Зеркала

[218]

1. является ли зеркальный образ знаком?

Можно ли считать зеркало семиотическим объектом? Или, другими словами: является ли знаком образ, отраженный зеркальной поверхностью?

Эти вопросы вполне могут показаться странными — здравый смысл подсказывает нам, что зеркала есть зеркала и ничего больше. И все же, задать их небесполезно: доказательство того, что зеркальный образ является знаком, может оказаться вполне бессмысленным, куда более интересным представляется выяснение причин, в силу которых отражение в зеркале не может быть знаком. Даже если мы полагаем, что нам все известно о зеркалах, их исключение из области семиотики поможет нам лучше определить природу самого знака (по крайней мере, выяснить, чем же знак не является)

Разумеется, сперва мы должны установить, что означают слова «зеркало» и «знак». Но сразу же возникает вопрос: не связаны ли искомые дефиниции друг с другом, не образует ли их связь замкнутый круг? Если так, то следует ли нам начинать с зеркала, чтобы найти определение знака, или наоборот? Но если мы начнем с дефиниции знака, то нет никакой уверенности в том, что конструкция принятого нами определения исключает возможность его соотнесения с зеркалом. Может показаться, что с зеркала начинать проще (если мы полагаем, что оптика дает объективное, исчерпывающее и бесспорное его описание), но определение того, что является зеркалом, а что — нет, может зависеть от изначального предположения — хотя не сформулированного точно — о том, что природа семиотических явлений существенно отличается от зеркальных феноменов.

Филогенетические аргументы не позволяют установить приоритет. Человек — животное семиотическое, это бесспорно. Но может быть он таков именно потому, что его предки созерцали зеркальные отражения? Мифический Нарцисс — существо, несомненно, уже владеющее вербальными знаками, но насколько мы можем доверять мифологии? С точки зрения филогенетики, проблема имеет характер вопроса о курице и яйце или о происхождении языка. Недостаток надежных свидетельств о раннем периоде истории человечества не позволяет нам принять то или иное решение.

Теории онтогенеза мало проясняют дело. Мы не уверенны, семиозис ли является основой перцепции или наоборот (и следовательно, предшествует ли семиотизация мышлению, или мыслительная деятельность приводит к семиозису). Психоаналитические исследования «зеркальной

[219]стадии» (Lacan, 1966) приходят к выводу, что перцепция (по крайней мере, восприятие собственного тела как цельного (unfragmented) объекта) и зеркальный опыт начинаются одновременно. Перцепция — мышление - самосознание - опыт зеркала - семиозис: весьма запутанная связь этих позиций указывает на некий круг, в котором оказывается весьма трудно отыскать исходную точку.

2. воображаемое и символическое.

Предложенная Лаканом концепция «зеркальной стадии», представляется удачным решением поставленной проблемы. Зеркало — пороговый феномен, граница между воображаемым и символическим. В возрасте между шестью и восьмью месяцами ребенок принимает свое отражение как реальность, затем, он начинает понимать, что это только образ, и лишь потом он осознает, что перед ним - его собственный образ. Собственное тело, до этого воспринимавшееся как множество внешних фрагментов, реконструируется в акте «ликующего» (jubilant) принятия образа (реконструкция происходит в терминах обратной симметрии — понятие, которое мы рассмотрим позже). Опыт зеркала по-прежнему принадлежит области воображаемого, подобно созерцанию ложного образа букета цветов в сферическом зеркале (Lacan,1953). Воображаемое овладевание собственным телом предшествует действительному, окончательное развитие «достигается только тогда, когда субъект интегрируется в символическую систему и утверждается в ней, посредством практической деятельности в реальном мире» (Lacan,1953). (Заметим, что определяемое Лаканом, как символическое и идентифицируемое с вербальным языком, на самом деле является семиотическим). В принятии зеркального образа, ego вписывается в некую символическую матрицу, обретая в ней свою первичную форму; только язык может вернуть его функцию «универсального» субъекта (Lacan,1966). Это возвращение к «универсальному» свойственно любому семиотическому процессу.

Зеркало, как момент перехода от отраженного к социальному ego, оказывается, таким образом, «структурным пересечением» (structural crossroad) или, как уже было сказано, пороговым феноменом.

3. начиная с зеркала.

Теория Лакана позволяет нам предположить, что зеркало играет важную роль в определенный момент человеческого онтогенеза. Это заключение, все же не исключает того, что на дальнейших ступенях развития символической жизни, зеркало может использоваться как семиотический объект. Поэтому представляется более целесообразным учесть возможность другого подхода: исследования того, как пользуются зеркалами взрослые люди, те, кто создают и интерпретируют знаки, считают себя

[220]субъектами и, к тому же, хорошо знакомы с явлениями зеркального отражения. При этом, мы сможем полагаться на собственный повседневный опыт, вместо того, чтобы гадать о жизни наших предков (подробности которой не могут быть верифицированы) или о развитии младенцев (где мы основываемся лишь на внешних данных, догадках и предположениях).

Проблема остается прежней: следует начинать с зеркал или знаков?

Если это действительно круг, мы можем проникнуть в него из любой точки. Попробуем начать с зеркала, поскольку оптика, по-видимому, знает о зеркалах больше, чем семиотика о знаках. Кроме того, оптика является «точной» наукой, а так называемые «точные» науки считаются более надежными, чем науки, именуемые «неточными». Стоит нам задуматься о собственных наблюдениях зеркальных отражений (теперь мы должны выражаться «научно» — о нашем катоптрическом опыте), мы с удивлением обнаружим, насколько катоптрика действительно точна.

4. феноменология зеркала: отражение не перевернуто.

Для начала определим зеркало, как гладкую поверхность отражающую случайные лучи света («зеркала» отражающие другие виды волн, например эхо-системы, нами исключаются). Такие поверхности могут быть ровными или искривленными.

Прямым (plane) зеркалом мы называем поверхность, отражающую виртуальный образ, который оказывается правильным (straight), перевернутым (или обратно-симметричным), спекулярным (равным отраженному объекту) и не имеющим хроматических аберраций. Выпуклым (convex) зеркалом мы называем поверхность, отражающую виртуальный, правильный, перевернутый и уменьшенный образ. Наконец, вогнутым (concave) зеркалом — поверхность, отражающую а) виртуальный, правильный, увеличенный образ, если объект находится между фокусом и наблюдателем; или b) реальный, перевернутый, увеличенный или уменьшенный (в зависимости от положения объекта между бесконечностью и точкой фокуса), который доступен непосредственному наблюдению либо может быть спроецирован на экран.

Мы не вводим специальных определений для параболических, эллипсоидных, сферических и цилиндрических зеркал, поскольку, не имея широкого применения, они остаются вне сферы нашего ежедневного опыта. Производимые с их помощью эффекты будут рассмотрены в главах «Кривые зеркала» и «Зеркальные театры».

Принимая такие определения, мы должны сразу же уточнить смысл терминов виртуальный и реальный образ. Отражение в вогнутом зеркале названо реальным не потому только, что наблюдатель может ошибочно принять его за физический объект, но и потому, что такой образ может быть спроецирован на экран, что невозможно для виртуального образа.

[221]Виртуальные же образы имеют такое название, поскольку они воспринимаются так, словно они находятся внутри зеркала (хотя зеркало, разумеется, ничего «внутри» не имеет).

Кроме того, принято считать, что зеркальное изображение обратно симметрично по отношению к оригиналу. Уверенность в том, что зеркало показывает левое там, где должно быть правое, прочно укоренилась в обыденном сознании. Иные даже полагают, что зеркало имеет странное свойство менять местами только правое и левое, но не верх и низ. Катоптрика опровергает подобные измышления; если бы вместо вертикальных зеркал, мы чаще использовали горизонтальные (как принято у либертинов), то имели бы основание утверждать, что зеркала переворачивают мир с ног на голову.

Но дело в том, что сами по себе зеркала ничего не обращают и не переворачивают. Зеркало отражает правую сторону именно справа, а левую — слева. Только наблюдатель, который в результате ошибочной самоиндентификации воображает, что человек внутри зеркала — он сам («moi» c’est un autre!), может подумать, что его часы одеты на правую руку. Те же, кто избегает путешествий в «зазеркалье», не станут себя обманывать. И в самом деле, каждое утро в ванной комнате мы довольно уверенно пользуемся зеркалом, но выглядим весьма неуклюже, при попытках подстричь волосы с помощью двух зеркал, то есть, когда правая и левая стороны видимого нами образа (отражения), соответствуют нашим ощущениям справа и слева. Следовательно, наш мозг приобрел навыки использования зеркал именно такими, какими они являются, т.е. верно отражающими то, что находится напротив. Точно таким же образом изображение, возникающее на сетчатке, переворачивается мозгом. Но если последний навык закреплен миллионами лет непрерывной практики (еще до появления Homo sapiens), то зеркальные отражения человек использует лишь последние несколько тысячелетий. Зеркальные образы правильно интерпретируются мозгом на уровнях восприятия и моторной реакции, но на уровне суждения (conceptual consideration), возникает некоторая неразличенность физического феномена и иллюзии. Мы пользуемся зеркалами правильно, но неверно о них судим, приписывая им то, что делаем с ними сами.

