Из какого предположения мы исходим, отграничивая для себя отрасль знания? Приписываем ей инструментальность, в данном случае, возможность проецироваться на возможно большее число позиций в иерархии прогрессирующей упорядоченности сущего. А также конвертируемость, способность пробега из зоны невидимости (формируемости) в зону востребованности (всеобщей прозрачности или предметности) и обратно (то, что Б. Гройс удачно назвал валоризуемостью феномена культуры). Чем микроскопичнее единица значения, тем она плотнее прилегает к «своей» вещи и, следовательно, тем труднее входит в универсум обработанных всеобщим «культурным» вторичным именованием абстракций. Хозяином процедуры выводимости феномена в предмет является лицо, приписывающее себе позицию и трансцендентности, и конкретности. Если располагаться в глубине вещей, с их изнанки, затрудняясь с их именованием относительно общего основания, то мы оказываемся в пределах феноменологии. Если же рассматривать «культурное» как выведенное и статичное, введенное в употребление и потому «простое», то мы всегда оказываемся в пределах культурных тавтологий (артикулируемое, перечисляемое, прекрасное, благое).
Поэтому «культурность» культуры, если мы желаем смысла, должна быть разомкнута до серии вопросов, у которой нет никакого общего основания, кроме линии парадоксов, объединяемых в контур тем, кто задает вопросы. Культура — не объективация, не вещь, поступившая в обработку сознания, а состояния сознания, продуцирующего феномены. в том числе и собственные вещные аналоги. Поэтому метафизика не имеет своего места в культуре, никогда не является видимой. Наоборот, фиксация состояний сознания однажды порождает некоторую последовательность, считываемую уже не умозрительно, а res extensa. Утопический проект авторского «ноу хау» относительного смыслового горизонта однажды реализуется как актуальная тотальность того, что потребляется всеми с готовым вложенным образом целостности. А уже после этого кажется, что нет ничего естественнее, чем культура.
[51]
Итак, первое — описательность, связанная с вопросом, и следовательно с парадоксом. Парадокс — пустая ячейка смысла. которая непрерывно заполняется, и тогда происходит движение смыслообразования в культуре. Заполнение происходит в единственном месте — месте непрозрачности авторского замысла о мире. Парадокс в том. что существование стабильных (культурных) объектов возможно, когда сознание, непрерывно порождающее аналоги своих состояний, сводит их в картину, элементы которой образуют некоторое единство относительно общего основания, то есть соотносимы через ключевой признак, который как раз очевиден. Оказывает, что объект есть тогда, когда в вещи вложено различие, а не единство. Умная задача различения родов сущего уже выполнена, и перед нами таблицы спецификации «объектов» или «красивых» вещей. Но тогда мы никогда не узнаем, какова генеральная задача инстанции или машины, непрерывно порождающей культурные миры (они ведь, застывая. предстают как замкнутые и соотнесенные друг с другом относительно временной оси). Об этой задаче мы можем узнать только параллельно с данной инстанцией (или машиной), порождая вещи в единицу экзистенциального времени. Но всякую сборку (монтаж) объекта культуры предваряет разъятие, поскольку акт творения уникален. Сознание всегда действует «со шва» и предполагает бесконечные умножения того, что есть в условиях отсутствия прямого целеполагания (иначе вещи культуры давно бы закончились).
Творение в этих условиях — выведение к очевидности (зримости) путем фиксации неочевидного, работа с эквиваленциями. Здесь не может быть первообраза, так как первоочередность давно утрачена в подобиях. Оригинал угадывается… или конструируется (монтируется). Вместо процедуры вложения первообраза, подведения онтологической модели под то, что есть в культуре, мы совершаем операцию сканирования и отслеживания шумов сущего. Инстанция смысла фальсифицируется через множество серий вещных аналогов творящего слова. Все серии замыкаются на первое лицо, держателя культурных значений. Вопрос о том, что такое культура, неизбежно сводится к проблеме стабилизации сознания первого лица, усилия отталкивания которого от тотальности вещей и тотальности знаков рождают культурную стратагему. Санкционированная мною объективация — это феноменологическое единство жизни, разнесенное по таблицам подо- [52] бий, после чего оно снова запускается в оборот как единство культуры.
