с самим собой.

Интересно проследить метаморфозу идеи нарциссизма и зеркала при движении мысли от Лакана к Бодрийяру. Дискурс Лакана психоаналитический, а стало быть это режим символического. Зеркальный образ или предмет желания, визуальное как символ еще отсылает нас к какой-то реальности, к реальному субъекта, кодирует желание, выступает как означающее. Поэтому психоаналитика желания — это дискурс глубины, этот анализ все время до чего-то докапывается. Всякий символ отсылает нас, во-первых, к чему-то глубокому, скрытому, не очевидному, во-вторых, к непохожему на свое изображение, не тождественному своему знаку, а в-третьих, к чему-то важному, идеальному, оригинальному и эйдетическому.

В чем заключается эротизм зеркального нарциссизма с лакановской позиции? В том, что это удовольствие от созерцания идеализированного образа, созданного воображением в глубине зеркала. Этот образ — [12] идеал моего Я, его телесная целостность, объект моего желания и тот, кто может желать меня. Ведь главным моим желанием оказывается желание другого, желание желания другого. В любом зеркально-нарциссическом отношении существенно не то, что образ в зеркале становится предметом моего любования, а то, что я становлюсь предметом его взгляда и желания. Мое Я оказывается производным от этого интерсубъективного отражения: «двойником в удвоении никогда не бывает другой, это всегда Я, переживающий себя как двойник другого: я не встречаюсь с собой снаружи, я нахожу другого в себе» 11. Такое зеркально-нарциссическое отношение есть способ обрести обоснование в ком-то ином, есть структура смыслопорождающая.

Психоаналитическая интерпретация зеркала Лаканом находит некое иллюстративное подобие в творчестве голландского графика Эшера, одна из работ которого так и называется «Магическое зеркало». Мотив зеркальной водной поверхности, мотив современного видения природы нарциссизма представлен в гравюре Эшера «Три мира». На краю водоема растут деревья, представительствуя за один из этих миров. В глубине вод виднеется рыба, обозначающая ту вторую реальность, которая находится по иную сторону зеркальной поверхности воды, грани, разделяющей два мира. На поверхности воды лежат опавшие листья, подчеркивая эту грань, ее непроницаемость. Они практически совпадают с ней и поэтому не имеют отражения. А где же третий мир? Третий мир фантазматичен. Он не совпадает с первым миром высоты, в которую устремлены ветви деревьев, и не совпадает с миром глубины, где обитает рыба. Он собственно не лежит и на поверхности, как листья. Третий мир оказывается продуктом взаимодействия, соединения первых двух реальностей, не будучи при этом ни одной из них.

Тот факт, что глубина зеркала в образе рыбы не совпадает с отражением в нем деревьев свидетельствует о самостоятельной природе зеркала, не производной от реальности посюстороннего. Это не зеркало нуждается в нас, чтобы заполнить свою пустоту, а мы нуждаемся в нем для того, чтобы позаимствовать его глубину. И мир в такой же степени выходит из зеркала, как и входит в него. Зеркало никогда не копирует природу фотографически. Оно, подобно творчеству художника эпохи Возрождения, представляет нашему взору истинную природу вещей, их оригиналы и эйдосы, а не буквальные физические слепки с них. Высота этого мира, в которой парит птица, опрокидывается в глубину вод, где царит рыба. Так рыба — это отражение птицы, а птица — инобытие рыбы. Совершенно другое, но абсолютно идентичное бытие. Поэтому в гравюре «Метаморфозы» вся поверхность сплошь покрывается силуэтами птиц, [13] промежутки плоскости между которыми составляют фигуры рыб и, напротив, силуэтами рыб, все зазоры между которыми слагаются в форму птиц. При этом существует грань, хотя и размытая, постепенная, на которой птицы на фоне рыб сменяются рыбами на фоне птиц. Короче, это надо видеть. Но и передать словами зеркальный эффект взаимной инверсии тоже возможно.

Бодрийяр видит режим удовольствия в современной культуре как переведенный в режим циркуляции особых знаков — чистых, легких, нереференциальных, эмансипированных от смысла, не отсылающих ни к какой скрытой реальности. Они ничего не имеют в виду и ничего не значат сами по себе. Психоаналитический дискурс символического сменяется постмодернистским дискурсом нереференциальной знаковости, тотальной семиотизации реальности, при которой знаком становится практически все, знаковости даже не иконической, а конституирующейся по принципу клонирования, голого повторения.

