Сначала, как и полагается, анекдот.
Профессор, славящийся своим либерализмом, оказался в крайне затруднительном положении…
— Ну, ладно, коллега, скажите мне, как звали французского императора, сосланного на остров Святой Елены? — сделал он еще одну попытку. Студент молчал.
— Наполеон Бонапарт! — со вздохом сказал он. Студент отправился к выходу.
— Куда же Вы пошли, коллега?
— Простите, профессор, но мне показалось, что Вы уже вызвали другого.
Отложим комментарии на потом.
Известны многочисленные попытки представить анекдот как миф и даже более того — все анекдототворчество как новую мифологию. Трудно, однако, согласиться с рассмотрением анекдота как варианта или разновидности мифа, ибо миф — это не просто сказка, [88] предполагающая доверие к рассказанному. Все искусство, в том числе и сказка, ориентировано на это доверие, оно не может без него существовать («над вымыслом слезами обольюсь»). Все искусство, вербальное прежде всего, вышло из мифа, а следовательно, содержит его возможности. И с этой точки зрения совершенно правомерны сравнения его конкретных форм с мифом и языка с языком мифологии. Анекдот не является исключением. Его сравнение с мифом может быть очень продуктивно. Но, назвав анекдот мифом, мы тем самым приписываем ему соответствующий онтологический статус, и, как следствие, лишаем его собственных специфических функций — именно тех, которые делают анекдот анекдотом. Сравнение анекдота с мифом более продуктивно, когда они рассматриваются в оппозиции друг к другу. Заметим, кстати, что практика «мифологизации» культуры (ее место в последние годы все чаще занимает практика «виртуализации»), означающая в пределе объявление всех конкретных культурных форм мифом, дала много эвристически и теоретически ценного материала, в частности, предложила один из способов собирания культуры в едином исследовательском поле, но в то же время породила и своеобразный культурный редукционизм, когда при рассмотрении культуры за скобку выносится все то, что не вмещается в прокрустово ложе мифа. Выходом из такой ситуации очень часто являются расширительные интерпретации мифа, законно вызывающие вопрос: а что же тогда не миф?
Если первичное определять через вторичное, то миф — это сказка, в которой рассказанное сакрализируется, приобретает сверхъестественный характер, характер непреложной истины, возвышающейся над человеком и от него совершенно не зависящей. Миф отличает не только содержание рассказанного (именно здесь многие ищут прежде всего сходство), сколько отношение к нему, которое собственно, и конституирует миф как таковой. В миф надо верить особой, обязательной верой, не допускающей никакого сомнения и никакой рефлексии. Благодаря этому, миф выступает не только как определенное отношение к миру, но и как форма существования самого мира, т.е. как форма фактического существования несуществующего вообще или уже не существующего. Истина мифа — это истина бытия, ибо для мифологического человека миф есть подлинное бытие, иного бытия он не знает. Миф для него — форма устроительства мира, способ его систематизации и иерархизации: боги, герои, [89] обыкновенные люди. При этом в мифе выражается особая бдительность относительно абсолютов, конечных опорных точек мира. И реакцией на мифологический рассказ является священный трепет и чувство дистанцирования.
Анекдот с этой точки зрения — это противоположность мифа. В нем выражается скепсис относительно высших ценностей и абсолютов, утверждаемых мифом. Анекдот легко превращает верх в низ, абсолютное в относительное, невозможное в необходимое, обыденное в фантастическое, но не для того, чтобы создать новые мифы и иерархии, а для того, чтобы поставить под сомнение существующие. Анекдот дезавуирует миф не только своим содержанием, ставящим под вопрос ценности и достоверности данной культуры, но и способом своего бытия: мифами заведуют жрецы, анекдотами распоряжаются шуты и пересмешники, ибо анекдот всего лишь только шутка: он принципиально несерьезен, необязателен, безответственен и беззаботен. Жрец и шут — это два типа культурной деятельности, две культурные роли, отношения между которыми в разные времена складываются по-разному, но никогда не совпадают.
Миф опирается на магию, связь с магией — это его обязательный признак. Магия анекдота — в полном отсутствии магии. Миф цепляется за факты, которым при этом придается мистическое значение. Факты в мифе нужны не сами по себе, это своеобразный способ трансценденции, путь к истине подлинного мира, к его подоплеке. Анекдот рассматривает факты в перспективе обыденной жизни, где все непрерывно меняется, наслаивается друг на друга и бесследно исчезает. Анекдот отказывается от превращения фактов в ценности, заведомо «не ценит» то, о чем рассказывает, поскольку рассказанное необходимо только для того, чтобы над ним посмеяться. Факты в анекдоте выступают как одна из возможностей «чистого воображения», не несущего никакой дополнительной магической нагрузки, доверяющего себе только как воображению, т.е. отдающего отчет в том, что рассказанное всего лишь плод фантазии. Если анекдот чем-то дорожит, то это прежде всего — игра воображения. Конечная цель анекдота — смех и то особое удовольствие, которое он вызывает, но отнюдь не истина сама по себе. У мифа и анекдота, таким образом, разные телеологии. Смех для анекдота — это и последняя инстанция, удостоверяющая его право на дальнейшую жизнь. Других прав у него нет.