Итак, культура — это растождествленное сознание, разнесенное по множеству позиций в глубине сущего и непрерывно их объединяющее. Считать непосредственно матрицу сущего, то есть объективировать истину, невозможно и не нужно — таков замысел о человеке. Модель прямой трансляции разума к миру культуры неприложима: мы всегда имеем дело с побочными продуктами работы мироустройства. Поэтому метафизика оказывается проводником в зону допущений, мотиваций, утопий с поверхности культуры на ту сторону потока вещей и знаков к одной сверх-вещи — абоненту культуры. Можно было бы обозначить последовательность думания (термин А. Пятигорского) объектами (вещами), то есть наметить связь изнанки и лица мира (замысла о нем и его реализации).
Первое: предустановка культуры. Думание — это отрицание всякой непрерывности, сплошности знаков и вещей, то есть борьба сознания с порожденными им тавтологиями. Вводим принцип приостановки сознания, который может быть реализован по-разному: или путем ввода в действие автомата сознания, удвоения сознания приписыванием к нему трансцендентного объекта — гаранта сознания; или путем смещения сознания в место, освобождаемое от всякого движения. Получаем состояние сознания номер один — приостановленную жизнь и место созерцания (и, соответственно, созерцателя).
Второе: установка культуры. Исполняющееся сознание, образующее и заполняющее пустоты между «сущностями», работающее с модулями «жизни», с вещными аналогами мысли. Здесь образуется та самая культура видимых форм и вообще зримостей, которая нагружает рефлексию тяжестью очевидности и структурности.
Третье: метакультура. Способ подвешивания сознания в структуре его события. Случается то, что всегда есть. Тот, кто приписывает себя событию культуры, одновременно находится в месте западения культурных значений, где располагается он сам. Всегда происходит одно и то же: возникает новый способ организации того, что не меняется. Всякий текст живет реорганизациями текстовой вселенной, в которых возникает значение. При этом происходит странное освобождение от гаранта сознания, для ко- [53] торого индивидуальность — всего лишь таксономическая единица. Возникает дистанция, на которой держит индивидуальное сознание все навязываемые ему вещи.
Культура оказывается таким способом организации сущего, который предполагает не только растождествление сознания и разнесение его элементов по слоям сущего, но и последующее удержание этих элементов в структуре и метаморфозе вещей. Если индивидуальное сознание не может быть сознанием третьего лица, то в сознании абонента культуры осуществляется генезис вещей, следовательно, неизбежен переход от позиции первого (рефлексирующего) лица к позиции третьего лица, полномочного представителя культуры. Чтобы воспроизводилось все, что есть, оно должно быть в новой серии. Парадоксальным образом осуществляется скачок от одной таксономической таблице к другой. Причиной, впрочем, как и результатом этих скачков является постоянно возникающая асимметрия во взаимном расположении объектов культуры: антропологическая переменная, которая сталкивает всю наличную конструкцию вещей культуры в круг смыслообразования. Этой переменной всегда оказывается автор новой культурной стратагемы, удерживающий себя одновременно на границе всех следований. В результате осуществляется двойное событие — у метафизики появляется дополнительная размерность. Наращивание объема «я» — это одновременное последовательное экранирование его от вещей путем отстраивания их в серии, начальным и центральным элементом которых является тот, кто переводит утопию (незримый план мира) в его вещные (культурные) аналоги. Сознание разводится по процессуальной (интеллигибельной) и вещной линиям смыслообразования, оставляя вопрос об их единстве открытым. Единство это непрерывно восстанавливается как дистрибуция элементов расщепленного сознания, сохраняющего идентичность, но всегда более высокого порядка. Для этого необходимы некоторые структурные условия:
- место, где восстанавливается и исчезает расщепление (место «я»);
- предел целостности, то есть граница, на которой сознание удерживает свою отделенность от мира вещей;
- предел структурности (экзистенциал);
[54]
- общий проект связности сознания через культурную стратагему, которая имеет множество авторов, в отличии от стратагемы сознания.
Итак, сознание оказывается в ситуации неизбежности быть эксплицированным и конвертируемым (то есть быть замещенным вещным аналогом). При этом возникает ситуация «культурности» или технологичности мира. Вообще, «культура» — побочный продукт работы сознания, в этом смысле метафизика всегда «культурна», но не наоборот. Аналогами же работающего сознания могут быть партитура, рассказ, фильм — любое внутримирное (М. Хайдеггер) событие. Причем, идентичность сознания восстанавливается только тогда, когда ко всем перечисленным условиям прибавляются все те уровни связности, которые образованы работой сознания ранее. Сознание должно быть расположено на всех возможных уровнях связности:
- «ниже» вещей, когда связь вещей переживается, пресекая их непрерывность; возникает технологическая размерность сознания, его способность к любой мере искусственности (неорганичности); в этом случае связность сознания — его способность регенерироваться в любой последовательности его элементов;
- на уровне вещей, там, где «культура» легче всего считывается; переход от онтологии к определенному онтическому срезу сознания; здесь культура «культурна», хорошо поддается описанию и классификации по объектам;
- и, наконец, «выше» вещей, в месте думания; здесь мы выходим за пределы таксономии, чувства, в сферу чистых форм; здесь вещь должна стать причиной самой себя.
