[186]
Европейская культура переживает глубокий кризис. На поверхности дело выглядит блестяще. Европа возрождается, падают границы и барьеры, разделяющие людей, молодежь мыслит себя интегри рованной в Европу и уже не поддается на соблазны национализма. Но на самом деле вслед за крушением одних «стен» и «занавесов» возникают другие. Сегодня угроза видится со стороны Востока. Исламские фундаменталисты противопоставили цивилизованному миру не столько атомное, сколько иное, скорее духовное, чем материальное военное оружие. Их стратегия оказалась удивительно эффективной. Тактика партизанской войны, акты терроризма — все это мелкие уколы в напоминающее раздутый мыльный пузырь тело европейской цивилизации. Их эффективность вызвана в значительной степени ее уязвимостью. Последняя, как ни странно, увеличивается по мере глобализации. Когда все плывут в одной большой лодке достаточно неосторожного движения одного, чтобы привести к гибели всех. В этой связи с точки зрения самосохранения более безопасной остается традиционная модель сосуществования самобытных и своеобразных культурных миров.
Ядром традиционной модели взаимного признания другого было гостеприимство.
Сегодня мир стал открытым и путешествие перестало быть чем-то экзотическим. Путешествия стали безопасными, и все понимают, что это стало возможным благодаря цивилизационному процессу, смягчающему «первобытные» и «кровожадные» инстинкты находящегося за пределами культурного мира населения. На самом деле другой если и не исчез, то оказался настолько стерилизованным и нейтрализованным, что является незаметным и неуловимым. Проблемой стала встреча с другим. Особенно западный путешественник, требующий от стран, приглашающих его в качестве туриста, соответствующего уровня комфорта, оказывается везде как у себя дома. Даже специфика места организуется дельцами по стереотипам туриста.
[187]
Путешествие — несомненно старинное русское слово, означающее пересечение пространства с какой либо познавательной или иной целью. Однако свое специфическое значение оно, по-видимому, получает в эпоху географических открытий, связанных с освоением новых земель, торговых путей, а также налаживанием политических и иных контактов. При этом купцов из «заморских» стран называли гостями, представителей других государств — послами, а их переводчиков толмачами. Путешественники также пользовались услугами проводников — своих или местных жителей, знающих безопасные пути движения. Путешествие, таким образом, предполагает цель, задачи, средства передвижения, маршрут. В ходе его производятся записи, образующие дневник, составляется карта на которую наносятся прежде всего те данные, которые определяются целью путешествия. Но независимо от того, ищет путешественник новые торговые или промышленные центры, выясняет военный, сырьевой потенциал соседа, карта должна отражать географию.
Итак путешествие довольно четко отличается от различных форм человеческого перемещения в пространстве — кочевничества, переселения людей или даже народов, завоевания, паломничества, странни чества, бродяжничества, изгнания. Сегодня путешествие стало делом либо государственным, либо частным, свойственным немногим ищущим острых ощущений сильных и смелых личностей. Однако великие цели, которые ставили первопроходцы постепенно исчезают. На смену путешествиям пришел туризм. По мере того, как туристичес кий бизнес набирал обороты он принимал формы квазипутешествия. Но при этом исчезли не только цели, но и последствия. Не будем идеализировать путешественника. Он в любом случае либо шпион, либо контрабандист. Его тайная миссия — это разведка. Вслед за путешественником приходят солдаты, купцы, миссионеры, предприниматели. Путешествия особенно расцветают в эпоху колонизации. Путешественник, хотя и вынужден приспосабливаться к чужому, так как является одиноким и беззащитным в чужой стране, на самом деле везет с собой груз своих представлений и является интерпретатором чужой культуры с собственной точки зрения.