Сводя феномен зеркального отражения к простой абстрактной схеме, мы убеждаемся, что лучи не пересекаются и не меняются местами. Трудности с определением правого и левого возникают только когда мы антропоморфизируем отражение, когда начинаем соображать, где находились бы левая и правая стороны, если бы виртуальный образ был реальным объектом.

Перед зеркалом мы должны говорить не об инверсии, но об абсолютном совпадении (congruence) образа, совпадение такого рода можно

[222]получить, приложив промокательную бумагу к исписанной чернилами странице.

Если мне не удается прочесть отпечаток текста на промокательной бумаге, то скорее лишь в силу присущей мне привычки чтения, чем конгруентной связи (действительно, я смогу прочесть его с помощью зеркала, то есть обращая к вторичной конгруенции). Это свидетельствует о том, что люди, за исключением Леонардо, имели больше времени научиться «читать» зеркала, чем тексты на промокательной бумаге. Такой текст выглядит перевернутым только по отношению к грамматологическим правилам, но если мы рассматриваем его именно как отпечаток (actual imprint), то окажется, что чернильные знаки расположены точно так же как и в оригинальном тексте. Люди могут пользоваться зеркалами потому, что знают, что в «зазеркалье» ничего нет, что «правое» и «левое» должно относиться лишь к ним самим, а не к виртуальному образу человека в зеркале.

Все это показывает нам, как затруднительны были бы суждения о зеркалах, если бы мы не имели достаточно опыта их наблюдения (и легко представить, какой страх испытывает ребенок на той фатальной стадии, когда он/она еще не знает своего тела). Вырастая, мы становимся теми, кто мы есть, поскольку у нас, как у животных катоптрических (catoptric animal), развита способность воспринимать себя и других (насколько это возможно) как в аспекте перцептивной реальности, так и катоптрической виртуальности. Конечно, проще всего пользоваться зеркалами, когда они отражают наше собственное тело. Сейчас, сидя за письменным столом, я вижу зеркало, отражающее ручку двери. Для того, чтобы определить находится ручка справа или слева (по отношению к кому?), или какое движение мне пришлось бы совершить, чтобы к ней прикоснуться указательным пальцем, я должен сперва свериться со своим телом. Мне нужно протянуть правую руку назад, в направлении левого плеча, позади которого я и вижу искомую ручку. Получилось! Я почти сразу нашел ее. Теперь я знаю (хотя, конечно, знал и раньше), что если я обернусь, ручка двери окажется справа от меня. Но мне пришлось учитывать перевернутое изображение, поскольку я видел только ее виртуальный образ в зеркале. Я справился со своей задачей. Между дверью и зеркалом (у которых отсутствуют органы восприятия) нет отношения инверсии.

5. прагматика зеркала.

Обычно мы знаем как правильно пользоваться зеркалом. Это означает, что правила катоптрического взаимодействия усвоены нами. Это означает также, что мы вправе говорить о прагматике зеркала. При этом нас не должно смущать то обстоятельство, что прагматика является частью еще не определенной нами области семиотики, поскольку мы допустили

[223]возможность проникновения в круг из любой его точки. С другой стороны, вполне можно использовать термин «прагматика» и в более широком смысле, включая в него также процессы восприятия. Проблема в том, что правильное использование зеркала, предполагается знанием того, что мы видим зеркало (это является существенным условием и в исследованиях Лакана: опыт зеркала не должен быть иллюзией или галлюцинацией).

Признав наличие зеркального образа, при его восприятии мы всегда исходим из принципа: «зеркало говорит правду». Зеркало не осмеливается переворачивать образ даже для того, чтобы подобно отпечатанной фотографии создавать иллюзию реальности, облегчая наше восприятие и суждение. Зеркало не «переводит», а лишь воспроизводит то, что в данный момент в нем отражается. В его правдивости есть что-то нечеловеческое, это хорошо знают те, кто глядя в зеркало, не может более обманываться относительно своего возраста. Сигналы, исходящие от сетчатки глаза, интерпретируются мозгом, зеркало же не интерпретирует объект.

Именно эта олимпийская, животная, нечеловеческая природа зеркал позволяет нам довериться им. Мы настолько полагаемся на зеркала, насколько обычно доверяем своим органам чувств. Теперь становится ясно, почему мы заговорили о прагматике: к зеркалам применимы некоторые правила, которые, согласно социальным конвенциям и очень приблизительно, определяют языковое общение. Но зеркала исключают возможность лжи, всегда сохраняющуюся в речи.

6. зеркало-протез и проводник.

Мы доверяем зеркалам так же, как очкам и биноклям, поэтому их тоже можно считать протезами. Согласно строгому определению, протезом называется механизм, заменяющий утраченный орган, но в более широком смысле, таковым можно считать любое устройство, расширяющее область действия органа. В этом значении мегафоны, ходули, увеличительные линзы, слуховые аппараты, перископы служат протезами.

Протез расширяет возможности деятельности в соответствии с назначением данного органа, но может также иметь увеличительную (как линзы, например) или редуцирующую функцию (плоскогубцы, усиливая действие пальцев, элиминирует их термическую и тактильную чувствительность).

В этом смысле, зеркало — абсолютно нейтральный протез, поскольку позволяет, с присущей человеческому глазу эффективностью и силой, визуально воспринимать недоступные в данный момент для глаз объекты. Иногда зеркало работает как редуцирующий протез — таковы выпуклые и затемненные зеркала, которыми ослабляется восприятие интенсивности излучения.

Протезы могут быть экстенсивными (бинокли, мегафон и др.), или интрузивными (intrusive) (перископы, зеркала в некоторых физических

[224]приборах); зеркала могут выполнять сразу обе функции (т.е. зеркало может расширять область доступного зрительному восприятию, как если бы мы имели глаза на кончиках пальцев). Интрузивной функцией обладают даже зеркала en abime в парикмахерских. Магия зеркала есть уникальное сочетание этих двух качеств (экстенсивности-интрузивности), позволяющее нам лучше рассмотреть мир и иметь при этом возможность взглянуть на самих себя «глазами другого».

Поскольку зеркала служат протезами, они являются также проводниками. Проводник (channel) — это некий материальный посредник (medium), информационный канал (здесь используется физическое понятие информации, как последовательности стимул-сигналов, которая может быть количественно измерена, но вне связи с семиотическими феноменами). Не все проводники могут служить протезами, поскольку проводник может оставаться нейтральным по отношению к возможностям соответствующего органа, но любой протез одновременно является проводником или посредником (media). Возможны случаи, когда зеркало оказывается проводником проводника. Например, если с помощью зеркала передаются лучи, модулированные согласно азбуке Морзе, зеркало, в первую очередь, является проводником световых лучей. (При этом оно может служить протезом, если увеличивает интенсивность излучения, или если система зеркал позволяет передать сигналы в нужное место). Но отраженные лучи образуют вторичный информационный канал, передающий сигналы в соответствии с кодами Морзе. Но в любом случае, такого рода отражение и передача световых лучей не имеет ничего общего с зеркальными образами.

Поскольку зеркала служат проводниками информации, их действие можно рассматривать как симптом присутствия. Например, если в вертикальном зеркале я вижу фигуры людей, находящихся в соседней комнате, отраженные образы указывают мне на чье-то присутствие, что и составляет их семиотическую функцию в такой ситуации. Но любой действующий проводник всегда является симптомом существования источника сигналов. Когда кто-нибудь говорит, обращаясь ко мне, независимо от содержания его речи, я могу рассматривать его деятельность говорения как симптом того, что 1)он не нем, и 2)он хочет что-то сказать, то есть выразить свое внутреннее состояние. В тех случаях, когда действие проводника оказывается симптомом его собственной эффективности и существования источника сигналов, мы имеем дело скорее с симптоматической функцией самого проводника, чем с особенностями предоставляемой им информации. Симптоматическое свойство зеркала свидетельствует лишь о его практической полезности, но ничего не добавляет к нашему знанию о зеркальных образах.

