Современную отношение к анекдоту можно вкратце охарактеризовать, отметив несколько тенденций: шутить стали гораздо меньше, чем до 1990 года, такой культуры рассказывания анекдотов как в советское время уже не существует, зато в результате свободы слова и СМИ появилось значительное количество опубликованных анекдотов, что, в свою очередь, повлияло на характер культуры анекдота — раньше она была по преимуществу устная. Официальная [140] идеология вообще, в сравнении с советской, более не предъявляет тех высоких моральных требований, исключавших анекдот из официального быта, делавших его чисто подпольным жанром. Но, тем не менее, существенной чертой настоящего анекдота продолжает оставаться принадлежность его к устной традиции. Можно сказать, что официальная культура лишь притворяется, что ассимилировала анекдот, на самом деле он остается стихией протеста. Анекдот это в первую очередь отрицание, уничтожение пафоса, критика чуждого, неприемлемого, но высмеивание не есть борьба, с шутом не дерутся — потому можно сказать, что анекдот содержит механизм снятия напряженности, противоречий. Он — как бы отдушина в которой проявляется подлинное отношение к Другому, поле, где можно безнаказанно отбросить корректность и смеяться над чуждыми собственной (нормальной) позицией вещами. Отсюда множество анекдотов про всякого рода меньшинства, анекдотов на так или иначе запретные темы.
Поэтому анекдот всегда некорректен — например из-за участия определенных персонажей, когда мифологизированные герои — Чапаев, Штирлиц выступают в комических ситуациях будучи либо сами объектом насмешек, либо героями, побеждающими врага — чужое, негодное, подлежащее осмеянию. В других случаях анекдот бывает некорректен, когда персонажами выступают представители разного рода меньшинств, над которыми с точки зрения официальной идеологии шутить недозволительно. Таковы анекдоты про национальные и иные меньшинства, людей с физическими недостатками и т.п.
Анекдот всегда является историей рассказываемой конфиденциально, принципиальным условием рассказывания выступает определенного рода понимание между людьми, либо субъективная уверенность в наличии последнего, либо желание преодолеть барьер в общении. Рассказывание анекдота подразумевает собой снятие дистанции между малознакомыми людьми, особую атмосферу доверительности.
Анекдот существует вне запретов, в существенно расширенной сфере нравственного, поскольку он практически всегда циничен, откровенен, рассказчику позволяется высказать вещи, выходящие за пределы обычного общения. Те же нецензурные выражения, отрицаемые в обществе при нормальном общении, не приветствуемые [141] и в критических ситуациях, в анекдоте вполне простительны. Сальности, скабрезности, неуважение к идеалам и меньшинствам — носителем всей этой маргинальной информации является анекдот и именно присутствие этих качеств, похоже, составляет в немалой части причину смеха.
Достаточно новое и необычное явление в смеховой культуре представляют собой так называемые «наркоманские» анекдоты. Это абсурдные истории, довольно определенного типа. Часто смешное заключается в выявлении бессмысленности звучания слова, взятого отдельно от его смысла, что перенесено непосредственно из опыта переживания воздействия определенного наркотика (как правило марихуана). Связано распространение таких анекдотов с популярностью в среде молодежи легких наркотиков и определенным романтическим шлейфом, тянущимся за образом потребления марихуаны. Над наркоманом часто смеются, но иногда смеются и над абсурдным в его глазах миром, где отвергаются и осмеиваются обычные ценности. В сравнении с традиционной историей такой анекдот не содержит доступного абсолютно всем смешного, а предполагает некое «тайное» знание для посвященных, для того, чтобы быть понятным и смешным.
