Метафизика как отображение сублимального. Опыты мертвого

Говорить и писать следует по-разному. Баллада, нанизывающая слушателя на резонанс ритма, впаивающая в душу, расплавленную скорее тембром чем значением, заклинание ключевых слов — должна отличаться от поэмы, заставляющей застыть, любуясь бликами читательского воображения за гранью прозрачного и чистого сложно построенного смысла, забыв время в мозаичном путешествии от строки к строке.
Робко всеми силами сводя к баталиям устные схолии на тему «Метафизика как отображение сублиминального» оратор = оратай полей сознания начинает с апологии Джемса (само сублиминальное — уже скрытая ссылка на «Многообразие религиозного опыта»); затем, после легких вариаций на темы Юнга и Маслоу, переходит к иерархиям Уилбера, упомянув Успенского со Штайнером — и изумляет присутствующих заблаговременно приготовленным публичным открытием соответствия Абсолюта самому себе, а тонкого и причинного уровней бытия трансперсональной области психики; затем затевает беседу об интерпретации «как» в заглавии — равенство? эквивалентность? указание на частное, подразумевающее и нечто общее? (сублиминальное может отображаться не только философским трактатом, но и иными текстами); затем, придав Платону, Дионисию и Августину в сотоварищи Панке, Ричардса, Налимова и других вечных философов, углубляется в размышления о переживании и истолковании того, что испытала в пресветлом умопомрачении пророческая природа души — и, наконец, ставит точку (над «и»? в конце предложения? в центре бесконечного белого листа?), утверждая, что переживание (осознанное или неосознанное) опыта (опосредованного или неопосредованного) проникновения (или непроникновения) в фундаментальные слои реальности — непременное условие метафизической мысли.
В письменном варианте все, припасенное для устного, будет скорее забавным чем занятным и скорее банальным чем оригинальным — и автору, предвосхищая заслуженно скептическое “hic Rhodus hic salta” придется предъявить читателю текст, отображающий сублиминальный (постнатальный) опыт — текст, который никаким иным, кроме метафизического, быть не может.

воды рук его выбрали в книгах пустынных
смыв поверхностный смысл
назначая
иным неподвижность иным перемену
иным невозможное переписать для живущих
на страницах иных
расплескав
драгоценные блики

Чем отчетливее ощущения, тем трудней описать их — словами и символами, которые приходится специально вводить и разъяснять, которые, тем не менее, могут остаться непонятыми: «оцепенение», «навья сила», «отсеченное пространство»… Начать, хотя бы, с последнего. «Замороженный» анестезией участок кожи, лишенный не только болевых, но и всех прочих сенсорных возможностей или попытка почувствовать инородным предметом дают отдаленное представление об «отсеченном пространстве». Напоминает о нем также вынужденная неподвижность, бесчувствие и кажущаяся невесомость — всего на несколько мгновений — конечности, в которой какое-то время были предельно напряжены, а затем резко расслаблены противодействующие группы мышц. Ни одно из пяти чувств в «отсеченном пространстве» невозможно: зримые образы проступают будто извне, осязание не знает прикосновения, нет ни холода, ни тепла, слух заполняется гулкими басовыми отзвуками на фоне равномерного, почти неразличимого, зловеще хрипящего вдоха. Предметы и существа, попавшие сюда, чужды не только наблюдателю, которому нет места в этом нигде, не только друг другу, но и сами себе. Источник света найти невозможно, все поверхности покрыты пеплом, бледно сияющем наподобие зимней заоблачной луны — явным, почти существующим. Все в «отсеченном пространстве» находится, с одной стороны, в состоянии «оцепенения», с другой же — наполнено «навьей силой», которую — со степенью приближения, достаточной лишь для того, чтобы знакомые с ней поняли, о чем идет речь — можно описать как переизбыток, неимоверное давление (изнутри — разрывающее, извне — расплющивающее) мощи, достаточной для разрушительных действий любого масштаба. Только «оцепенение» лишает ее возможности совершить перемещение или перемену. Однако равновесие порой нарушается: оцепенение ослабевает, часть навьей силы обретает свободу, начинается нераспознаваемое земными шевеление подземных; кромешный ветер вздымает толщи воздуха, камня, огня, крушит и искажает; тревожная нота вторгается в безмолвие парящих; живых и неподвижных покрывает слой отвратительного лунного пепла.

