…Совсем как в анекдоте.
Анекдот (=короткий устный рассказ с неожиданным концом) реагирует на жизнь сообразно тому ее фрагменту, который он выражает. Иногда это бывает непосредственная реакция на событие. Самый оперативный отклик помню по подборке, опубликованной в сборнике сканвордов, уже на неделе, следующей после 11 сентября. [132] При этом некоторые были весьма остроумными. Возможно, это были переводы с «американского». Но в них была изрядная доля цинизма отстраненного от недавнего и непосредственного восприятия трагедии, такой взгляд со стороны. Впрочем, мне не довелось их слышать, что может свидетельствовать об их неестественном (для анекдота) происхождении, т.е. об их «не-анекдотности». Жизнеспособность злободневных анекдотов определяется тем, что они вырастают не из события, а из ситуации (серия времен «пятилетки торжественных похорон», из перестроечных: звонок по телефону — Ты читал передовицу в «Правде»? Да. Это не телефонный разговор). И как газетные фельетоны (одни навсегда остаются в старой подшивке, другие переходят в собрания сочинений), анекдоты такого рода могут стать памятником истории «общественной мысли» или продолжать функционировать в качестве актуального текста. Что, в свою очередь, может быть обусловлено неизменяемостью ситуации или ее типологическим повторением (эффект возвращающихся, часто с продолжением, «политических» анекдотов). Или когда он перерастает собственно ситуацию, выходя на общечеловеческий уровень. Но со злободневными анекдотами это случается редко.
Наиболее распространены и актуальны те тексты, которые можно очень условно назвать философическим фольклором. Фольклором — так как, даже имея автора, анекдот существует как анонимный, коллективно творимый и передаваемый в коллективе текст. В непрофессиональной бытовой устной передаче он предполагает некоторую импровизацию и адаптацию (рассказывает, как сам понял, или чтобы поняли слушатели). Замечу, что инсценировки «по мотивам» анекдотов не становятся ни драматургическим произведением, ни полноценной передачей анекдот-информации, а превращаются в игру-угадайку, мнемонический экзерсис. Это немного похоже на исполнение народных песен академическим хором. Анекдот может включать в себя элементы содержания частушек (простодушно-эротические), форму загадки (армянское радио спрашивают…), героев былин (витязь, три богатыря), но — в качестве пародии или стилизации, никогда не растворяясь ни в одном из жанров устного народного творчества. Фольклор, наследие мифоритуального сознания, несет в себе уверенность в преодолении возможных противоречий, уверенность, идущую от архаического знания-умения как это сделать. В отличие от классического фольклора, генетически связанного [133] с архаической традицией, анекдот — порождение городской культуры — создается личностью, вырванной (порвавшей) из природно заданной цикличности и прочности мироздания, и он «схватывает» — с разной степенью непритязательности — узловые проблемы, если не бытия, то жизни человека. Последнее обстоятельство позволяет говорить о присущей этому фольклорному жанру философичности.
Вспомним несколько популярных серий.
Например, «интернациональные» (встретились американец/англичанин, француз, еврей и/или русский). В анекдотных встречах с Западом последний персонаж в ответах на какой-то вопрос или в испытаниях и является главным, все остальные существуют для него фоном. В сравнении со стереотипизированным иностранцем главный герой несомненно выигрывает, а западные ценности, явленные в туповатой американской деловитости, английской чопорности, французской галантной чувственности очевидным образом принижаются. Последним может быть не только русский — обычно победительный Иван-царевич, кажущийся Иванушкой-дурачком (или Иванушка-дурачок, грезящий о своем царском происхождении), но часто — еврей или украинец (хохол). Интересно, что в противопоставлении с «не-нашими» западными ценностями евреи/украинцы/кавказцы становятся «своими». И тоже выигрывают или, в любом случае, выглядят лучше, глубже, жизнеспособнее.
Русский несуразен, непрактичен, но в целом — симпатичен. Его несуразность — в сравнении с другими — оказывается, что хорошо видно при моделировании экстремальных ситуаций — обеспечивающей выживание.
В «национальных» — еврейских, кавказских, эстонских — персонажи действуют как бы в своей, привычной, обстановке. Но по сценарию и сценографии «создаваемыми» за пределами представляемой традиции. Попытки передать в рассказывании акценты и интонации, с одной стороны, подчеркивают инакость и взгляд со стороны. С другой — очевидно что в «национальных» анекдотах национальное предстает известным же набором стереотипов, своеобразным историко-культурным костюмом, маской, ролью. Так, лучший Шерлок Холмс в исполнении В. Ливанова действует в английской среде, воссозданной и безошибочно знакомой советскому зрителю не столько по «настоящей» Англии, сколько по популярной когда-то [134] многосерийной «Саге о Форсайтах». Впрочем, многие «еврейские» анекдоты имеют еврейские корни. Но и они распространяются в русифицированной версии. Эта серия, как кажется, отличается от других «национальных» тем, что еврей — хотя и «другой», но носитель той же русской культуры. Как герой анекдота он — свой чужак, с акцентом на первое или второе слово. Несколько особняком находятся «чукчи». Эти дети природы встречаются с культурой, их помещают в чуждую им среду обитания (чукча приезжает в Москву, женится на француженке, поступает в литературный институт), но они продолжают воспринимать новые обстоятельства и действовать в них по-своему. Ситуация встречи-конфликта культур, комичная со стороны (рассказывающего), бесконфликтно, естественно и с достоинством, проживается «чукчей». Спасибо тому самому архаическому знанию-умению. Очевидно, что большая часть «национальных» анекдотов создается вне национальной среды, т.е. это не автопортреты, а полудружеские шаржи, нарисованные «Иваном-царевичем».