В.Я. Пропп ввел понятие «насмешливого смеха» (см.: Пропп В.Я. «Проблемы комизма и смеха». М., 1999). «Насмешливый» смех, в отличие от «здорового», практикуется, по Проппу, с целью социальной критики. Насмешка выявляет несоответствие должного и сущего, причем, необходимым условием насмешки является незначительность недостатка. Здесь теория Проппа не совсем подходит к анекдоту, а возможно, и к смешному вообще. Смех возможен и в сфере выходящей за эти пределы. Так, объектом смешного в современном анекдоте часто является насилие или даже убийство. И такие явления определенно присутствуют в современной смеховой культуре, хотя и состоят в некотором конфликте с общепринятыми нравственными нормами. Возможно, это скорее присуще юмору молодежи, который часто отдает невинным дикарством, происходящем от неглубокого понимания нравственных ценностей, навязанной модели их восприятия, которая и отторгается путем насмешки. Таким образом, смешное в анекдоте проявляется не только в случае высмеивания мелких недостатков. Суть здесь скорее в способе подачи, в механизме действия истории. Абсурдный и жестокий [142] современный анекдот насмешничает в том числе в ситуациях, которые для человека «романтического» склада являются принципиально не смешными. И здесь усматривается тенденция к тотализации насмешки — смешно абсолютно всё и во всём выискиваются лишь смешные стороны. Возможно, это связано с физиологическим действием смеха — смех доставляет удовольствие и может выступать чем-то в роли наркотика, возможна и смеховая зависимость, когда человек уже не понимает границ и пределов смешного.
К интересным аспектам темы можно отнести также наличии определенного типа анекдотов, содержащих признаки скрытой зависти: в этом смысле циничный анекдот сродни жестоким народным сказкам, где хитрый солдат обманывает и побеждает господ и попов. В основе таких сказок, вероятно, лежит желание отомстить за попранное человеческое достоинство хотя бы вымыслом и насладиться безнаказанным смехом над образом врага. Из новейшей истории — это анекдоты, где издеваются над «новыми русскими». Это знак социальных антагонизмов, нелюбви к «новым богатым». Одним из мотивов этого чувства возможно является зависть к устроенному существованию другого, хотя не следует пренебрегать и тем, что высмеиваемая социальная прослойка была благодарным материалом для создания анекдотов. Такие истории могут быть ключом к своего рода «коллективному бессознательному» — в них вырабатываются социальные архетипы — образы той или иной прослойки общества. Бергсон пишет: «стихия комического порождена самой жизнью и близка к искусству, и ей есть что сказать о жизни и об искусстве» (см.: Анри Бергсон. Смех. М., 2000). Анекдот с этой точки зрения почти что является переходным звеном от жизни к искусству — формируясь и образовываясь почти исключительно на жизненном материале, является жанром народного искусства — но при этом именно искусства, в должном виде доступным далеко не каждому. По вопросам, связанным с циничностью смеха высказывался еще Бергсон, определяя как одно из существеннейших свойств любого смеха его нечувствительность. Условием смеха с этой точки зрения является равнодушие смеющегося в отношении объекта насмешки. Нужно отметить, что пожалуй именно в анекдоте этот принцип проявляется весьма значительно, тогда как в распространении его на всю область смешного можно усомниться. Это положение у Бергсона было подвергнуто справедливой критике Проппом, выделившим [143] насмешливый смех в отдельную категорию. В её рамках и будет действительным постулат о нечувствительности смешного. Бергсон даже говорит, что для того, чтобы смеяться следует провести как бы анестезию сердца, заставить замолчать в себе нравственное чувство. Однако никто не делает этого сознательно — никто не подавляет в себе нравственных чувств, жалости и чувствительности. Черный, жестокий, циничный анекдот, получивший особое распространение в наше время рассказывается в особой атмосфере и самим ходом своего разворачивания (собственной структурой) может подготавливать поле для такой «анестезии». Кроме прочего, подготовка к рассказыванию анекдота зависит также от общего настроения и характеров слушателей и рассказчика. Затем, следовало бы упомянуть о том, что в момент смеха вряд ли происходит какая либо «анестезия», то есть мгновенное омертвение нравственного чувства и рассмотрение объекта насмешки только с точки зрения «чистого разума» (как пишет Бергсон). Во-первых, сомнительным кажется уже то, что смешное есть стихия разумного. Смех это скорее аффект, спровоцированный умственной операцией. Значение здесь имеет скорость такой операции. Не зря отмечается как существенный признак анекдота его быстрая развязка, т.