из иссохших глазниц
из лунной травы
сквозь предел обозначенный камнем пустыней скалой
из океана ума
неподвижно идущих

зову

появленье
незримою жутью
неосязаемым мягким теплом

ответ их

без умысла речь
голосами немыми

они говорят

вы живете листая страницы
наша сеть не имеет другой стороны
наша сеть безгранична безмерна
сплетенное в ней
вне

они говорят

возникающий ветер
в одном
переходит в других
чтобы выкосить царства
эпохи

они говорят

мы мерцающий след
мы минуем живых
каждый
неотделимый от прочих
звучанье на всем протяженьи ствола
с полым внутренним с полным отсутствием внешнего
в вечный час отторженья

они говорят

их язык бессловесен
их бытие
без конца
без начала
дыхание
твердь
пустоты

Сквозь серый, поначалу безраздельный, сумрак постепенно различимой становится полубесконечная плоскость стола и ряд восседающих. Появляется бледный желтовато-бронзовый оттенок. Подаваемая пища — без вкуса и запаха, безобразна и неосязаема — единственное, что можно сказать о ней наверняка — что это действительно пища — мертвая снедь. Для того, чтобы съесть предложенное, не нужно подносить ко рту, жевать, проглатывать — достаточно, оказавшись за столом, изъявить желание. Насытившиеся направляются вглубь серо-бронзового мира и уже легко ориентируются в нем, начиная отчетливо видеть и легко перемещаться. Спектр цветов расширяется почти до ярких. Церемония застолья играет здесь, как и в жизни, весьма важную роль: съеденное среди живых дает бодрость и энергию, поглощенное за полубесконечным столом наполняет ощущением приятия тусклого, вязкого существования, надеждой слиться со звонким, упруго-парящим ничто. Чем чаще вкушает пришедший мертвую снедь, тем уютней и желанней кажется ему новое обиталище, тем меньше интересуют его дольние заботы и удовольствия, тем реже в мыслях-воспоминаниях своих возвращается он к родным и близким, все еще надеющимся на его благополучное выздоровление.

Все условия соблюдаются: без патологий проходят процессы обмена, поддерживаются нормальные температура и давление, жизнедеятельность органов не нарушена, мысли в установленном порядке цепляются друг за друга или возникают неожиданно. Рыцаря нет в оболочке доспехов, но панцирь функционирует как начиненный, хотя, пожимая латунь перчатки, я чувствую отсутствие руки, отвечаю голосу — понимаю, что слова не произнесены ртом, не согреты сердцем.

Полый рыцарь прекрасно вписывается в ряд механических обозначений, нанесенных на временные листы: вода перемещается в морях и реках, деревья взращивают плоды и шевелят листьями, живые существа руководствуются инстинктами.

Знаки настолько тщательно выполнены и расположены, что, увлекаясь их каллиграфическим совершенством, я зачастую упускаю из виду, что написанное ими…

в оторопелом обмороке пробужденья
незримым был
непротяженным
но знал и видел отовсюду
и мог здесь все

земля и снег перемешались в сером
опустошенный день
унылым склизким сумраком влачился

под скрип повозок шли робели
поджатые сердца
взбил хрипотою смут
и ненавидели
и убивали

и возрастал
ликуя жизнями
взахлеб

необоримый
человеком
ни человеком несшим крест
ни человеком крест надевшим
но человек с крестом
тревожась вышел из часовни дальней

…Напряжение возрастает. Эскалаторы работают только на спуск. В поездах, уходящих с разных платформ, голос диктора объявляет: «следующая станция — конечная». Двери закрываются, грохот, тьма тоннеля, и — поезд прибывает на ту же станцию. Диктор говорит именно о ней: отправляясь с конечной, поезд ни на какую другую станцию прибыть уже не может. Пространство оказывается замкнутым, потоки людей движутся в одном направлении. Напряжение возрастает. Эскалаторы работают только на спуск. В поездах,…