Наличие вещей (мирность мира по М. Хайдеггеру) указывает на особое состояние сознания, уже готового к стратификации, то есть ко всякого рода различенности и таблицам ценностей. Оно одновременно и «в наличии», объективировано и готово к потреблению (состояние третьего лица в культуре), и стремится к свертыванию до места вопроса (состояние первого лица). Удерживает суверенность сознания именно агент рефлексии, который задает умные задачи автоматам культуры из своего темного места. Поэтому последовательность сложности культурного состояния и культурного предмета обратная: от аналитики вещей к феноменологии вещи — к предустановке культуры, к вечному состоянию сознания, конвертируемого относительно всех возможных его [55] аналогов. Удобнее всего классифицируются объекты культуры, поскольку родо-видовые отличия среди предметов возникают на основе заданного предела, вложенного в любую дальнейшую классификацию. Этот предел — оригинальная, первая вещь, породившая однажды все остальные. Но подлинность и смысл — разные означающие. Подлинность — всеобщая выводимость на основании сходства и прозрачности элементов мира, смысл — дистрибуция вещей в контуре предположения, мотивации и плана. Сходство там, где идея содержит отношение к пропорции, конститутивное для сущности вещи. Развертывание таблиц подобий (репрезентаций) как ограниченностей, спецификаций без фиксации мест разрывов подобий (самых обширных родов и самых малых видов) занимается культурология. Самими разрывами функций, пределами, скачками, то есть пустотами культуры, парадоксами, неочевидностями занимается теория культуры. Но невозможно просто фиксировать парадокс: он одновременно описывается и развертывается как предположение о смысле наличного. Поэтому нельзя представить себе теорию культуры без метафизики, то есть реализующегося первым лицом мирового события. Последовательность (порядок развертывания) мира для внешнего обозрения — всегда другой. Вложенная упорядоченность (законченная инвентаризация) наличных объектов блокирует движение смыслообразования, поскольку абонент культуры приписывается наличному миру (как существо, дополняющее и завершающее симметрию вещей). Абсурдность как составляющая парадокса, таким образом, загоняется в глубину вещей и становится сквозным скрытым законом культуры, изымающей парадокс как конструктивную особенность мирового события.
Таков, например, культурный сюжет греческого полиса. Сократ практикует не диалектику, а онтологию абсурда. Сущее подвергается селекции, природа которой зрима, но не ясна. Это зримая мной, но не другим, истина. Поэтому нужны бесконечные усилия для ее обнаружения, непрерывная демонстративная подмена оснований у бытия. Истина лишь показывается, но конституируется как базовая конструкция. Тем самым осуществляется переход к миру вложенных качеств и категориальных симметрий. Между тем в греческой культуре отсутствует то, что порождает все градации — пустая ячейка смысла, которую непрерывно нужно заполнять. Есть только математические пропорции и концентра- [56] ция жизни в опорной точке. Весь остальной, неукладывающийся в пропорцию, мир населен чудовищами. Здесь мы впервые сталкиваемся с феноменом блуждающей сущности, выступающей в греческой культуре в виде фатума (в другой культуре это — хитрость мирового разума). Греческий бог — это абстрагированное качество, субстантивированный предикат (война). Поскольку множащееся разнообразие мира налицо, а его начало и условия разнообразие не определены, работает генератор случайных чисел: симпатии Зевса поддерживают баланс мирового события, но драматический закон его реализации не выявлен. Возникает проблема стабилизации сущего инстанцией, находящейся в пределах сущего, но всегда на его границе. У греков действует слепой закон, происходит стабилизация сущего через симметричные ряды событий, не имеющих встроенного общего основания. Между тем, созданный мир — это такая длительность, законосообразность которой есть некоторая выведенная и зафиксированная мера абсурдности, которая лежит в основании существовании от первого лица.
Индикатор «культурности» срабатывает, когда происходит разрушение первого порядка гармонии. Позитивный идеал не предписан миру, а культура — это то, что остается, а не то, что наращивается. Остается же устойчивость сознания, способного сохранять идентичность на любом субстрате и не боящегося рассогласованности, вложенной в порядок вещей.
Добавить комментарий