Но турист еще хуже. Хотя он едет в другие страны в поисках чужого, экзотического, странного, с целью познания другой культуры, эстетики, образа жизни и обычаев других людей, на самом деле туризм является прежде всего способом собственного времяпрепровождения, способом восполнения собственной нехватки и заполнения пустоты собственной жизни, а главное — получения удовольствия. [188] Турист не является тайным посланцем чужой державы, имеющей интерес к ресурсам и богатства соседей. Но он далеко не нейтрален. Турпоездка — это тоже форма колонизации. Турист обменивает свои деньги на товар и этим товаром становится что-то непонятное. Говорят, туризм всем выгоден. Действительно, это не просто эквивалентный обмен денег на услуги. Дельцам приходится вкладывать средства в поддержание и реставрацию национального культурного богатства и, прежде всего, памятников и музеев, которые являются культурным капиталом нации. Но на самом деле демонстрируемые туристам шоу далеки от народной или национально культуры и являются ее величайшими искажениями, ибо соответствуют вкусам потребителя. Турист на самом деле хочет чувствовать себя в чужой стране как дома. Речь идет не только о безопасности, но и о интерпретации чужого с позиций своего. Конечно граница между ними должна существовать, иначе турпоезку будут считать неудачной. Но это некая «мелодрама дифференциации», т.е. искусственно создаваемое различие, не имеющее ничего общего с подлинным признанием другого.
Таким образом, туризм вовсе не способствует «дружбе между народами». Турист пребывает в иллюзии, которую по его же молчаливой просьбе создает другой, адаптирующий для него свою культуру. Но не встретившись с другим нельзя измениться и самому.
Так мы вышли на подлинную цель путешествия, которая состоит в изменении самого себя путем столкновения с другим. Речь идет не о войне, хотя поход тоже может быть причислен к путешествиям. Путешественник — это человек, рассчитывающий на гостеприимство и этим отличается от туриста, который за все расплачивается сам. Другой для путешественника — не продавец услуг, а хозяин, по отношению к которому он является гостем. Гостеприимство является формой близкого и сильного взаимодействия, настолько интимного, что гость делит с хозяином не только стол и кров, но даже женщину. Конечно, и современные туристы посещают не только музеи, но гамбургеры и шлюхи, вероятно, везде одинаковы. Туризм — это форма глобализации. Но тогда, с точки зрения развития культуры и человеческой личности, уж лучше бы люди сидели дома. Не философы-туристы — эти современные номады, а уединение затворники, сидящие в провинции — вот кто на самом деле создает самого себя и творит культуру. Но нет себя без другого. Поскольку без туризма уже нельзя обойтись, надо что-то с ним делать. Надо стремиться к тому, чтобы он снова стал путешественником, потому, что это более аутентичная форма признания другого. А для этого необходимо развивать старинную культуру [189] гостеприимства. Приезжать в нужно по приглашению в дом того, кто тебя пригласил.
Такое предложение кажется современному человеку чудовищным. Все мы городские индивидуалисты и присутствие чужого в своей квартире расцениваем как вторжение, вызывающее фрустрацию. Но при этом все мы ужасно одиноки и вместо того, чтобы лечиться у психоана литика, лучше бы мы завели себе друга, а для этого надо сначала пригласить гостя. Он может стать другом. Отсюда гостеприимство — это самая выгодная инвестиция. Тот, с кем ты делил кров и стол, не должен предать тебя. Может быть он не станет другом, но, точно, не будет врагом. Наши предки вовсе не были грубыми и жестокими варварами, так как они учредили законы гостеприимства. Скорее, это мы являемся по сравнению с ними самыми настоящими дикарями.
Что же такое гостеприимство и зачем оно нужно? Допустим, сегодня оно окажется неплохим терапевтическим средством и даже хорошей альтернативой психоанализу, но зачем на такие жертвы шли люди в прошлом. Законы гостеприимства были придуманы не с целью обуздания особо кровожадных инстинктов. Дело в том, что современные люди становятся на удивление все более похожими друг на друга. Они живут в одинаковых жилищах, едят одинаковую пищу, носят стандартную одежду. Унифицируются благодаря косметике и эстетической хирургии их лица и тела. Образование и работа тоже становятся одинаковыми. Где сегодня еще может встретиться другой? Но если исчез другой, значит нет и меня самого. Вернуться к себе, значит найти и признать другого.