[90]
Следует, однако, заметить, что речь идет о «живом» мифе и «живом» анекдоте. Подобно тому как миф живет только в опыте мифологического субъекта, и анекдот как анекдот реализуется лишь в живом опыте тех, кто его творит, рассказывает и слушает. Именно с этой точки зрения их можно противопоставлять как два вида представления фактичности (или отсутствия таковой). Но даже тогда, когда мы берем для сравнения десакрализованные мифы (например, мифы Древней Греции или греческие трагедии в восприятии современного человека), это различие достаточно определенно. Мифы рождают устойчивые образы — картинки, имеющие ценность и сами по себе с в связи с открывающейся в мифе перспективой: они содержат тайну, недосказанное, то, что в современной серьезной литературе получило название «шифров трансцендентного». Анекдот играет по другим правилам, его образы эфемерны, неустойчивы; если их и можно представить в виде картинки, то это, как правило, карикатура, говорящая открытым текстом.
Часто, говоря о сходстве анекдота и мифа, указывают на то, что и анекдот и миф выстраиваются по принципу абсурда. Однако это два различных способа легитимизации абсурда. Абсурдность мира в анекдоте и мифе утверждается по-разному. Миф ее освящает. По принципу абсурда живут боги и герои, однако, он выше человеческих возможностей и не допускает понимания его как абсурда, ибо в мифе абсурд — это высший закон, а не бессмыслица или невидаль. В анекдоте обыгрываются, доводятся до уровня абсурда обыденные ситуации, и анекдотический человек прекрасно осознает их абсурдность. Миф серьезен по отношению к абсурду, он беспомощен перед ним: мифологическому человеку только и остается, что узаконить его. Анекдот смеется над абсурдом. И именно для того чтобы посмеяться, он непрерывно творит его. Анекдот играет с миром и его фактичностью, не выказывая к ним никакого пиетета. Его явно создает не мифологический человек, а безбожник или, по крайней мере, скептик, убежденный в том, что об одном и том же явлении или вещи можно одновременно высказать два противоположных суждения. Если мифологический абсурд — форма субстанциализации мира, то анекдотический работает на его десубстанциализацию и дезонтологизацию. Мистификация, предпринимаемая в анекдоте, в конечном счете, имеет целью разрушение всех возможных мистификаций. Анекдот непрерывно сталкивает противоположности, [91] которые, как им и полагается в парадоксах, неожиданно сходятся и меняются местами, но не во имя устойчивого синтеза — истины. Противоположности «снимаются», как правило, в новом абсурде, что и является причиной смеха. В анекдоте не боги и не герои творят чудеса, их конструирует анекдотический субъект, отдающий себе отчет о значимости этих чудес.
Утверждают, что современный анекдот исторически возник как рассказ о смешных сторонах жизни великих и знаменитых людей. В отличие от мифа, который также выступает в форме рассказа о деяниях «великих» — богов и героев, анекдот непрерывно уравнивает своих героев с обыкновенными людьми, лишает их божественного ореола, ставит на место, т.е. спускает с небес на землю. Это уравнивание, в конце концов, коснулось и самих богов; анекдот проделал с ними ту же процедуру — сделал предметом коллективной забавы. Сфера сакрального, ад и рай, стали обычным местом действия анекдотов. Здесь, конечно, можно вспомнить гротесковый смех над богом, характерный для западноевропейской средневековой культуры. Гротесковый смех также был основан на принципе снижения божественного. Но «безбожный» смех анекдотов и гротесковый смех не сходятся в одном. Как известно, средневековая смеховая культура, прежде всего, карнавальная, исповедовала идею цикличности: бог умирает и снова рождается. Суть этого смеха заключается не в критике бога как такового, а в том, чтобы «после смерти всего» начать все сначала, вдохнув в мир новую жизнь (Ж. Липовецки). Анекдот и не думает реанимировать богов. Бог анекдотов — это игрушка, помогающая анекдоту разыгрывать новые ситуации. Или этикетка, с помощью которой тематизируется разросшийся мир анекдотов.