Точно также как и другие протезы, зеркало способно обманывать наше

[225]восприятие. Я вхожу в комнату и вижу человека идущего мне на встречу, а затем узнаю в нем свое зеркальное отражение. В этом образе «замещающем нечто другое», мы снова могли бы уловить тень семиозиса, но подобные обманы зрения случаются и без участия зеркал. Возможны ситуации, в которых сами зеркальные эффекты оказываются лишь обманом. Так, в одном из фильмов студии Marx brothers, есть сцена, в которой один из актеров (Groucho) смотрит на себя в зеркало, но зеркало оказывается лишь пустой рамой, за которой его партнер (Harpo) неуклюже пытается имитировать его жесты (что выглядит весьма забавно). Такого рода ложь о зеркалах, разумеется, не имеет ничего общего с самими зеркальными отражениями.

Нет сомнений в том, что обманщики использовали вымысел и сигнификацию, то есть лгали с помощью знаков, но их действия никак не касаются истиной природы зеркальных образов. Мы вернемся в этому вопросу при рассмотрении семиотики мизансцены.

7. абсолютные иконы.

.

Итак, катоптрический протез расширяет область зрительного восприятия, снабжая его теми стимулами, которые были бы доступны, если бы глаз находился на месте зеркала. По отношению к этим стимулам зеркало является абсолютным двойником (absolute double). Мы могли бы сказать, что зеркало служит иконой отражаемого объекта — если иконой мы называем образ имеющий все свойства присущие его денотату. Но катоптрический опыт свидетельствует о том, что (даже если существуют знаки, удовлетворяющие определению иконы) зеркальный образ все же не является иконой, но лишь двойником. На макроскопическом уровне восприятия, в рамках тех практических нужд, для которых он предназначен, лист бумаги, на котором я сейчас пишу, есть двойник листа, только что исписанного мною. Но это не дает мне права утверждать, что первый лист является знаком второго. Вы можете возразить, что зеркальное отражение относится к своему объекту вовсе не так, как относятся друг к другу листы рукописи. Но нельзя забывать, что образ в зеркале является двойником не объекта, но области восприятия (stimulaiting field) того, кто видит данный объект непосредственно (то есть, не пользуясь зеркалом). Благодаря особенностям зеркального двойничества, зеркало служило источником вдохновения многих литераторов: виртуальное удвоение стимулов (которое может стать удвоением моего тела как объекта и меня самого как расщепленного и созерцающего самого себя субъекта), отчуждение образа, возрастающее искушение поверить в то, что я есть кто-то другой — специфические эффекты связанные с уникальным опытом зеркала где-то на грани между восприятием и сигнификацией. Именно из этих переживаний абсолютной иконичности зеркальных образов

[226]возникла мечта о знаках, которые обладали бы подобными свойствами. Поэтому люди создают знаки, которые действительно можно определить как иконические: их рисунки — суть результат стремления достигнуть без помощи зеркал того, что предлагают зеркала. Но даже самый реалистичный рисунок не обладает всеми характеристиками свойственного зеркалу абсолютного удвоения.

Зеркальный опыт может объяснить возникновение понятия иконизма в семиотике, но не объяснен этим понятием.

Зеркальный образ есть пороговое, пограничное явление, но возможны операции, которые приводят к смещению самой границы. В самом деле, абсолютный иконизм зеркала поддается редукции, и затемненные зеркала являют собой превосходный образец такой техники — зеркало становится редуцирующим протезом.

Вообразим зеркало, на отражающую поверхность которого нанесены полосы поглощающего свет материала. Конечно, видимый в нем образ окажется неполным. На уровне перцептивной реконструкции совершенство образа зависит от ширины затемненных полос. При некоторой величине последних, даже если отражаемый образ принадлежит не мне (в противном случае результат реконструкции был бы заранее мне известен), я могу вполне удовлетворительно воспринимать зеркальное отражение объекта. Возможно, такой опыт не исключает участия некоторых элементов интерпретации. Но, такого рода интерпретация может участвовать и при восприятии объектов окружающего нас мира. Темнота, наличие непрозрачных помех, туман - эти «шумы» в информационном канале, ослабляющие сенсорные сигналы, требуют интерпретирующих усилий для формирования образа воспринимаемого объекта. Если подобная интерпретация имеет семиотическую природу, окажется, что наша связь с миром, в любом своем аспекте, пронизана процессами семиозиса. Но даже допустив такую возможность, мы не имеем оснований утверждать, что эти первичные семиотические процессы производят и интерпретируют знаки. Если зеркала также предполагают семиозис, нам предстоит выяснить, почему отражения не ведут к возникновению и интерпретации знаков.

8. зеркала как строгие обозначения.

Заметим одну важную особенность зеркала: пока я смотрю в него, оно неизменно представляет мне черты моего лица, но если затем я пошлю это же самое зеркало своей возлюбленной, ей не удастся разглядеть в нем мой образ (она увидит лишь свое отражение).

Этот самоочевидный факт заслуживает некоторого размышления. Мы могли бы сравнить зеркальные образы с личными местоимениями: местоимение «я» означает Умберто Эко, если его произношу я, или кого-то другого, кто его произносит. Однако, если я нахожу в бутылке записку: «Я

[227]потерпел кораблекрушение у островов Сан Фернандес, мне совершенно ясно, что кто-то (не я) оказался на далеком острове. Но, если в бутылке я обнаружу зеркало, то оно передаст мне лишь мой собственный образ, независимо от того, кем и откуда послана бутылка. Зеркало может «назвать» лишь конкретный объект и в определенное время, отражая лишь то, что в данный момент находится напротив. Другими словами, чем бы не являлся зеркальный образ, он определен в своем возникновении и физическом существовании объектом, который мы будем называть референтом образа.

В поисках иных соответствий слов и отражений, мы можем сравнить зеркальные образы и имена собственные. Если, находясь в каком-нибудь людном месте, я крикну «Джон», то, очень вероятно, что обернутся многие люди. Основываясь на подобных наблюдениях, некоторые предполагают прямую связь имен собственных с их носителями. Однако, если кто-нибудь, глядя в окно, говорит мне: «Смотри, идет Джон!», я, находясь в другой комнате и не зная даже кто такой Джон, смогу предположить, кто-то увидел (или говорит, что увидел) человека мужского пола (при этом, я полагаю, что речь говорящего соответствует языковым нормам). Если это так, получается, что собственные имена не всегда непосредственно указывают на тех, чье присутствие предполагается произнесением имени. Не только потому, что мой товарищ может солгать, упоминая имя Джона, в то время, когда самого Джона вовсе нет поблизости, но в первую очередь потому, что лингвистическое выражение «Джон», отсылает меня к общему представлению (general content) о неком классе субъектов. Эта связь настолько прочна, что если бы кто-нибудь решил вдруг окрестить новорожденную дочь Джоном, я непременно указал бы на неправильное использование современной ономатики, поскольку Джон — обычное имя для мальчика.

Различие между именами и отражениями состоит в том, что зеркальный образ служит абсолютным собственным именем, также как и абсолютной иконой. Другими словами, мечта семиотиков об именах собственных жестко связанных со своими референтами (ровно как и мечта о иконическом знаке имеющем все свойства объекта, к которому он отсылает), возникает из особого рода катоптрической ностальгии. Такова, например, теория строгих обозначений (ridgid designators) (Kripke,1972), согласно которой, собственные имена не могут быть заданы ни описывающим определением (например, «Джон — это тот парень, который...»), ни фактическим противопоставлением (например, «является ли Джон Джоном,если он не тот парень, который...»). Только непрерывная серия обозначений, называемая «казуальной» цепью, связывает имя собственное с объектом, с которым оно было когда-то совмещено при «инициирующем крещении».

[228]
Зеркала могут служить моделью такого вида связи. Предположим, некий объект находящийся в точке А, не доступен непосредственному восприятию наблюдателя, расположившемуся в точке В. Между точками А и В помещены зеркала, находящиеся на некотором расстоянии под определенным углом по отношению друг к другу, так, чтобы посредством серии отражений наблюдатель мог видеть образ объекта в ближайшем к нему зеркале (уже знакомая ситуация протеза-проводника).