Бодрийяр говорил, что у мужчины есть глубина, но нет тайны. У женщины, напротив, есть тайна, но нет глубины. Это остроумное утверждение вовсе не следует понимать как формулировку каких-то гендерных различий. Из сказанного следует сделать вывод о том, что существует два режима оптического. Есть одна видимость, которая скрывает сущность, есть поверхность вод, стекла, за которой глубина. А есть другая поверхность, за которой ничего нет, есть видимость, которая ничего не скрывает или, лучше сказать, скрывает ничто, пустоту. Так порой забываются самые важные даты и номера телефонов, а пустячный и пошлый мотивчик, совершенно не нужный, навязчиво воспроизводится памятью. И происходит это потому, что у памяти и соблазна свои законы и это не законы смысла. Наоборот, чем бессмысленнее, тем притягательнее и памятнее. Завораживающая сила, соблазн неозначающего пустого термина таковы, что просто невозможно пройти мимо двери с надписью «За этой дверью пустота». Что делает пропасть аттрактором, что за головокружительную тягу мы испытываем на её краю? Возможно это влечение к глубине, а возможно и к пустоте. Пропасть как эротический объект весьма двусмысленна. И эту двусмысленность вполне можно трактовать в пользу притягательности именно пустоты.

Прежняя трактовка зеркального отношения предполагала, что в воде Нарцисс видит не самого себя, а некий образ-символ. Между ним и его знаком есть смысловой зазор, а знак есть нечто иное по сравнению с тем, что он изображает. Версия Павсания предлагает такую интерпретацию античного мифа: Нарцисс принимает свое изображение в зеркале вод за умершую и любимую сестру-двойняшку. Налицо эротика инцеста. Но такое зеркальное изображение имело означаемое, важный идеальный смысл. Зеркальное изображение отсылало к отсутствующему [14] и замещало его. Зеркало сообщало образ чего-то желанного и прошлого. А память, взятая в ее платоновском и делёзовском понимании, это одна из самых сильных эротических структур. Эрос оказывается здесь не фантазией, а припоминанием образца, идеала, эйдоса, чистого прошлого. А чистое прошлое отнюдь не означает реконструкцию его объективности и очищенности от позднейших интерпретаций. В этом смысле возможна только герменевтика прошлого. Эротизм памяти раскрывается через концепт чистого прошлого как apriori любого времени или прошлого, которое никогда не было настоящим. Прообраз он всегда в прошлом по определению. Только речь идет не об историческом, а о мифологическом прошлом. В свое время Фрейд отказался от использования гипноза в качестве метода лечения в том числе и потому, что под гипнозом пациенты вспоминали то, чего с ними никогда не происходило. Такова уж природа нашей памяти, она имеет свойство апеллировать к чистому прошлому. Платоновское припоминание, понятое Делёзом как основной принцип всякого различия и повторения, приводит к выводу о том, что самым существенным видом памяти оказывается воспоминание о том, чего не было.

Глубина зеркала сопоставима с глубиной памяти. Их общая природа есть природа повторения. Память — это своеобразное зеркало, она отражает прошлое. Воспоминания представляют собой повторение чистого прошлого в настоящем. А зеркало, проецируя перед нами нарциссические объекты желания, превращает их в воспоминания в том смысле, что желание отсылает нас к прообразу и идеалу, к оригиналу чистого прошлого. Как и у зеркала, у памяти есть глубинная и поверхностная форма отражения. Поэтому говоря о нарциссизме зеркала и эротизме памяти, мы обнаруживаем две ее формы — припоминание смысла и навязчивый рефрен пустого означаемого.

Как только Нарцисс узнает себя и идентифицируется со своим изображением, зеркало перестает работать как память, а зеркальное изображение теряет при этом свой смысл. Потеря глубины зеркала есть потеря воображаемого, идеального, смыслового аспекта отношения. Если в зеркале находится образ Другого, не-Я, то я имею перед собой идеал, оригинал своего Я, того, кто придает отношению глубину и смысл. Сам я не могу сыграть для себя такую роль — роль носителя идеального смысла.