Поскольку я существую и в этом, как говорил Декарт, нельзя усомниться, значит должен быть и другой. Просто мы с ним не встречаемся. Принцип дистанции, исключающий близкие взаимодействия, реализуется не только в форме раздельного проживания людей: каждому человек отдельное жилье, но и разнообразных способах и уловках нейтрализации другого: дезодоранты, уничтожающие запахи, косметика, унифицирующая лица, одежда, покрывающая тела, этикет, хорошие манеры, вежливость — все это между своими. А с чужими, на улице мы не общаемся и равнодушно, как в полусне движемся в толпе.
Гостеприимство — это такая форма признания другого, которая предполагает способность переносить и принимать не только его мысли, но и лицо, голос, запах. Конечно, приходя в гости, мы и сегодня ведем себя иначе, чем дома. Так и старинный путешественник старался вести себя по обычаям той страны, где он находился. Но как бы он не старался быть вежливым, он не мог изменить свое тело. Так он [190] сохранял себя. И все-таки в гостях, когда ему тоже, наверное, давали старые хозяйские тапки, усаживали за стол, вели беседу, он менялся. Но главное — это добрая воля к коммуникации о стороны хозяина. А ведь гость — это такая обуза. Не будем идеализировать гостеприимство наших предков. Именно они придумали пословицу: незваный гость хуже татарина. Что же заставляло их взваливать на свои плечи этот поистине трансцендентный груз?
Путешествие как терапия
Способ, каким может быть осуществлена терапия Европы, Ницше называл «самоотчуждением» (Selbstentfremdung). Неверно понимать излечение в том смысле, что европейская культура постепенно обессиливает человека и так преодолевает саму себя. На самом деле вопрос состоит в том, как вести себя в условиях распада культуры. Чтобы говорить о причина собственной болезни, необходимо по отношению к самому себе занять позицию внешнего наблюдателя. В этой связи Ницше писал о необходимости научиться мыслить «ориенталитстски» 1. Иногда он писал о необходимости занять «вне-» или «надевропейскую» точку зрения. Собственно, это и есть операция «самоотчуждения», которое может быть названо «отстранение» от самого себя.
Сама по себе попытка рассмотреть Европу с внешней перспективы это как эпистемологический, так и культурологический эксперимент. На самом деле он является неосуществимым и настаивать на его реализации кажется чистой авантюрой. Между тем, Ницше постоянно ощущал себя путешественником, странником. Возможно, его постоянное перемещение связано не только с поисками благоприятных для его слабеющего организма климатических условий, но и с попыткой посмотреть на самого себя глазами других.
Путешествие как эксперимент, доставляющий материал для методологического тренинга, практиковался и Ж. Деррида. Московский вояж Деррида описан им в работе «Back from Moscow, in the USSR». Отчет о путешествии Ж. Деррида состоит по большей части из описаний предварительной стадии к нему, включая анализ всевозможных помех в восприятии, исследование всякого рода дублирующих описаний, чтение подготовительной литературы и т.д. Проявляя крайнюю степень методологической осмотрительности и изощренности для того, чтобы не попасть в «машину описания», Ж. Деррида в некотором смысле становится жертвой своего исследовательского пуританства. Результат путешествия оказывается сомнительным для самого [191] автора: «После десятидневного путешествия я спрашиваю себя, могу ли я сказать что-то такое, что заслуживало бы прочтения и постижения, что выдерживало бы сравнение с великими исторически ми событиями, со страстью всей жизни и, более того <...>, с их соединением воедино. Я же извлек — и вы, вероятно, извлечете — из моей поездки в Москву меньше, чем из чтения добротных книг, написанных журналистами, компетентными историками, подготовленными и хорошо информированными политологами. И если бы даже я имел сообщить вам нечто весьма “личное” или очень “новое” в связи с недавней поездкой в Москву, я к этому, по всей вероятности, пока не готов. И скорее всего, я не владею такой формой <повествования>» 2.