Конечно, количество зеркал должно быть нечетным, так как только в таком случае, отражения в первом и последнем зеркалах будут одинаковы. В случае же четного числа зеркал, образ объекта был бы «перевернут» дважды, то есть мы имели бы дело не с обыкновенным протезом, но с более сложным катоптрическим устройством, выполняющим «перевод» изображения. В любом случае наблюдателю достаточно лишь знать, является число зеркал четным или нечетным, чтобы воспринимать образ как простое или двойное отражение в зеркале. Согласно установленным нами принципам прагматики зеркала, наблюдатель знает, что а)зеркало является зеркалом и b)оно говорит правду, и, следовательно, с) Наличие зеркального образа свидетельствует о существовании отражаемого объекта в точке А. Зеркало служит строгим обозначением, то есть, мы знаем, что исходный объект в любой момент времени «окрещен» своим зеркальным отражением.

Такая катоптрическая система демонстрирует механизм строгого обозначения, но столь жесткую связь знака и референта невозможно установить средствами лингвистики. Если вспомнить об именах собственных, то легко заметить, что они не удовлетворяют двум условиям абсолютно строгого обозначения: 1) обозначаемый объект может не существовать в момент употребления имени (может оказаться и вовсе не существовавшим); 2) нет необходимого соответствия имени только единственному объекту, имя указывает сразу на группу объектов с общими свойствами.

Таким образом, семантика строгого обозначения оказывается лишь псевдо-семантикой зеркального образа, лингвистические термины не могут служить строгим означающим (ridgid designator) (точно также как нет и семантики абсолютных икон). Любое обозначение, строгость которого тем или иным способом может быть поставлена под сомнение, является разновидностью мягкого или слабого означающего (soft or slack designator). Только абсолютная строгость зеркального обозначения не может быть опровергнута никакими возможными фактами. Действительно, нельзя задать вопрос (не отвергая при этом прагматические принципы, регулирующие наше отношение к зеркалу): «если объект, зеркальный образ которого я вижу, имеет свойства отличные от свойств видимого мной отражения, является ли он тем же самым объектом?». Зеркало, как пороговый феномен, обеспечивает необходимую жесткость связи образа

[229]и референта. Теория строгого обозначения — результат очарования магией зеркал.

9. о знаках.

Если зеркало не имеет ничего общего с именами собственными, тем меньше оснований для их сравнения с обычными существительными, которые всегда (за исключением тех случаев, когда имя используется как индекс) указывают на общие понятия (general contents). Зеркальный образ не может быть знаком, и вовсе не потому, что семиотическая традиция, от эллинизма до настоящего времени, разрабатывает теории выходящие за рамки обычных представлений о вербальном обозначении.

Согласно самым ранним определениям, знак есть нечто (aliquid), замещающее что-то другое (stat pro aliquo). Простейшим примером знака, по представлениям стоиков, является дым, указывающий на присутствие огня.

Теперь мы должны установить, замещает ли зеркальный образ тело, отражением которого он является, в том же смысле, в каком дым замещает (stands for) производящий его огонь.

Правильное понимание первой и наиболее совершенной теории знаков, разработанной стоиками, неизбежно приведет нас к заключению о том, что все что угодно может служить знаком чего-то иного, при этом первое является антецедентом обнаруживающим консеквент (антецедент и консеквент связаны логическим отношением импликации: p - q). Консеквент, при этом, может быть более или менее хронологически удален от антецедента, как, например, в случае огня и дыма.

Такое определение все же не дает достаточно полной характеристики знака как такового. Требования семиотики следующие:

1. Для того, чтобы служить знаком консеквента, антецедент должен потенциально присутствовать и быть доступным восприятию, консеквент же, как правило, остается скрытым от непосредственного наблюдения. Для стоиков, отсутствие консеквента являлось совершенно необходимым условием: если мы видим дым поднимающийся над пламенем костра, то нет нужды считать его знаком огня. Слова и многие другие невербальные индексы используются в присутствии своих референтов, но могут считаться знаками лишь при условии, что их можно интерпретировать именно как знаки, даже если обозначенные ими объекты отсутствуют. Причиной отсутствия консеквента может быть то, что он находится вне области моего восприятия или же вовсе не существует в тот момент, когда я интерпретирую знак (например, думаю о доисторических животных). По словам Абеляра, сила языка проявляется в том, что выражение nulla rosa est (которое можно перевести «здесь сейчас нет розы» или «вещь, называемая розой, никогда не существовала) вполне понятно, даже если

[230]поблизости нет роз.

2. Следовательно, антецедент остается знаком, даже если консеквент не существует и никогда не существовал. Реакция химических препаратов может вызвать дым, ложно указывая тем самым на наличие огня. Поэтому знаки могут быть использованы как ложь относительно действительного положения дел в мире.

3. Знаки могут лгать, поскольку антецедент (выражение) вовсе не требует наличия консеквента в качестве своего необходимого условия или действующей причины. Антецедентом лишь предполагается его обусловленность консеквентом.

4. Такого рода обусловленность является результатом того, что антецедент изначально связан не с действительным положением дел, но с более или менее общим понятием (content). В любой знаковой системе консеквент, выражаемый антецедентом, является только классом возможных консеквентов. Знаки могут отсылать к референтам лишь в силу своей первичной соотнесенности с понятием (экстенсии — суть функции интенсий). Даже указующий на что-либо палец (жест-индекс), есть не воображаемое прикосновение к предмету, но знак, в нашей конвенциональной системе жестов означающий: «обратить внимание на некий объект, расположенный на линии исходящей от кончика пальца». Этим жестом можно указать на вообще не существующий предмет, и (обманутый) интерпретатор будет вынужден тщетно искать нечто в указанном направлении. Это нечто и есть консеквент - представление данного антецедента - выражения (указывающего жеста).

5. Но семиотика стоиков говорит нам о чем-то большем. По их мнению, дым как знак, вовсе не то же самое, чем является дым как материальное событие (occurence). Знак не телесен; он является лишь отношением импликации между двумя предложениями («там где виден дым, должен быть огонь», которому можно придать форму закона: всегда там где наблюдается дым, сущeствует огонь»).

Семиотическая связь, следовательно, это закон, устанавливающий соотношение между классами антецедентов и консеквентов. Знак задан не тем, что этот дым автоматически ведет меня к тому огню, но тем, что общий класс явлений, в которых я распознаю дым, приводит меня к мысли об общем классе событий именуемых огнем. Это отношение осуществляется между группами событий, а не между единичными явлениями. Другими словами, интерпретатор в каждой семиотической ситуации распознает связь знака и репрезентанта только потому, что он знает (и этим отличается от варваров), что прежде такая же связь установлена между типами событий.

6. Поскольку семиотическая связь существует между типами явлений и событий, она не зависит от реально действующего проводника (меди-

[231]ума), в котором возникает и передается соответствующая информация. Знаковое отношение дыма к огню не изменится от того, произведен ли дым химическими реакциями, описан вербально или же представлен рисунком. Связь последовательности тире и точек с буквами алфавита (код Морзе) может осуществляется и электрическими сигналами и стуком через стену тюремной камеры.

7. И последнее (в этом пункте исходная концепция стоиков нами частично усовершенствована), выражаемое знаком понятие (content) может быть интерпретировано. Если, увидев дым, кто-то указывает на наличие огня, я могу попросить объяснить мне что такое огонь. Тогда мне покажут какое-нибудь пламя или его изображение, опишут его словами или напомнят мне, когда я последний раз видел огонь и ощущал его жар. Точно также, если услышав имя Джон, я спрошу кому оно принадлежит, для удовлетворения моего любопытства вовсе не обязательно показывать мне самого Джона, достаточно тем или иным способом описать его (муж Люси, мужчина которого мы вчера встретили, человек изображенный на фотоснимке и.т.д). Каждая интерпретация не только определяет выраженное знаком понятие, но и присущим ей способом сообщает дополнительную информацию. (Peirce, C.P., 332).

10. почему зеркала не создают знаки.

Зеркальный образ не удовлетворяет изложенным выше условиям семиотики. Если с помощью зеркала я вижу нечто за своей спиной, это не означает, что мною совершен вывод консеквента из антецедента. Поскольку, как мы уже убедились, зеркала служат нам протезами, такого рода псевдо-выводы мы совершаем когда пользуемся перископами и биноклями: если через них я что-то вижу, следовательно там что-то есть. Подобное умозаключение аналогично фундаментальным правилам, определяющим наше отношение к собственным ощущениям: если я вижу нечто, значит нечто там есть.

1а. Зеркальный образ (даже если он считается антецедентом) существует только в присутствии своего референта. Отношение объекта и образа есть связь двух наличных явлений. Консеквент (благодаря протезирующим свойствам зеркала) попадает в зону восприятия интерпретатора.

2а. Образ причинно обусловлен объектом и не может возникнуть при его отсутствии.

3а. Значит (как мы уже имели возможность заметить), зеркальный образ не может быть использован для лжи. Можно лгать о зеркалах (выдавая за зеркало то, что таковым не является), но нельзя лгать с помощью зеркала.