Завершая «национальную» тему, замечу, что «титульная нация» чаще всего решает «самосознательную» проблему компаративистски. Если же в анекдоте суждено встретиться двум русским, то, по крайней мере, один из них «новый русский». В этом словосочетании — ключевое слово — новый (=чужой, другой). Если глуповатость «русского», этого проявления Иванушки-дурачка или Емели, есть лукавое простодушие или простодушное лукавство. То глупость «нового русского» — от богатства (неизвестно как свалившегося), которое противоречит духовности как чему-то морально-интеллектуальному, и, в перспективе, не «жизнеспособна». Анекдоты выражают это прямолинейно, в лоб, насмешничая и будто предостерегая (один, не понимает, в чем прикол, когда дьявол берет его душу в обмен на вагон каких-то благ, другой — требует снять с креста гимнаста и т.п.). Судя по спаду интереса к этой теме, общество постепенно привыкает и осваивается с присутствием нового класса. Наряду с «евреем» и «новым русским» таким же, в качестве «своего чужака» является серийный «интеллигент». Этот застенчивый человек, вовсе не выглядевший чудаком, оказавшись в обычном течении жизни обычных людей в аптеке, в очереди, в общественном транспорте, действует в согласии со своей природой и тем выбивается из этого течения. В его экспрессивной лексике (при рассказывании — [135] противным тонким голосом) есть и протест, и попытка защититься, и его инакость относительно остальных.
Во множестве сюжетов из брачно-половой сферы — ухаживание («Хочешь, Маня, обернусь для тебя белым лебедем?». «Чего ж хорошего — голым задом по холодной воде.»), первая брачная ночь, рутинная сторона брака, измены (Звонок среди ночи, жена говорит: «Муж вернулся», муж собрался и ушел), предсмертное выяснение отношений и т.д. — происходит встреча-столкновение двух (противостоящих до антагонизма) миров. Характерно, что, как правило, ни одна из сторон не предстает в качестве «положительного» героя. Восприятие другой стороны с позиций бесспорной истинности своих притязаний, потребностей, представлений приводит к выводу, что все мужики — свиньи, а женщины — шлюхи. Мужчины часто оказываются страдательной стороной и, как правило, не в биологической, а социальной ипостаси. Универсальная значимость темы и сферы обеспечивает распространенность анекдотов во всех слоях общества, хотя в разных стратах делают разные акценты.
«Детские» — то, что наиболее популярно в детской и подростковой среде (страшилки, откуда берутся дети, освоение ненормативной лексики…). Едва ли это собственно детское творчество, скорее — адаптация «взрослых» анекдотов. Стихийная социализация осуществляется не только через сюжетику, которая в этой аудитории часто приобретает если не «абстрактный», то невнятный характер). Но, возможно, проговаривание взрослых тем является способом «причаститься» взрослости или освоить (э)тот чужой мир. При этом ребенок немного подглядывает взрослую жизнь. Само рассказывание — среди сверстников или во взрослой компании — взрослое занятие (однажды в троллейбусе, в котором на экскурсию ехали школьницы лет 8-9, в течение получаса слушала анекдоты про Чебурашку и крокодила Гену; интересно, что почти все рассказчицы, завершив повествование, интересовались у подружек — «дошло?»). Внешне детскими могут быть анекдоты про детей или мультгероев. Если в первом случае происходит (через проговаривание запрещенных тем и слов) движение детей в мир взрослых, то во втором — взрослый мир моделирует в детском наивном лепете свои проблемы (На пляже девочка рассматривает голенького мальчика — «не думала, что украинцы так сильно отличаются от русских»). Таким образом несколько дистанцируясь от серьезности и пафосности.