Прежде чем говорить о своих впечатлениях, необходимо усомниться в их непосредственности, вдруг они нагружены чем-то таким, что подрывает их достоверность. В этой связи и предпринимается деконструкция дискурсов прежних европейских путешественников, побывавших в СССР и оставивших свои воспоминания, во многом определившие восприятие России на Западе. Оказывается каждый культурный путешественник везет с собой груз своих понятий, ожиданий и оценок. В свете этого факта Деррида воздержался от каких-то оценок, прогнозов и рецептов, которых от него ждали московские интеллектуалы, воспринимавшие его как пророка.
Лицом к лицу
Как формируются лица родного и чужого. Почему одни лица кажутся нам привлекательными, а другие отталкивающими? Можно представить, что окружающие нас после рождения лица матери, отца и родственников задают некие эталоны, если не красоты, то дружественности. Существует даже теория импритинга, согласно которой эталоны восприятия ребенка задаются картинами, которые рассматривает мать во время беременности. Концепция восприятия окружающего мира как родного и теория импритинга не вполне согласуются. Первая замкнута на семью, этнос, а другая предполагает возможность воздействия на наше зрение культурных образцов. Например, если мать окружена иконами, то изображенные на них Христос, Богоматерь и святые становятся эталонами для селекции. Точно такими же фильтрами могут стать портреты вождей, символы империи и иные знаки власти. Наше восприятие, если всерьез принимать теорию импритинга, скорее всего, формируется окружающей рекламой и другой массовой видеопродукцией.
[192]
Если люди изначально обладают стремлением жить вместе, они должны найти эффективные способы коммуникации лицом к лицу. Лицо не универсально. Примитивные люди обладали красивыми или уродливыми фигурами, но не лицом. Они имели голову, а в лице не нуждались. Лицо Христа — это лицо типичного европейца, а не негра. Отсюда смешение родового лица с культурно, физиогномически и семантически оформленным лицом. Родовое лицо человека, несомненно, имеет универсальные характеристики, оно инвариантно. Во всех климатических поясах, всяком периоде истории, в любой культуре, обществе человек имеет лицо.
Первичный межличностный процесс определен общими биоэстическими характеристиками и это достаточно четко обнаруживается при сравнении детеныша шимпанзе и ребенка. Этот первичный процесс занял не менее миллиона лет и завершился в типе кроманьонца. Сравнение его лица с обезьяньими мордами совершенно отчетливо показывает их различие. В этой связи можно спрашивать о моторе или мотиве, объясняющем столь разительное отличие между мордой крупной обезьяны и человеческим лицом. Теплое межличностное общение играло при этом решающую роль. Роль теплоты в первичной орде является господствующей, достаточно вспомнить восхищение мужчин видом купающих детей женщин. Между младенцем и матерью устанавливается межличностное общение, в котором восхищение лицами друг друга и взаимный обмен теплыми улыбками и взглядами является решающим.