4а. Зеркальный образ не коррелирует с общим понятием, вернее, такая связь может быть установлена (например, если я рассматриваю свое

[232]отражение, чтобы поразмыслить о свойствах человеческого тела) лишь благодаря необходимой связи образа и его референта. Знак указывает на референт, автоматически отсылая нас к общему понятию, в то время как образ в зеркале отсылает к единственному представлению, поскольку изначально связан только с одним референтом.

5а. Следовательно, зеркала никогда не устанавливают соответствие между классами, но лишь между единичными явлениями. И здесь мы обнаруживаем еще одно различие между воображаемым и символическим: символическое характеризуется «универсальностью» связи между типами явлений.

6а. Зеркальный образ всецело зависит от единственного проводника (медиума), в котором он сформирован и воплощен — зависим от зеркала.

7а. И, наконец, образ в зеркале не может быть интерпретирован. Возможна лишь интерпретация объекта, к которому отсылает образ (только к объекту применимы аналитические процедуры определения, описания, вывода) - точнее, интерпретируется вся совокупность стимулов, удвоенная зеркалом. Для самого же образа возможно только следующее отражение во втором (третьем, четвертом...) зеркале. Кроме того, сам по себе зеркальный образ по определению не может быть интерпретирован (по крайней мере, в том смысле, в котором мы говорим об интерпретации), поскольку возможность интерпретации является специфическим свойством понятий.

11 причуды: кривые зеркала.

Зеркальные образы не служат знаками, и знаки не являются зеркальными образами. Но все же в некоторых случаях процессы зеркального отражения могут считаться семиотическими.

В первую очередь, таковыми являются искажающие изображение зеркала, удивительные свойства которых, описано еще арабскими физиками и в «Романе о Розе». Эти причудливые протезы, кривые зеркала, увеличивают и искажают предметы точно так же, как некоторые акустические устройства превращают обычную беседу в поп композицию. Действие таких протезов приводит к своего рода галлюцинациям. Если мы приняли галлюциногенный препарат, мы продолжаем воспринимать формы, цвета, звуки и запахи, но в искаженной форме. Функции органов восприятия нарушены, и все же, мы знаем, что это те самые сенсорные органы, которым мы привыкли доверять. Если мы не знаем, что находимся под действием наркотика, мы продолжаем все так же доверять им (последствия непредсказуемы), если же знаем, то, стараясь по возможности контролировать собственные реакции, мы пытаемся интерпретировать сенсорные данные для реконструкции «нормального» восприятия. То же самое происходит и с изображением в кривом зеркале. Если нам не известно ни то, что

[233]перед нами зеркало, ни то, что оно искажает образ, мы оказываемся в ситуации обмана зрения. Перед нами все также проблема «шумов» в информационном канале. Иногда, эти шумы могут не восприниматься как помеха, если, например, разговаривая по телефону подключенному к поврежденной линии, мы полагаем, что слышимые нами странные звуки — бормотание, кашель и хрип нашего собеседника. Но, в таком случае, мы просто не правильно интерпретируем то, что воспринимаем.

Более интересными представляются ситуации, когда нам известно, что перед нами зеркало, искажающее образ (например, в «комнате смеха»). Тогда наше отношение к ним оказывается неоднозначным. Мы находим забавным галлюциногенное действие зеркала и, увлекаясь предложенной им игрой, готовы допустить, что у нас три глаза, огромный живот или короткие ноги, все это мы принимаем, как волшебную сказку. В действительности же, мы поступаем вполне прагматично, позволяя себе расслабиться и отдохнуть: ведь зеркало, которое обычно говорит правду, теперь явно лжет. Однако, наше недоверие сдержано во всем, кроме самого зеркала — искажающего протеза. Эта игра достаточно сложна: я наблюдаю свой образ, как будто стою напротив плоского зеркала (которое должно говорить правду), но понимаю, что отражение «недействительно» (unreal) (не соответствует мне). Если я принимаю этот образ, тогда получается, что я помогаю зеркалу лгать. Удовольствие, которое я получаю от такой игры, не только семиотической, но также и эстетической природы. То же самое я могу сделать и с другими протезами — например, рассматривать предметы сквозь цветные линзы. Игра эта не особенно отличается от той, которую я проделываю, когда где-нибудь среди ужасного шума начинаю ритмично закрывать и открывать ладонями уши, чтобы услышать «нереальные» звуки.

Интерпретируя искаженный кривым зеркалом образ, я действую точно так же, как в том случае, когда продолжаю считать наполовину погруженный в воду карандаш прямым и целым, хотя в результате рефракции, он выглядит сломанным. Существуют правила декодирования оптических иллюзий (если не на уровне восприятия, то, по крайней мере, на уровне суждения). С помощью воображаемых линеек, представленных перед кривым зеркалом, я определяю пропорциональное отношение размеров различных частей искаженного образа и соответствующих им частей отражаемого объекта. Я действую так, словно перевожу изображение, выполненное в одной картографической проекции в терминах другой. Такие же воображаемые линейки помогают мне распознать в стилизованных и гротесковых рисунках, тот класс объектов, к которым он отсылает. В этом смысле, опыт кривого зеркала конституирует иной пороговый феномен, сдвигая тем самым границу между катоптрикой и семиотикой. Если искаженный образ приобретает некоторую независимость от

[234]своего референта (по крайней мере, не паразитирует на нем), мы можем заподозрить семиотические свойства (пусть все же довольно смутные, неустойчивые и приблизительные) такого отношения. Например, я принужден видеть себя, как другого (карлик, гигант, монстр): это напоминает процедуру обобщения — небрежность к частному, ради фантастических обобщений - пусть даже в форме постоянно подавляемого искушения, контролируемого сознанием сингулярности ситуации и уверенностью в иллюзорности воспринимаемого. Этот выходящий за рамки привычных представлений и повседневного опыта интерес к тому, что я есть или чем мог бы быть - начало семиозиса.

Учитывая теоретически такие возможности кривых зеркал, мы все же отправляем их в далекие очарованные замки, чтобы не подвергать сомнению инстинктивно установленную нами границу между катоптрикой и семиотикой.

Если же мы рассматриваем зеркало как проводник между объектом и образом, то случаи кривых зеркал несомненно указывают на то, что медиум может искажать их связь. Вид сломанного карандаша свидетельствует о том (как если бы я не знал этого раньше), что карандаш погружен в воду. Мы уже описывали это симптоматическое действие зеркала, когда образ сообщает нам информацию не об объекте, а о свойствах канала связи. В таких случаях, необычность восприятия становится симптомом аномалии связи (как я могу видеть сломанный карандаш или свое лицо с тремя глазами, если знаю, что в действительности они не таковы?). Семиозис происходит между неожиданностью при восприятии (эквивалентной в данном случае аномальному термическому ощущению) и проводником связи, но не между объектом и образом.

12. до-зеркальная постановка.

.

Давайте разберемся в еще более странной ситуации. В комнате где я нахожусь установлено вертикальное зеркало, и его расположение позволяет мне видеть в нем некого человека в соседней комнате, причем последний не знает, что я наблюдаю за ним. Это напоминает сцену из вестерна: шериф в зеркале над стойкой бара видит появившегося в дверях бандита. Такого рода ситуации не представляют для нас особой сложности, поскольку мы уже знаем, что зеркало является протезом, и может иметь интрузивную функцию.

Но давайте вообразим, что субъекту S1 в соседней комнате известно, что S2 (то есть, я сам) видит его в зеркале, и полагает (справедливо), что S2 не догадывается о том, что S1 знает об установленном за ним наблюдении. S1 ведет себя так, словно его никто не видит, но, при этом, всё что он делает, предназначено только для наблюдения со стороны S2. Таким образом, S1 исполняет нечто вроде театрального действия, с той лишь

[235]разницей, что публика воспринимает его поведение не как игру, но как подлинную реальность. S1 использует зеркальный образ для лжи. Есть ли элементы семиотики в такой ситуации?

Да, но все относящееся к области семиотики и в этом случае никак не связано с зеркальным отражением как таковым. Даже средства вербального языка позволяют мне высказать истинное предложение, но для того только, чтобы заставить слушателей превратно истолковать сказанное. То же самое происходит и в нашей ситуации с зеркалом. Отражение сохраняет те же свойства тупой доверчивости, которые проявились бы, будь поведение S1 вполне искренним: оно точно отражает то, что делает S1. Но его действия оказываются мизансценой, и, следовательно относятся к области семиотики.