н. «пуант». Именно в скорости развязки, где очень сжато уложена мысль кроется основная часть комического эффекта анекдота. Однако хорошо рассказанный анекдот не обязательно требует неожиданности — слушатели могут и предугадывать развязку, неожиданным может выступить уже незначительная мелочь — модификация слова, акцент и т.п. Здесь соприкасаются сознательное и бессознательное, создается комический эффект. Возвращаясь к понятию сдерживания или удаления нравственного чувства хочется отметить следующее — нельзя сказать, чтобы нравственное чувство здесь полностью уничтожалось, как бы устранялось. И само смешное нередко бывает таковым в силу присутствия нравственного элемента в снятом или трансформированном виде. Анекдот не убивает, например чувство толерантности в человеке, аффект смеха происходит часто вследствие игры чувств — нравственное как бы отступает, затушевывается, но не исчезает полностью. Здесь можно было бы говорить о некоторой гармонии комического, состоящей в могущих быть разными, но обязательно некоторым образом пропорциональных долях чувства и разума, нравственного чувства и «анестезирующего эффекта». [144] О социальности анекдота. Сам по себе он является в некотором роде средством общения и поводом к общению. Существование его возможно лишь в социальной среде, при наличии хотя бы предполагаемого, слушателя, собеседника. Ну и конечно, нельзя пройти мимо того широко известного факта, что рассказывание анекдота и смех над анекдотом сами по себе представляют собой ритуал, некую субкультуру. И смех здесь зачастую неадекватен самому рассказу — особое удовольствие доставляет именно совместное веселье, ощущаемое группой. Компания, смеющаяся над анекдотом подобна оркестру, где смех каждого звучит как инструмент. Хорошо смеющаяся компания — чисто чувственное явление, главную роль здесь играет смех как звук, как проявление эмоций. Он распространяется по цепочке, как огонь — зажигая одного, другого, затем звуча уже в полную силу и постепенно, с некоторыми возвращениями, затихая. Коллективный смех подобен маленькому музыкальному произведению. Описанное есть довольно существенная часть культуры анекдота и смеховой культуры в целом, находящаяся скорее в сфере бессознательного. Это проявление группового поведения которое похоже на социальный инстинкт — необходимый элемент хорошей компании, такой же как допустим стол и алкоголь. И смысл анекдота как таковой здесь менее важен, он отступает на второй план, являясь как бы условием, поводом. Указанное в целом, как общение, является, пожалуй, неотъемлемой чертой культуры анекдота — поэтому так однобоки и сухи размещенные в СМИ анекдоты — отсутствующий элемент живого общения лишает смех его естественной среды. Не исправляет этого недостатка и ставшее популярным некоторое время назад рассказывание анекдотов по телевизору, это тоже эрзац.
Бессознательный, неконтролируемый элемент смешного выявляется и в самой идее анекдота, особенно анекдота черного или циничного. Такая тенденция как господство цинизма в юморе характерна для нашего времени скорее как для эпохи перемен, переоценки ценностей. В такой ситуации неудивительны нигилистические тенденции, которые в смешном, возможно, именно так и проявляются — через абсурдный и черный юмор. Абсурд зачастую отражает осмысление беспомощности социального и политического механизмов обществ, их оцепенение. И поскольку юмор является сильнейшим оружием, владеющим полем бессознательного и способным [145] к созданию мощных коллективных образов — здесь нельзя не обратить внимание на такое явление как черный юмор. Интересно проследить тенденцию отношения к абсурдному и черному юмору в отечественной культуре. Так, если для писателей XIX века — Достоевского, Гоголя детское страдание было абсолютным злом, чем-то проявляющим глубинное несовершенство и способным привести к полному отрицанию мира, где оно возможно, то в послереволюционную эпоху, например у Маяковского и Хармса появляется совсем иное отношение к нему. Дети у Хармса часто являются объектом комического третирования, и декларируемое им отношение является точкой противоположности позиции Гоголя и Достоевского, то есть абсолютной ценности старой российской культуры. Бесконечно страшное для Достоевского у Хармса приобретает абсолютно смешные черты, но это уже совершенно иной смех — абсурдный и полубезумный. При чтении произведений Хармса подчас возникает ощущение, что писатель сознательно двигался к пределу представимого и возможного и тем самым пытался произвести комический эффект. Комическое в проявлении механичности живого — здесь, пожалуй, Хармс следует концепции смешного, выдвинутой Бергсоном (Хармс Бергсона знал и читал, в частности его книгу «Смех»). Так, Бергсон пишет: «смеются над механичностью человека, над его привычкой» Общая теория комического Бергсона находит