Первичная социосфера возникает как теплое межличностное отношение. Члены орды или семьи в высшей степени аффективны. Первое пространство — сфера матери и ребенка. То, что мы называем неудачным словом общество, на самом деле изначально было пространственным — пространство матери и пространство отца — вот первичные территории, в которые включается ребенок и подросток. Первичный материнский инкубатор основан на теплоте взглядов и соприкосновений. Именно с личностного общения и начинается переход от животного к человеку. Этот антропологический переход есть ни что иное, как лицевая операция. Но она не имеет ничего общего с протезированием лица в нашем индивидуалистическом обществе. Современная лицевая хирургия превращает лицо обратно в чистую доску и наносит на нее грим красоты и оригинальнос ти. При этом устраняется как отпечаток времени, так и эволюционное наследие дружеского, теплого человеческого лица. Возвышение и аттрактивность человека к человеку, вытекающие из дарвиновской [193] теории, противоположны приспособлению к миру в смысле производства фитнесса (хорошая спортивная форма). Она доказывает движение эволюции в направлении роскошного расцвета в эротико-эстетической теплице становления человека. На 95 % путь формирования человеческого лица относится к доисторическому периоду. Во время этого общечеловеческого роста лицо еще не стало знаком различия своего и чужого, как сигнал для различия своего и чужого. Это случилось в эпоху государств. Лицо не является критерием идентичности в ранние периоды человеческой истории. Оно сигнализи рует как об индивидуальности, так и о дружественности. Во взгляде первобытного человека отсутствовал идентификационный интерес, он излучал стремление к единству. Взаимодействие лиц имело биоэстетический характер. Только после неолита кроме комфортабельности лицо становится знаком идентификации. Поэтому некоторые историки культуры, например, Леруа-Гуран, считают, что в древности не встречалось изображений человеческих лиц, не только изображений собственных лиц, но и изображений соплеменников. Это значит, что обмен изображениями лиц не требовался. Раннее межличностное восприятие не интересовалось характерологичес кими признаками, оно ориентировалось на свет, идущий от лица, и говорящий о том, можно или нет ему доверять. Мать и ребенок как бы лучатся взглядами и улыбками. Человеческая эволюция определялась тем, насколько велика степень выражения дружественно сти и эта способность выражать дружбу протрактировалась. Как гениталии были не индивидуальным а всеобщим выражением принципа наслаждения, так и лицо — выражением дружелюбности. Чудо лица имеет простую формулу — оно есть приглашение к дружбе. Платон один из первых понял протрактивную природу лица оно напоминает и влечет к божественному личностным резонансом и ощущением счастья. Лицо — это обещание дружбы и счастья. Неверно у Платона только то, что он выводит красоту лица из сверхчеловеческого мира.
Когда лицо обретает индивидуальность, оно строится уже на как приглашение к дружбе, а как воля к власти. Может быть только лица Будды и улыбающихся ангелов сохраняют верность дружбе и не изображают значительности. К таким излучающим дружеский свет лицам относится и Монна Лиза. Когда Делез и Гваттари пишут: лицо — это Христос, а Христос — типичный европеец, то они имеют в виду лицо особенного европейца, вымуштрованного в эпоху империй и высоких религий. Наши лица после Христа становятся христограммами.
[194]
Бытие-с-другими
Перечисленные выше теоретические трудности, вкупе с нарастанием этнических и даже цивилизационных конфликтов, заставляет спросить себя: не заблудился ли разум на своих собственных дорогах, не способствует ли он окончательной деструкции традиционных форм солидарности людей. Прежде всего, вызывает сомнение миф о том, что цивилизация начинается там и тогда, где и когда «отсталые» народы» вступают на европейский путь развития. На самом деле так называемые «дикие», «варварские» народы ищут и находят эффективные способы сдерживания человеческих аффектов и если сравнить их с нашими нормами поведения, то, боюсь, что варварами окажемся мы, а не они.
Античное определение человека как политического животного акцентирует то обстоятельство, что человек характеризуется, прежде всего, тем, что ведет общую жизнь с другими. Что означает здесь предикат «политическое»? По-видимому, он характерен не только для человеческих ассоциаций, так как Аристотель перечисляет и других животных, особенно среди насекомых, которые живут сообща. Таким образом «политическое» применимо не только к человеческим, но и животным объединениям и вовсе не нацеливает на полис и иные формы социальной жизни. Оно указывает на то, что с самого начала человек живет не один, а вместе с другими и причем не только с целью продолжения рода или трудовой кооперации.