Анекдот при этом отличает — и в этом, быть может его главное обаяние — абсолютное бесстрашие. Анекдот обольщает тем типом свободы, которым человек бессознательно дорожит больше всего — свободой, которая его ни к чему не обязывает. Нормальный анекдот никуда не зовет, ничем не грозит и ничего не требует. И уж тем более не требует и не освещает жертвенности, что характерно для мифа. Это отличает анекдот и от обычной сатиры и от индивидуализированных форм иронии, они могут и должны, по крайней мере по замыслу, тревожить, ибо предписывают себе определенные жизнеустроительные функции. Вспомним, например, романтические упования на спасительную («исцеляющую») роль смеха. Анекдот [92] свободен от каких бы то ни было предписаний. Тому, кто его принимает, он обещает чистое, игровое удовольствие. И в этом главная терапевтическая функция анекдота. Анекдот снимает страх перед миром не только тем, что он все и всех в нем уравнивает (хотя это уравнивание осуществляется только в фантазии и анекдот отдает себе в этом отчет), но тем, что он снисходителен к реальному миру, предоставляя ему возможность оставаться самим собой. Анекдот при этом не упрощает мир. Он скорей разыгрывает ситуацию его неопределяемости, отказываясь от перспективы принятия последних данностей. И тем самым выравнивает напряжение между миром «подлинных ценностей» и конечных очевидностей и миром реальной жизни, где все не так просто. Это предопределяет и ту особую коммуникативную функцию, которую выполняет анекдот. Миф — главное средство коммуникации для мифологического человека, который не просто время от времени слушает мифы, но и живет в них. Миф обязателен, в то время как анекдот такой обязательностью не обладает. Перед анекдотом, как и перед мифом, все равны, но это разные типы «равенства». Анекдот как вид забавы, языковой игры совершенно непроизвольно творит общие смыслы и значения. Миф их навязывает. Миф и анекдот собирают людей, но у них разные правила «сборки». Мир соединяет людей общими жертвами, анекдот — свободным общим смехом. Анекдот, таким образом, самодостаточен, и в то же время он не приватизирует смех, что характерно для авторской иронии. В силу этого анекдот оказывается одним из самых легких путей к другому — ни к чему не обязывающим и ничем не привязывающим. Анекдот сближает людей, снимает отчужденность между ними, сохраняя их автономию и независимость.
Деструктивную, разоблачительную функцию анекдота, таким образом, не следует преувеличивать, хотя игнорировать ее тоже нельзя, ибо анекдот —внеинтеллектуальная форма рефлексивного отношения к миру. Известно, что в эпоху холодных и горячих войн анекдот может использоваться как идеологическое оружие, направленное на дискредитацию ценностей противника. Но, очевидно, что само по себе это оружие не стреляет. Ибо анекдот не причина, а симптом. Плотность, масса анекдота лишь определенным образом свидетельствует о состоянии политических, религиозных, семейных и т.д. ценностей культуры. В особых условиях анекдот может создавать собственный мир, выступать как форма отстранения от [93] господствующих мифов; подобно тому, как дым, являясь симптомом пожара, выступает в то же время как причина плохой видимости, и анекдот может быть дополнительным источником культурной дестабилизации. Обычно же критическая функция анекдота зависит от динамики смеховой культуры в целом..
Анекдот, однако, жив тогда, когда жив ещё миф, отсылающий к сфере серьезных, высоких ценностей, устойчивых оснований бытия. Ибо он живёт всё-таки за счет мифа. Не случайно как особый смеховой жанр анекдот расцветает в этатистских, дисциплинарных культурах. Но когда боги умирают и мир выравнивается, когда верх и низ, постоянно переопределяясь смешивается, чему, безусловно, способствует и анекдот, он лишается своей питательной почвы. За анекдотом стоит цельный, устроенный — хорошо или плохо — другой вопрос, мир — мир устойчивых смыслов и значений, который и является основанием для общего смеха… Вытесняя миф, анекдот, таким образом, создает и условия для собственной смерти. Ибо, смешивая серьезное и несерьезное, анекдот исходит из серьезного как некоторого общего масштаба. В результате анекдотизации мира анекдот утрачивает свою «объективность», т.е. общие критерии для смеха. «Институционализация» анекдота в этом смысле весьма показательна. Он уже не рождается сам по себе, его всё чаще специально сочиняют и распространяют через СМИ. Впрочем, анекдот, видимо, будет долго жить. Но это будет уже другая жизнь, не та, которая сделала его важнейшим элементом смеховой культуры ХХ века, особенно в России.
А теперь немного об анекдоте, приведенном в начале текста. Когда-то он был очень смешным — в те времена, когда исповедовался культ знания и миф о Наполеоне был значительно живее (когда все читали Тарле и Манфреда). Сейчас он уже таким смешным не кажется. Отсутствует эффект неожиданности, ситуация перестала восприниматься как редкостная, выходящая из ряда вон. В самом деле, над чем смеяться? Уходят мифы — теряют остроту и связанные с ними анекдоты. Жизнь непрерывно воспроизводит ситуации крайнего невежества, но они теряют характер всеобщей значимости и не могут быть, поэтому объектом безусловного всеобщего смеха.
В заключение вместо анекдота — пример из личного опыта, где-то дублирующий вышеуказанную анекдотическую ситуацию. Принимаю экзамен по философии в очень слабой группе. Молодой человек [94] должен рассказать о немецкой классической философии, но ничего не знает. — Ладно, говорю, идите и учите, пусть заходит другой. Потом цепляюсь за последнюю ниточку: Ну хоть Канта Вы знаете? — Молодой человек задумался, а потом говорит: Это, кажется, из другой группы. — Из присутствовавших и внимательно наблюдавших за ходом экзамена только один громко расхохотался. Но тот, который расхохотался, будет, видимо, долго помнить эту историю и рассказывать её в своих тусовках. Такой анекдот будет жить, наверное, вечно. А в другой группе действительно оказался студент по имени Антс.
Добавить комментарий