Как отразиться в себе без инаковости Другого? Когда я вижу в зеркале не Другого как свой идеал, а самого себя, отношение становится симметричным, а не генетическим отношением идеального оригинала и материализованной копии. Теперь реальность и ее образ идентичны, одинаковы. Каждый из двух обозначает другого. Произошла материализация двойника, потеря идеального измерения связи.
[15]

Бодрийяровский дискурс желания — это дискурс поверхности, а не глубины. Что означает потеря глубины зеркала, третьего измерения изображения? Это значит, что знак ни к чему больше не отсылает, кроме самого себя и своих дубликатов. Такова новая стадия развития репродуктивной технологии. Чтобы знак обрел чистоту он должен продублировать себя. Самодублирование знака кладет конец тому, что он обозначал.

Новый нарциссизм кладет конец всякой референции, репрезентации, эротизму зеркала, отсылающему к идеальному прообразу, оригиналу, эйдосу. С того момента как Нарцисс в зеркале вод узнает самого себя, его знак, образ, представление превращается из идеала в его материализованную копию. Так упраздняется дистанция между реальностью и ее отражением, обозначением. Происходит воссоединение того, что должно оставаться разделенным. Зеркальный образ теперь не отбрасывает меня обратно своим взглядом, не создает инаковостью отражения различие меня и другого, дистанцию между нами. В новом нарциссизме дистанция поглощается тем, что я вижу себя, а не другого, что приводит к полной идентичности реальности и ее образа. Теперь два образа отражаются друг в друге и невозможно провести между ними различие реальности и ее знака.

Каким должен стать знак, чтобы возник дефицит иного, отличного? Символические знаки сменяются иконическими. Точнее происходит тотальная семиотизация реальности: все превращается в знаки. А поскольку знак должен что-то отражать и в чем-то отражаться, то феномен отражения в современном социальном мире трансформируется в отражение клонированных знаков друг в друге. Наступает время голой синтактики знаков, пришедшей на смену их семантике.

Зрелость или самость ребенка подразумевают умение отзываться на свое имя и узнавать себя в зеркале, распознавать себя в своем отражении. Так достигается идентификация. И вот в развитии современной социальности свершилось такое неожиданное завершение стадии зеркала, при котором постмодернистский Нарцисс во всем узнает самого себя. Начинается кошмар дефицита иного, другого, чуждого. Если Карла Маркса заботило снятие излишнего отчуждения как социального зла, то Бодрийяр в следующем веке уже видит зло в ином месте — в тотальном преодолении, ликвидации феномена чуждости. Между Другим и Чужим следует провести различие в степени, а может быть даже и в качестве. Другой — это равноценный, равноправный мне. Такой же как я, но другой. Человеческий атом, каждый, любой, всякий. Экземплярное, индивидное существование. Тот, кого я признаю в этическом и правовом смысле, существующий согласно формуле Флоренского: «мой друг — это мой другой». Чужой — это не просто нумерически, [16] а качественно отличный. Это радикально отличный, тот, кого я не признаю правомерным, относящимся к сфере основных ценностных координат моего существования. Непонятный и не нуждающийся в понимании. Это агент такого отношения, которое полностью исключается принципами толерантности и политкорректности.

Желание могло вообще исчезнуть в мире тождественного, но возникают новые соблазны инцестуального характера. Желание Другого сменяется соблазном тождественного, самого себя.

Психоаналитическое зеркало Лакана конституирует место и способ воссоединения с идеалом, прообразом, оригиналом, с Другим, иным, отличным. Воображаемый, фантазматичный характер этого отношения создает его эротичность, аттрактивность зеркального образа. Постмодернистское зеркало Бодрийяра есть нечто плоское, лишенное глубины, а потому воссоединяющее нас с самим собой, с тождественным, идентичным, с тем же самым, т. е. создающее отношение кровосмесительное, инцестуальное. Бодрийяровский нарциссизм превращается в зеркальность по принципу: Другой — это и есть Я, т. е. никакого Другого уже нет. Что представляет собой соблазн тождественного, идентичного? Речь идет о своеобразной зачарованности, неотвязности отражения друг в друге всего порожденного современными стратегиями и технологиями репродуцирования, всего массового и серийного. О неразрывности, привязанности, близости, о своеобразном роде любования друг другом, обусловленном не идеализацией, а родственностью.