В кинематографии используется понятие «постановка до камеры» (pro-filmic staging) (Bettetini, 1975). Наша уверенность в правдивости кинокамеры не распространяется на то, что снято с ее помощью. Если мы видим семь карликов в летящей карете, фиктивность происходящего очевидна для нас, хотя мы продолжаем полностью доверять надежности киноаппаратуры, с помощью которой, данная сцена была снята и воспроизведена на экране. Только дети могут принять постановку как реальность; но незнание семиотики мизансцены (результат детской неопытности), не является результатом их некомпетентности в области семиотики киносъемки.

Такое же обманчивое впечатление может произвести и до-зеркальная постановка (pro-catoptric staging). Но и в этом случае, к области семиотики относятся не зеркальные образы, но сама постановка, зеркало же остается лишь каналом ее передачи. Но, кроме до-зеркальной сцены, возможна особая грамматика отраженных образов и своеобразный синтаксис зеркальной режиссуры. S1 может изменить расположение зеркала так, чтобы S2 мог видеть только некоторые аспекты происходящего в соседней комнате (при этом Эффективно используется ограниченность «поля зрения» зеркала). Но все эти семантические уловки, на самом деле являются лишь манипуляциями каналом связи, и не имеют отношения к действию самого зеркала, которое по-прежнему изображает вещи такими, какими оно их «видит».

Теперь предположим, что S2 имеет дистанционное управление, позволяющее ему поворачивать зеркало по своему усмотрению так, чтобы S1 мог видеть различные части соседней комнаты. При определенных углах поворота, зеркало будет отражать различные предметы или просто «смотреть» в пустоту. Тогда S2 сможет создать серию зеркальных образов, аналогичную тому, что в режиссуре называется «эффектом Кушелева». Этот прием позволяет S2 произвести впечатление на S1, будто человек в соседней комнате смотрит на различные предметы (с удивлением, вожде-

[236]лением или недовольством). Быстрая игра зеркальных образов приводит к тому, что S1 утрачивает представление о действительном расположении изображаемых предметов. В таком случае, движущиеся зеркала позволяют создавать настоящие семиотические ситуации: сказку, фэнтези, мыльную оперу и тому подобные инсценировки. Зеркало-проводник делает возможным постановку, съемку и режиссуру, причем их семиотика наиболее эффективна в сочетании с не-зеркальными образами. Насколько бы не увлекся S1 предлагаемой ему иллюзией, неизменной остается асемиотическая природа отражений, всегда жестко связанных с референтом. Забывая, что перед ним - лишь зеркало, S1 может проявить склонность к генерализации и включить себя самого в общий сюжет видимых им образов. Но природа отношения данного сюжета к зеркалу, связывает его с обусловившим изображение референтом, останавливаясь всегда на полпути между катоптрикой и семиотикой, символическим и воображаемым.

13. радуга и Фата Моргана.

Радуга является результатом частичного отражения в сочетании с преломлением и рассеянием солнечного света, проходящего сквозь крошечные капельки воды в нижних слоях атмосферы. Но, появление радуги никогда не воспринимается как зеркальное отражение. Лишь в двух случаях радуга может рассматриваться как семиотический феномен. Ее могут считать чудом, знаком поданным богами, и точно такими же знаками могут быть грозы, приливные волны, затмения, полет птиц. С незапамятных времен многие физические явления воспринимались как особые знаки, вне всякой связи с их катоптрическими свойствами.

С другой стороны, появление радуги может быть расценено как симптом (окончания ненастья, например). В этом аспекте ее предполагаемый референт оказывается несущественным, поскольку радуга может наблюдаться также в брызгах водопада или фонтана. Во всяком случае, даже если появление радуги верно интерпретируется как симптом (наличия взвешенных в атмосфере капель воды), она означает скорее аномальное состояние среды распространения света, чем изменение свойств его источника.

Фата Моргана и другие подобные явления, никогда не воспринимаются обычными наблюдателями как результат зеркального отражения: они служат примерами обмана зрения. При критическом рассмотрении, напротив, они могут оказаться симптомами особого состояния атмосферы или присутствия далекого объекта. На этом основании, их можно считать отраженным образом этого объекта, иначе говоря, зеркалом-протезом.

14. зеркальные театры.

После рассмотрения таких феноменов как Фата Моргана, нам нужно

[237]заняться изучением иных зеркальных игр, известных в прежние времена под названием Theatrum catoptricum, Theatron polidicticum, Theatrum Protei, Speculum heterodictum, Multividium, Speculum multiplex, Tabula scalata (см. Baltrusaitis, 1978).

Все эти представления можно разделить на три основные группы:

A. Зеркала изменяют и мультиплицируют виртуальный образ какого-либо объекта, причем зритель догадывается, что ему демонстрируют зеркальные отражения.

B. Комбинированная игра разнообразных вогнутых зеркал, производит реальный образ объекта, появление которого зритель должен считать чудом.

C. Особым образом расположенные плоские зеркала создают на зеркальной поверхности образы нескольких амальгамированных объектов. Неведомая зрителю игра отражений, производит на него впечатление чудесного видения.

Итак, в первом случае зрителю известно: что все что он видит на сцене - лишь игра зеркальных образов, так что его положение ничем не отличается от положения постановщика, который лично контролирует угол отражения каждого зеркала. Он получает эстетическое удовольствие, наблюдая за манипуляцией проводниками образа. Когда тот же зритель, следит за сценой в обычном театре сквозь театральный бинокль, оптика должна улучшить его восприятие спектакля. В зеркальном театре, напротив, сама постановка должна помочь эстетическому восприятию демонстрируемых возможностей катоптрики (зеркала — протеза/проводника).

Всякое эстетическое удовольствие всегда сопровождается саморефлексией (self-reflecsiveness): внимание сосредоточенно не только на форме воспринимаемого образа, но и на тех разнообразных проводниках, посредством которых данный образ достигает восприятия. Точно так же, звучание оркестра оценивается как по исполнению им мелодии (которая не зависит от канала связи), так и потому, насколько хорошо используются при этом возможности каждого инструмента.

В случаях B и C, мы возвращаемся к ситуациям Фата Моргана и прочих оптических иллюзий. Зеркало, по-прежнему, выполняет роль проводника, но его функции ускользают от внимания зрителя, не подозревающего участия зеркала. Зритель получает удовольствие от зрелища, игнорируя его природу. Считая происходящее чудом, он ошибается точно так же, как человек принимающий зеркальное отражение за своего реального живого двойника. Это скорее ошибочное восприятие, чем действительное наблюдение зеркального образа как живого. Согласно топологии способов производства знаков (см. Eco, 1976,3.6.6), такого рода ошибки могут быть результатом действия запрограммированных стимулов (programmed stimuli). Разумеется, они основаны на семиотике сценической постановки

[238](которая не может быть осуществлена другими способами: зеркальные театры вышли из моды, с тех пор как появились иные методы проекции образов). Зеркала, которые использовались в таких театрах, сами по себе оставались правдивыми и асемиотическими.

15.зеркала, которые «замораживают» образ.

Давайте продолжим наши феноменологические опыты и вообразим магические зеркала (то есть не используемые для создания впечатления волшебства, а по-настоящему волшебные). Предположим, что мы обладаем зеркалом «замораживающим» образ: даже когда объект исчезает, его отражение остается на зеркальной поверхности. Нами установлен факт наличия антецедента без соответствующего консеквента. Однако, невозможно устранить причинную связь между образом и его референтом. Мы продвинулись недалеко.

Фотографическая пластинка фактически является «замораживающим» зеркалом. Нет нужды говорить, что мы предполагаем существование фотопластинок с очень высокой разрешающей способностью (в отношении длин волн, интенсивности и четкости образа); в конце концов, мы ведь решили учитывать отражения в разбитых зеркалах и в зеркалах с частично затемненной поверхностью.

Что делает фотоснимок похожим на зеркальный образ? Ответом будет прагматическое предположение, согласно которому темная фотолаборатория столь же правдива как зеркало, во всяком случае, так же свидетельствует о наличии запечатленного объекта (в настоящем — в случае зеркала, в прошлом — для фотографии). Разница лишь в том, что экспонированная фотопластинка действительно является «запечатлением» (imprint) или следом.

Фотографический след существенно отличается от зеркального образа, даже если не учитывать то, что обратное изображение на пластинке переворачивается при печати, то есть, нарушается конгруентность образа свойственная зеркальному отражению.