жажду света
но тьма
проснуться хочу
но не сон
биться вопить задыхаться
голоса звука нет
вырваться прочь убежать
некуда некому нечем
остановлено время
пространство сомкнулось
лишь страх
ничего кроме страха

Серый показался в дверях с ухмылкой: я отвратителен, нечист, меня оставили. Вокруг валялись другие — ни света, ни тьмы; серый, конечно, появился из-за меня: будто дразнил, издеваясь, провоцировал возникновение желания, мысли — не как у людей, не словами — «надо выскользнуть». Вобрал силу — легче, чем обычно; чуть было не пошевелился. Нужно было еще: притянуть студентика за дверью, впиться во взгляд, выпотрошить, затем придавить двух-трех больных на верхних этажах. Серый истлевал, рассеивался. С неимоверным трудом я удерживал — будто создав их заново и только волею своей препятствуя их разрушению — стены, столы, лампы, тихие шаги и какие-то неожиданные звуки — но усилия были явно недостаточны: все потеряло вдруг достоверность и начало превращаться в странное, далекое, необъяснимое, почти забытое наваждение.

я между мертвыми и умершими буду собирать
пока не разрушат
не сделают меня малым

ты будешь мне для наготы для страха для бубна для хвоста
он тлеющий под листьями сейчас
ведомый в жизни запредельным вихрем
почувствует захочет тела крови крика
войдет в оцепенение

я сокрушу его вдавлю под землю
вбирая силу дерева грозы кометы
кромешный ветер молний гнев

я стану влажным зримым человеком
небрежным искупительным дождем
вернувшимся с небес

Это их выбор. Я рассказываю, предлагаю попробовать; вселяю новичка в кого-нибудь из своих и ввожу в силу. Ощущение невообразимого, чудовищного могущества, в новом, посмертном существовании, нелепости и беспомощности человеческой личинки — становится главным событием их жизни. Они начинают готовиться, предполагая, что смогут воспользоваться запредельной мощью, распорядиться ею по-своему. Они не подозревают, что в положенный срок немая неимоверная воля не оставит в них ничего, кроме себя, став одновременно желанием, его исполнением и мотивацией. К моменту превращения в подземную куколку пребывание в живых или мертвых становится для каждого из них неразличимым. Начинаются гигантские по размаху, но узко локализованные — в пространственном смысле — преобразования. Их энергия настолько велика, что, если б можно было разменять ее на низшие сорта — хватило бы на скручивание целой кометы: то, что прежде удерживало в строжайшем, мудреннейшем порядке разнородные флуктуации пустоты, направляло процессы и перемещения, сопровождало бы мысли и чувства — то, что прежде было существом живым, меняет ход своих потоков и становится существом мертвым. Подобно бабочке, новое, парящее в немыслимых для человека пространствах, создание не имеет ничего общего со своими прошлыми биологическими ипостасями, кроме, конечно же, зримого следа — ужасающего облика, используемого время от времени для захвата боязливого взора, для выпивания жизни, для холода в животе, тошноты, головокружения, для дрожи в обмякших конечностях и замершего, жуткого, беззвучного крика.

за этим словом
сад

нигде повсюду никогда
безмолвен созерцающий из пустоты

о как нежны как трепетны как вязки
бескостные пальцы припавшие к неосязаемым покровам прозрачной мантии
о как пытаются они прильнуть дотронуться быть рядом
как разлученные любимые
незримые но видящие сквозь
несомые в бескрайнем оперении в сумятице миров
о как легко о как невнятно из ничего они сотворены
о как неотличимы от складок мантии от бликов мимолетных грез
как алчут как порою могут быть в живых
как могут быть тем из чего все создано
быть свернутыми в самую мельчайшую частицу
быть свернутыми в космос океан вселенной
быть свернутыми в молнию в сердцах и в мысль о свертывающем безмолвно
в повествование и в это слово
в тот
что за этим словом
сад