Потеря глубины в различных формах современной коммуникации с другим имеет и свое архитектурное выражение. Сначала эффект отсутствия глубины, самости, индивидуальности и идентичности достигался архитектурно через зеркальность фасадов небоскребов 60-х гг. ХХ века. Сошлемся на анализ Фредерика Джеймисона отеля Бонавентура архитектора Портмана в Лос-Анджелесе. Его фасад зеркален. И мы оказываемся не в состоянии увидеть сам отель, его интерьерное измерение. Так архитектурно гасится идея глубины, субъектности, индивидуальности здания. Здесь мы имеем дело с архитектурной моделью смерти субъекта. В зеркальной оболочке отражается окружающий город. Кроме окружающего отель городского пейзажа ничего увидеть, глядя на него, нельзя. Но это не настоящее отражение. Не зеркальное в психоаналитическом смысле слова. Это голое репродуцирование, воспроизведение. Данное здание существует без фасада, как человек существует без лица, если на нем надеты зеркальные солнцезащитные очки. Глаз нет и в лице такого человека нельзя по-настоящему отразиться. Ведь именно глаза — это зеркало его души, его, а не моей. Но именно поэтому, если другой на меня смотрит, меня видит, я обретаю новое измерение, отражаясь в его взгляде. А отель Бонавентура слеп, он все отражает, но ничего не видит, [17] так как сам лишен самости и глубины. Его зеркальная поверхность весьма проблематична. У него по существу даже нет фасада, ибо последний отсылает к внутреннему содержанию как своей изнанке, предполагает коррелятивный ему интерьер. Аналогичным образом и слепой человек надевает темные очки не для того, чтобы скрыть, куда он смотрит, а для того, чтобы скрыть, что он ни на кого не смотрит и никого не видит. Зеркальные очки могут прятать как взгляд, так и его отсутствие. Таким образом, мы столкнулись с парадоксальным феноменом: с зеркальностью, в которой нельзя отразиться.

В книге «Символический обмен и смерть» Бодрийяр, в отличие от Джеймисона, сделал объектом своего анализа две идентичные башни-небоскребы Всемирного Торгового Центра. До их разрушения они квалифицировались как абсолютное выражение духа современности, а после терактов их аллегорическое значение только возросло.

Две башни ВТЦ отражаются друг в друге, как близнецы. Серия замкнута на цифре два. Первая башня отсылает ко второй, а вторая обратно к первой. Система построена по принципу самоудвоения. Соблазн инцеста явлен здесь самым очевидным образом. Оригинал и копия абсолютно неразличимы в отношении взаимной референции знаков. В такой редупликации видится особая завораживающая сила. Одинаковость строений демонстрирует архитектуру, выведенную из генетического кода. Это уже не просто потеря глубины, а новый способ отражаться не в другом, а в том же самом, в себе, в своей буквальной копии. Это тоже способ отражения, но отражения без дополнительного приращения бытия, которое было присуще зеркальному отношению.

Архитектура небоскребов Всемирного Торгового Центра знаменует собой конец всякой репрезентативности и референциальности знаков. Во-первых, в том смысле, что знак через отношение денотации не отсылает более ни к какой реальности. Ни к чему иному, от него отличному, а только к тому же самому, своему удвоению, клонированию. Так две башни ВТЦ являются архитектурным знаком, который не значит ничего, кроме возможности самоповторения, отражения в себе самом. Во-вторых, потеря референции архитектурного знака происходит в том смысле, что все прочие небоскребы Манхеттена имели в качестве означающих смысловой референт — означаемое. Они означали идею конкуренции и архитектурно воплощали ее, ибо каждый из небоскребов старался превзойти все прочие здания по высоте. Поэтому у каждого строения была индивидуальность.

В результате мы приходим к выводу о том, что два вида отражения соответствуют стадиям узнавания и не узнавания себя в зеркале. Зеркальное отношение неоднозначно, хотя и эротично в любом своем варианте.