Главное же отличие состоит в гетероматериальности фотографического отпечатка (Eco, 1976, 3.6), пластинка превращает лучи света в иную материю. На ней мы видим не свет, но лишь чистые отношения его интенсивности, выраженные в пигментации в результате превращения одного материала в другой. Значение проводника существенно уменьшается, поскольку изображение может быть без изменений перенесено на различные материалы. Образ, конечно, не получает такой независимости от своего носителя, какой обладают сигналы Морзе, но все же фотографией достигнуто некоторое освобождение от проводника информации.

Вероятно, именно поэтому, «стадия фотографии» в онтогенезе субъекта наступает значительно позже «зеркальной стадии». Младенец легко

[239]узнает себя в зеркале, но распознавание объектов на фотоснимке представляет трудность (и требует особой тренировки), даже для пятилетнего ребенка. Действительно, взрослые воспринимают образ как выражение отсылающее к родовому понятию (generic content), но именно эта связь с универсальным, мешает ребенку верно идентифицировать изображение. Ребенок видит фотоснимок женщины X, и считая его изображением женщины «вообще», приписывает видимый им образ женщине Y, а затем заключает, что это его мама. Он не способен отыскать референт этого собственного-несобственного имени, слабого обозначения, представленного фотоснимком. Таким образом, фотография является семиотическим феноменом.

Прагматика фотографии позволяет исправить допущенные ранее ошибки. Мы полагали, что фотопластинка была экспонирована перед каким-либо объектом (ведь фотоснимки даже считаются уликами), но возникают сомнения в правильности такого допущения. Нам известно, что с помощью всевозможных оптических хитростей и химической обработки снимков, могут быть получены фотографии объектов, которые не существовали, не существуют и, возможно, никогда не будут существовать. Фотоснимок может лгать. Мы знаем об этом, даже когда (под влиянием наивного фидеизма) расположены поверить изображению на снимке. Существование объективного референта всегда предполагается, и все же, он рискует в любой момент раствориться в чистом представлении (pure content). Является ли эта фотография фотографией человека вообще или этого человека? Это зависит от того, как мы ее используем. (см. Goodman, 1968). Случайно, на основании потаенной отсылки к универсальному представлению, мы решили, что на фотоснимке X изображен Y. Это уже не будет ошибкой при восприятии, как в том случае, если увидев в зеркале входящего в комнату X, мы думаем, что это Y. В действительности, здесь нечто большее: в любом отпечатке (таком же как след на экспонированной пластинке), независимо от четкости полученного изображения, родовые характеристики преобладают над индивидуальными особенностями.

При наблюдении зеркальных образов, нам предоставлена возможность выбора удобной позиции по отношению к поверхности зеркала (только в зеркальном театре мы лишены этого права). Если мне видна только верхняя часть моего зеркального отражения, достаточно лишь подойти поближе и заглянуть внутрь, чтобы увидеть целиком свой образ. Объект всегда находится здесь и отражается в зеркале, даже если я не сразу его вижу. В фотографии, напротив, поле зрения всегда строго определено. Если на снимке не поместились чьи-то ноги, я их никогда не увижу на нем, но должен предполагать их существование (хотя фотоснимок останется cul-de-jatte). И снова, я предполагаю не наличие чьих-то конкретных ног, а чью-то двуногость. Впечатление актуальной референции, немедленно

[240]исчезает в общем понятии. Фотография вполне семиотический феномен.

Второй магический опыт: замороженные образы двигаются. Движущееся изображение обладает всеми свойствами фотоснимков, плюс грамматика режиссуры со всеми присущими ей эффектами обмана и генерализации. Это — движущиеся отпечатки.

Опыт третий. Отпечаток очень низкого качества, зеркало как будто заморозило образ, но нет уверенности ни в существовании его референта, ни самого зеркала. Видимое изображение представляется результатом не только постановки, съемки, выбора угла зрения, но и особой обработки поверхности, которая словно отражает исходящие от объекта лучи — это живопись. В данном случае, все семиотические условия выполнены, но технология производства и прагматика интерпретации сочетаются совершенно иначе, чем при изображение в зеркале.

Наши мысленные эксперименты привели к обнаружению феноменов уже никак не связанных с зеркалами. Но все же, при их рассмотрении, мы не должны забывать о зеркальных отражении, которому они подражают (точно так же, как искусство всегда simia naturae).

Но стоит вернуться к нашему опыту с серией последовательно отражающих друг друга зеркал. Допустим, мы заменили зеркала приборами, превращающими исходящие от объекта лучи света в электрические импульсы, которые затем, специальным устройством преобразуются в оптические сигналы. Полученное таким способом изображение обладает всеми характеристиками отпечатка, образ менее отчетлив чем в зеркале (будем считать это неудобство временным), гетероматериален и ретранслирован («перевернут» дважды). Но подобно серии зеркальных отражений, такая система обеспечивает строгое обозначение (ridgid designation): образ детерменирован присутствием его референта, связь установлена между двумя событиями.

Конечно, такая система, в которой легко заметить схематическую модель телевизионной трансляции, имеет указанные характеристики только в случае прямого эфира. С прагматической точки зрения, телетрансляция записи отличается от кинематографа лишь качеством изображения и типом сенсорного воздействия. Только «живая» телевизионная передача, имеет ту же абсолютную связь с референтом, что и зеркало.

Дело в том, что (как и в случае последовательности зеркал, отражающих невидимый объект), пространственная удаленность референта и образа создает более или менее осознанное впечатление потенциального отсутствия референта. Объект должен быть там, но, все же, может уже и не быть. Здесь необходимо учитывать еще один важный фактор: трансляция записанных программ способствует росту недоверия аудитории к прямому эфиру. Прагматика телевидения обладает преимуществами зеркального отражения и недостатками фото- и кино- отпечатков. Телевизионное

[241]изображение связано с референтом, но все же эта связь не необходима. Можно ли быть уверенным? Какие манипуляции производились при передаче по каналу связи? Какова роль оператора, редактора, режиссера? Ведь редактируется и прямой эфир: мы видим лишь тот или иной ракурс снимаемого объекта, последовательное включение разных камер позволяет в нужный момент использовать эффект Кушелева.

Такое сопоставление фотосенсорных (fotosensitive) отпечатков и зеркальных образов позволяет нам сделать очень важные заключения, касающиеся семиотики фото-, кинематографических и телевизионных изображений. Последние находятся в границах семиотики, но, безусловно, остаются вне сферы лингвистики. Каждый отпечаток действует как топосенсорное (toposensitive) целое, а не как последовательность дискретных элементов, распределяемых ratio facilis (Eco, 1976, 3.4.9). Интерпретация отпечатков осуществляется подобно интерпретации искаженных или смутно различимых образов (которые не являются знаками). Этот процесс основан на проективных связях: данное измерение объекта (референта) должны соответствовать такому же измерению образа.

Грамматические связи вступают в игру только при редактировании и съемке. Отпечатки не могут быть зеркальными образами, но воспринимаются нами почти так же, как если бы они таковыми были. На некотором уровне анализа — например, на уровне изучения иконографических конвенций — фотоснимки могут рассматриваться как зеркальные образы, то есть, как результат прямого отражения tout court, но их семиотические характеристики проявляются лишь на более высоких уровнях анализа (постановка, выбор ракурса и т.д.). В других случаях, может возникнуть необходимость, отбросив приписываемую кадрам «непредвзятость», выяснить их культурные основания, неестественность предполагаемой в них причинной связи с референтом.

16. experimentum crucis.

Как бы сильны не были иллюзии, двусмысленности, замешательство «на пороге», искушение поместить в один ряд отпечатки и зеркальные образы, эксперимент креста должен рассеять последние сомнения: попробуйте изобразить зеркало на фотографии, в кино или телевидении. Образ зеркала не обладает зеркальными свойствами. Не существует отпечатка или иконы зеркала, кроме самого зеркала. В мире знаков зеркало становится тенью его прежнего состояния: насмешкой, карикатурой, памятью. Вы можете написать портрет и утверждать, что изображение «реалистичнее», правдивее оригинала. Зеркальный образ не может быть правдивее реальности. Катоптрика, способная отражать существующие независимо от нее знаковые системы, не может быть отражена в них. Семиотика концептуализирует отражение: зеркало становится обобщением,

[242]схемой, чистым представлением.

Эти два универсума не имеют общих точек, но служат порогом друг к другу. Экстремальные случаи, представленные кривыми зеркалами фактически являются «точками катастроф». Приходит время, когда нужно выбирать, какой стороны держаться. Универсум катоптрики — реальность, создающая впечатление виртуальности, в то время как универсум семиотики — виртуальность, способная выдавать себя за реальность.