Хотя оседлость является сравнительно поздним состоянием человека, однако, будучи номадом, он обитал не в бесконечном универсуме, а в том, что мы сегодня называем окружающей средой, или «бытием-в-мире». Он перемещался в своих ареалах не как изолированный автономный индивид, находившийся в конкурентных отношени ях с другими индивидами, а в рамках спаянного телесными связями коллектива, который в собственном смысле и образовывал то, что можно назвать местом обитания человека, наполненное знаками, образами, звуками и ароматами, издаваемыми окружающими его людьми и предметами.
Место как особое коммуникативное пространство еще не устранено окончательно науками, вышвыривающими человека в бесконечный космос, и сохраняется как атмосфера человеческих взаимоотношений, основанных на телесной близости и душевном доверии. На основе господствующей индивидуалистической идеологии весьма [195] трудно представить себе этот способ единения людей. С точки зрения индивидуализма общество вторично, оно возникает как продукт общественного договора. Напротив, позиция Аристотеля о том, что люди живут обществом по природе, в корне отличается от теории Гоббса, у которого утрачена догадка о нередуцируемости человеческой общности. Теория общественного договора затеняет роль сильных взаимосвязей в антропологическом исследовании. Сегодня мы вообще не понимаем, что за «дело» заставляет индивидов жить сообща, что за априорное стремление тянет живые существа друг к другу? На этот вопрос можно отвечать как с микрологической, так и макрологичес кой позиции. Первая опирается на анализ внутреннего тела, которое формируется в лоне матери и всегда ищет своего двойника, родного брата, которого любят преданно и безрассудно. Вторая исходит из того фундаментального факта, что на протяжении всей своей эволюции от каменного века до современности именно внутренние когерентные связи каждодневно связывали людей воедино. Имеративной формой жизни людей всегда являлся коллектив, в котором принадлежность к группе определялась именно сильными связями, гораздо более сильными, чем те, что описывает теория коммуникации, и даже романтические, коммунитаристские и организационные теории взаимодействия.
Так же как в христианской теологии единство троицы не поддерживалось никакими стенами, также единство членов первобытной общины не нуждалось в вале или рве для своего сохранения. Городская ограда не только задерживала врагов, но и исключала бегство своих. В древности стены были не нужны, потому, что никто не хотел убежать. Долгое время древние поселения не нуждались в ограде для манифестации своего радикального желания быть вместе. В то время, когда люди не огораживались стенами, каждая группа, образующая эндогенное единство, формировала ландшафт сообразно собственной форме. И без массивных архитектурных скреп каждая мы-группа закрепляла и сохраняла себя специфическим гештальтом, для которого были характерны центростремительные силы и движения, сохраняющие целостность. Все первичные культурные единства могут быть поняты как себя воспроизводящие морфогенетические процессы.
Далеко не все племена и первобытные орды достигли того состояния, которое называется «народом», и тем более, полисной или даже имперской формы, которую вслед за Шпенглером и Тойнби можно назвать «миром». Мир — это не просто собрание всего, что есть, а именно форма, которая ставит границы. Интегративным символом такого единства, которое зовется миром, может служить гомеровский [196] образ океана, охватывающего ойкумену. Аналогичным символом у китайцев является небо, охватывающее и ограничивающее поднебес ное царство. Основой современных философских и научных представлений о бесконечной Вселенной, просторы которой покоряют космические корабли, является новый тип коммуникации, медиумом которой являются уже не книги, а сигналы — носители информации, подлежащей расшифровке и истолкованию на основе научного метода. Информационная революция привела к созданию единого коммуникативного пространства. Особенно благодаря Интернет можно свободно пересекать границы национального государства и практически мгновенно связаться с любым жителем Земли, если конечно он является владельцем персонального компьютера, подключенного к «всемирной паутине». Вместе с тем, наша макросфера оказывается холодной и переживает своеобразный морфологический стресс. Нельзя сказать, что она полностью глобализирована, ибо впала бы в стагнацию, но противоречия между ее подсистемами нарастают и грозят разрушить ее «автопойэзис». Очевидно, что для их преодоления недостаточно одних переговоров и необходимо приложить усилия для рекультивации традиционных форм солидарности.
Добавить комментарий