Введение
С исчезновением героя начинается драма совокупления. Заведомо проигрышные позиции достаются в удел незадачливому фигуранту. Кто смотрит — предпочитает быть сверху. За ним ползёт тень героя. Возникает самый неистовый и короткий лабиринт двузначности. Дублируемый шаг, отражённая мимика, виртуальное сознание. Всё проникнуто цельностью, исчерпывается в два касания неотразимого противоречия.
Портрет Прекрасной Дульсинеи Тобосской
Он требует реставрации по трём причинам:
- Гуманистической патологии мечты, скрадывающей вожделение рыцаря даже во сне, для чего предназначен рыцарский распорядок мира.
- Болезни фантазии — в удвоении, когда оруженосец громоздит сияющие доспехи на собственное допущение подвига, а не твердь рыцарского плеча. Эта болезнь слова — в болтовне обывательского причастия подвигу — уже зачата сладострастным придыханием рыцаря.
- Онтологизации небытия по пути увеличения меры порока. Когда Бог позволяет рыцарю расплачиваться за содеянное. Когда рыцарь допускает себя быть мерой мира.
Имя страха не обязательно вожделение, это может быть и страховка. С одной стороны — неисчислимая трата, с другой — её эквивалент в приобретении. И виртуальная точка между ними, скрепляющая их в причинно-следственную связь, делает страх главным и заставляет действовать. Вся незыблемость рациональности исчерпывается тогда страхованием. Возникающая виртуальная рациональность — ось иррациональной действительности, в которой человеку предстоит играть все роли.
Интимность, согревающая отношения между рыцарем и портретом Прекрасной Дамы, даёт ему право входить через чёрный ход и без стука. Самое ранимое дитя — его искренность — превращается в путь к владению, модус страховки, в оружие.
Владение из страха, само себя питающее и исчерпывающее вожделение — краска стыда на портрете, которому поклоняется рыцарь.
Закончив реставрацию, портрет оставляют на прежнем месте.
У каждого рыцаря есть свой портрет, за которым простирается страна его славных подвигов. Только в неподвижном благоговении перед краской он покоряет эту страну, делается её властителем и мужем.
Художник у Акутагавы должен прежде узнать муки ада, чтобы их изобразить — это реализм искусства. Идеализм жизни в том, что сначала нужно изобразить. Синтез жизни всегда искусственен — в этом тайна почти что божественного творения. Камни, по которым будет идти рыцарь, разбросаны жизнью и собраны в ритм его шагов искусственно. Но не возможен [142] синтез несуществующего. Нет формы иррационального, кроме разве оси страховки, от которой он бы не отошёл, если бы не был рыцарем.
Странно, что огонь — мера всех вещей — знак ада. Лучший символ безмерной муки — поднимающиеся пузыри в кипящем масле. Картина ещё не высохла, пузыри не начали лопаться — с этим искренен рыцарь. Возьмёт ли он это?
Портрет всегда рисуется рыцарем для себя. Участие в нём Прекрасной Дамы — лишь тревога о предстоящей потере в пространстве между ней и её изображением. Это пространство — лоно несчастной любви спешащего рыцаря к ускользающей Даме. Здесь действует строгий экономический режим: вначале заполнение, потом трата. Здесь не может идти речи о восполнении, ибо на отрезке между портретом и Дамой рыцарь сам замыкает бесконечность прямой: исчезает Дама, либо рыцарь уничтожает портрет. Вновь прямая, но идентификация на ней уже не совпадает с живым образом. Восполнение холста краской и погоня за образцом, так рыцарь вынуждает Даму к бегству.
Вероотступничество, предательство, измена — всё имена пространства, задаваемого шагом порока по оси страховки. Это пространство оставалось бы незанятым, если бы порок не получал своего имени и цены в распорядке мира. Но он получает: в каждый новый момент, измеренный шагом порока, центр мира перемещается в новую область. Это смещение центра констатируется благодаря сохранению на карте мира исходной точки. Становится возможной рациональность в меру порока, самовозрастающий логос преисподней.
По этой карте рыцарь должен найти Прекрасную Даму. Но мало того, что соответствие страны и карты предполагает исчезновение Дамы, оно же требует от рыцаря идти в противоположную от цели сторону. В силу этой предустановленной дисгармонии, он никогда не найдёт Прекрасную Даму по её портрету; он будет бессилен именно потому, что застраховался от бессилия. Таким пока остаётся рыцарь Печального Образа.
Заключение
Задавая причинную рациональность, страховка делает логический реверанс страху, переводя терпение в спекулятивный план. Но страховка также разделяет человека, стремящегося избежать поражения с помощью двойного присутствия, каждое из которых истинно — это и есть фигура трусости, дрожь бытия.
Не в силах обеспечить двойственности (не парадоксальности, а двоичного кода машинности — что выдерживают лишь полу- и сверхпроводники), человек должен делать больше, чем может. Он должен быть не в двух местах, а в трёх, десяти, — умножать маски или быть одним. Невозможность — в необходимости оставаться на высоте своего падения. Чувствовать свою трещину, желая вновь в неё провалиться. Эта невозможность рождает человека
Рождённый двойник вначале беззащитен как ребёнок. Его повивальная бабка — Портрет Прекрасной Дульсинеи Тобосской. Ввиду портрета рыцарь превращается в благодушного идиота (дитя), затем — в воздушного змея [143] (юноша) и наконец — в змея-горыныча (требовательный муж). Время, выделенное для всей метаморфозы не должно превышать времени между двумя встречами с Живой Дамой, но рыцарь защищается от неё портретом. Эта детская слабость новорождённого рыцарем двойника, может пробудить в Даме материнское чувство и стать причиной их неестественной связи.
Добавить комментарий