Послесловие

Эссе о зеркалах и знаках, опубликованное У.Эко в 1986 году («Mirrors»// «Iconicity: esseys on the nature of culture; Festschrift for Thomas A.Sebeok on his 65th birthday»/ed. by Paul Bouisac, — Tubingen: Stauffenburg-Verlag, P. 215-237), оказалось первым специальным исследованием семиотики зеркальных образов. Сравнительный анализ законов геометрической оптики и принципов семиологии позволяют автору четко сформулировать отличие катоптрических и семиотических явлений: жесткая каузальная связь образа и объекта и ее зависимость от проводника, единичный характер их отношений и невозможность интерпретации, исключают зеркало из области семиотики. Таким образом, «семиотика зеркальности» оказывается псевдо-проблемой, contradictio in adjecto. Тем не менее, через два года после публикации этой работы, знаковые функции зеркальных образов вновь стали предметом семиологических исследований. Главный тезис авторов XXII тома «Трудов по знаковым системам» («Зеркало. Семиотика зеркальности», Тарту, 1988) прямо противоположен выводам У.Эко: «отражение, будучи воспроизведением оригинала, может служить моделью знака вообще и иконического в особенности» (C .8). Демонстрация семиотических потенций зеркала, многообразия его метафорических значений в художественных текстах, оказывается не менее убедительной, чем аргументы Эко. Очевидно, речь идет не о взаимоисключающих подходах при изучении одного предмета, но о исследовании различных предметов. Действительно, вопросы поставленные в начале статьи У.Эко: «является ли зеркало семиотическим объектом» и «является ли знаком образ, отраженный зеркальной поверхностью», артикулируют две различные проблемы. Зеркало и зеркальный образ — не одно и то же, их отождествление является источником многих недоразумений и двусмысленностей, возникающих при обсуждении знаковых функций зеркального отражения. Даже если отраженный образ не является знаком по отношению к отражаемому объекту, то само зеркало, как и всякий другой предмет, может служить знаком любого другого предмета. Метафорические значения зеркала задаются не столько свойствами их реального референта, то есть языковым кодом тех текстов в которых они выступают в роли означающих, сколько специфическим идиолектом и лексикодами той или иной культуры, распределяющими их возможные коннотации (см. У.Эко «Отсутствующая структура», СПб, 1998, C. 78-97). Например, слова Алана Лильского, повторяемые персонажами романа У.Эко:

всей вселенной нам творенье -
словно бы изображенье,
книга или зеркало

являются реализацией характерного для средневековой культуры идиолекта «зеркало=книга», обоснованного теологическими аргументами: «... вся савокупность мироздания, которая несомненно являет собою книгу, начертанную перстом Божиим, в которой каждая малая вещь говорит о непредсказуемой благодати сотворившего, где каждое творенье — книга и изображенье, отраженье в зеркале, в которой самая жалкая роза принимает значение глоссы нашего жизненного пути...» («Имя Розы»,

[243]IV, 6; см. очерк истории зеркальных метафор, «Метафизические исследования» №5, С. 52-59).

В своем комментарии к «Имени розы» Ю.М.Лотман указывает на органическую связь между художественными произведениями Эко и его научными интересами, его романы реализуют те же концепции, переводят культурологические и семиотические идеи автора на язык художественного текста. Семиологический дискурс устанавливает границу между универсумами катоптрики и семиотики (между мирами воображаемой реальности и символической виртуальности) и описывает зеркало как «пороговое явление». В «Имени Розы» зеркало маскирует дверь в таинственный Предел Африки, в котором хранится книга, поиски которой составляют одну из главных сюжетных линий романа.

«История наваждения» (именно таков, по мнению самого автора, сюжет второго романа Эко — «Маятника Фуко») начинается посещением зала Лавуазье в Консерватории Науки и Техники: «...все здесь стояло не случайно, все было результатом специальной символической стратагемы. Во-первых, засилье зеркал. Если имеется зеркало, это уж просто по Лакану: вам хочется посмотреть в него. Но ничего не выходит. Вы меняете положение, вы ищите такого положения в пространстве, при котором зеркало вас отобразит, скажет: «Вот ты, ты тут». И совершенно невозможно примириться с тем, что зеркала Лавуазье , выпуклые, вогнутые и еще бог весть какие, отказываются вести себя нормально, издеваются над вами: отступите на шаг — и вы в поле зрения, шагните хоть чуть-чуть — и теряете себя. Этот катоптрический театрик создавался специально для разрушения вашей личности, то есть вашего самоощущения в пространстве. Вам как будто внушают: вы не только не Маятник, вы и не там где Маятник. Появляется не только неуверенность в себе, но и во всем прочем. Исчезают вполне реальные вещи, которые вы видите рядом с собою....Невыносимо» За зеркалом больше нет двери, отражение оказывается одним из тупиков в той интеллектуальной ловушке, которую изобрели сами герои романа, из которой они так и не смогут выбраться. Зеркало воспринимается ими как знак отсылающий к другим знакам, и это бесконечное обнаружение все новых и новых символических значений вдруг перестает быть только игрой и становится реальностью. «Что имел ввиду Лавуазье, чего требовали от него основатели музея? Со времен арабского средневековья, с трактатов Альгазена изучена магия зеркал. Стоило ли городить огород — Энциклопедия, век Просвещения , Революция, — чтоб продемонстрировать: любое изогнутое стекло способно спровадить вас в Воображаемость. Да и нормальное зеркало наводит дурной глаз — каждое утро за бритьем мы глядим в глаза Двойнику, обреченному пожизненному левше. Стоило ли оборудовать зал для такого скромного сообщения, или нам чего-то недоговаривают...?» (гл. 2). Это предположение недоговоренности, таинственного смысла отражающих поверхностей, порождает мистификации подобные зеркалу Сен-Жермена, который «вызывал с помощью катоптрических эффектов ожидаемые тени, почти всегда узнаваемые, так что его связь с загробным миром была доказанной вещью» (эпиграф к гл.109).

Перераспределение коннотативных значений приводит к неожиданным смещениям на уровне идеологических ожиданий. Знаки отсылают к идеологии, как последней коннотации всей совокупности коннотаций (см. «Отсутствующая структура», С.108-112). Чудачества средневековой магии, знавшей способы охоты на василиска при помощи карманного зеркальца и непоколебимой веры в Бестиарий, уравновешивались апофатическим богословием. Но движение к Маятнику, подобно тщетным поискам Последней Структуры или Пра-Кода, неизбежно приводит к онтологизации продуктов собственного воображения. «И все мы постепенно утрачивали тот интеллектуальный свет, который дает возможность отграничивать подобное от тождественного,

[244]метафору от вещи»(гл. 87). Персонажи романа оказываются в ситуации неразличимости, в той самой катастрофической точке, где пересекаются универсумы катоптрики и семиотики. Мир знаков становится для них «зеркальным лабиринтом смыслов», а избыточные значения отражений отсылают к некой мистической зазеркальной реальности. Загадочные смыслы зеркальных образов теперь кажутся им источником таинственной опасности, вызывающей приступы катоптрофобии: «идя через зал Лавуазье, я не решился зажигать фонарик»(гл. 112); «когда дошло до сцены с зеркалами, я не выдержал и вышел» (гл. 117). В «Имени Розы», такой же необъяснимый ужас перед отражениями преследует Адсона: «Больше всего я боялся наткнуться на какое-нибудь новое зеркало. Ибо такова уж магия зеркал, даже когда знаешь, что это зеркала, — они все равно пугают».

Значение зеркального энантиоморфизма обусловлено тем спектром коннотаций, которым в данном идиолекте обладают понятия «правое» и «левое». В общем случае, вне культурно-исторического контекста, отражение и отраженный предмет совпадают, как совпадают отпечаток на промокательной бумаге и оригинальный текст, их чтение требует применения одних и тех же правил. Но если это действительно так, то проблема состоит именно в различении отражения и его прообраза, необходимость такого различения показана еще Платоном в III книге «Государства»: «...изображения букв (eikonas grammatikon), отражающиеся где-нибудь в воде или в зеркале, мы узнаем не прежде, чем будем знать сами буквы, впрочем, это требует того же самого искусства и упражнения»(402, b). Знаки и знаки знаков узнаются не прежде, чем реальные вещи, и имеют смысл лишь в случае недостатка вещей. Когда весь мир вдруг превращается в катоптрический театр, для выхода из лабиринта недостаточно только знать что перед нами зеркало, еще нужно установить с какой стороны зеркальной поверхности мы оказались, то есть совершить тот выбор который предлагает Умберто Эко в заключении своего исследования зеркал и знаков — выбор между виртуальностью семиотки и реальностью катоптрики.

© О.Чулков, перевод, комментарии, 1999