смешное именно в проявлении механического вместо живого, привычки рассудка вместо движения жизненной силы. Но опыты Хармса показывают скорее невозможность бесконечно шутить. Произведения его звучат, что можно сказать точно, не только смешно. Он проявляет Смешное и Страшное в единении, выявляя их жутковатую гармонию. Но есть и другая сторона в творчестве Хармса, имеющая отношение к теме анекдота. Одним из наиболее популярных произведений писателя является серия анекдотов про Пушкина, возможно, созданная в пику помпезности официальных восхвалений поэта в середине 30-х годов, идеологизации его образа. Здесь Хармс в полной мере проявляет замечательную черту абсурдного юмора — абсурд возвращает к реальности, очищает вещи от ханжеских, сусальных представлений. Пушкин у Хармса кидается камнями, «довольно плохо умеет сидеть на стуле», дразнит Жуковского, «называя его запросто Жуковым». Смешными в общепринятом смысле эти анекдоты не являются — они производят эффект бессмыслицы, но традиционного [146] для остроумия смущения и понимания смыслового сдвига не происходит. Сдвиг смысла в этих историях более глубок: отчасти, как представляется, они направлены на опровержение идола, заменяющего реальную культурную ценность, отчасти пародируют некоторую наивность, свойственную определенным литературным жанрам. В современных литературоведческих исследованиях (см.: О. Лекманов. Об одном источнике «Анекдотов из жизни Пушкина» Даниила Хармса, www.ruthenia.ru/document/383071.html) отмечается, что источником к «Анекдотам из жизни Пушкина» послужила книга В.В. Вересаева «Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников». Некоторые из историй, изложенные в книге Вересаева и впрямь являются превосходными анекдотами, практически не нуждающимися даже в стилистической правке, например: «Княгиня Вяземская говорит, что Пушкин был у них в доме, как сын. Иногда, не заставая их дома, он уляжется на большой скамейке перед камином и дожидается их возвращения или возится с молодым князем Павлом. Раз княгиня застала, как они барахтались и плевали друг в друга» (В.В. Вересаев. Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. М., 1984. С. 65, цитата по публикации О. Лекманова, см. выше). Эта наивность вызывает смех в силу особого характера пародируемого предмета — качества людей, склонных к чрезвычайному пафосу из скрытого самомнения. Это именно насмешка над вполне определенным явлением, но насмешка особого рода — немая критика, постигаемая скорее бессознательно и вызывающая спазм смеха манера сводить на нет торжественность людей, возомнивших себя носителями важной сакрального знания и при этом излагающих прописные истины.
Советская пропаганда, в том числе официальное отношение к культурному достоянию грешила ханжеством как наверное, никакая другая. За официальным восхвалением Пушкина, некритичным превознесением любых «подходящих» культурных ценностей стояло глубокое незнание и равнодушие к поэзии, художественному творчеству в целом. Это и отрицал Хармс. Таким образом, «Анекдоты из жизни Пушкина» выступают как бы прорывом к «настоящему Пушкину». С другой стороны, пародия на наивность некоторых литературных жанров со времен Хармса является одним из любимых [147] интеллектуальных развлечений, этот стиль часто проявлялся, например, в творчестве Сергея Курехина.
Возвращаясь к циничности абсурдного юмора, можно отметить, что своего рода новым витком развития «детской» темы в культуре выступает такой феномен как появление жестоких частушек про «маленького мальчика». Это устные произведения, почти что абсурдные анекдоты в рифмованной форме, являясь частью детского (и не только) фольклора показывают итог некоторого ментального процесса. В прошлом невозможно представить себе существование такого рода частушек. В то же время нельзя не отметить противоречия действительности и смехового фольклора: общий уровень материального обеспечения, обеспеченности социальными благами, безусловно, вырос. Сейчас в России происходит некоторый регресс, но про 70-80-е годы прошлого века точно нельзя было сказать как про негуманное время, в частности, негуманное по отношению к детям время. Следовательно, тенденции черного юмора с одной стороны обратны реальным социальным процессам, с другой — все же выражают определенные ментальные процессы в обществе. Безусловно то, что современные люди совсем не являются жалостливыми. Еще Эрнст Юнгер отмечал соответствующие процессы в своем эссе «О боли», отмечая такие тенденции как крах индивидалистическо-либеральной формации культуры. Меньше жалостливости, больше смеха, больше бутафорской жестокости и ужаса. Современная массовая культура подобна гигантскому карнавалу притворяющихся нестрашными монстров, и ужасных вещей, представленных как смешные.
Добавить комментарий