[136]
Анекдоты о животных сродни басням в том, что за животными просматриваются люди, но в отличие от басни — заканчиваются не моралью, а, как и положено анекдоту — неожиданно и парадоксально. То есть, они не поучительны, а раздумчивы. Очевидно, что прямой перевод с «анималийского» языка на «антропийский» невозможен без существенных утрат, в том числе, без потери полифоничности парадокса. (Собрание зверей в лесу постановило, что если ворона будет продолжать материться, то ей повыдергают все перья. Сидит, нахохлившись, на елке. Проходящий мимо медведь: «Чего нахохлилась?». Ворона, встряхнувшись: «И нафига мне эти перья»). В анекдотах, где взаимодействуют люди (хозяева) и их животные, последние оказываются хозяевами положения, за которыми остается последнее слово. Здесь показательны многочисленные анекдоты про говорящих попугаев.
«Сказочные» анекдоты об исполнении трех желаний позволяют описать наличную действительность перечислением этих желаний. Но наиболее интересным представляется то, что связано с самим исполнением. С одной стороны, это мена ролями, когда в роли исполнителя оказывается просящий, а волшебник (мнимый) — в роли просителя. (Мужик сидит на льду, ловит рыбу. Идет тетка. Мужик: «Ты кто?». «Баба Яга». Он не верит — «докажи!». «Могу исполнить три желания». Загадывает. Но волшебница требует в обмен, чтобы он вступил с ней в интимные отношения. Вступил. Требует исполнения желаний. Тетка: «Такой большой, а все в Бабу Ягу веришь»). С другой стороны, точное исполнение просимого заканчивается крахом. (Мужик говорит золотой рыбке, что хочет жить во дворце, иметь красивую молодую жену и войти в историю. Ранним утром он просыпается в дворцовых покоях, прелестная молодая женщина нежно будит его: «Вставай, Франц-Фердинанд, пора в Сараево»).
Персонажами или темами анекдотов бывают служители культа, святые, бог. «Короткие устные рассказы» о религии и церкви, с одной стороны, являются наследием (идейным) народного и ученого антиклерикализма. Но с другой — это способ отстраненного, профанирующего освоения «сокрытой» (~ «сакральной»), отделенной от обыденного мира сферы. Это может быть сон-видение о божественных существах, наслаждающихся в раю, но лишенных некоторых человеческих преимуществ (летающие туда-сюда серафимы и херувимы не могут присесть, потому что «не на что»). Божественному не хватает земного, а земное тщетно ищет [137] небесной милости (варианты историй о праведном страдальце). Это ушедшие в быт теологические и /или религиоведческие мини-диспуты. О бытии бога рассуждают рыбки в аквариуме («а кто нам дает корм?»), дискутируют собака (бог это человек, который кормит, заботится и т.п.) и кошка (бог — тот, кого кормят, кому пытаются угодить и т.п., то есть, это — она). Здесь, конечно, присутствует и насмешка, но и скрытый за нею интерес к проблемам теологического характера. Впрочем, в отличие от детей, стремящихся скорее приобщиться к миру взрослых, взрослые, заглядывают в мир «божественного» не для того, чтобы обжиться в нем, но чтобы убедиться, что он не особенно отличается от их среды обитания. Привлекаемые библейские сюжеты иногда приобретают новую драматургию (Христос и грешница: немолодая женщина подходит и бросает в грешницу тяжелющий камень. Христос: «Мама, ну что вы вмешиваетесь?») или берутся только как повод, к рассуждениям, не имеющим отношения к религии (К Моисею, возглавляющему исход из Египта, подходит человек с кейсом и говорит, что надо хорошо помолиться и тогда море расступится. На вопрос Моисея о гарантиях он ответил — «Гарантировать не могу, но сообщение об этом в Ветхом завете поместим»).
У людей разных возрастов, полов, статусов степень отравления жизнью различна. Множественность серий и ситуаций дает возможность оказать помощь почти каждому. В каждой из сред распространены свои (сюжетно, композиционно, акцентированием «всеобщих») анекдоты. «Поэтика» анекдота раскрывает основу отравления.
Представляя жизнь как определенную закономерность или как направляемую разумом (безразлично — Разумом или разумом), можно подумать, что у нее есть смысл и/или цель. А всякого рода разломы обусловлены несоблюдением правил или незнанием. Однако эмпирический материал анекдота свидетельствует о фундаментальности представления, что смысла нет, а закономерность, складывающаяся из бесчисленного множества воль и безволий, неуловима. Получается, что внутренне, сама по себе жизнь абсурдна по цели, смыслу и процессу. Практическая разумность направляет к поиску и привнесению (в индивидуальное или глобальное бытие) смысла и цели извне, при отсутствии их в объективной реальности (данной нам в ощущениях). Столкновение отсутствия смысла и потребности [138] в нем создают дискомфортное переживание абсурдности. Популярный некогда анекдот о коричневом и черном ботинках — не только о маразме Брежнева.
Анекдот как жизнеутверждающее надругательство моделирует и ситуацию абсурда, и ее переживание. Анекдот деформирует реальность лиц, отношений, ситуаций. В нем связывается реальное и фантастическое. В нем осуществляются маскарады предметов (так, в «костюме» черной икры выступает дробь или наковырянные у кильки глаза) и, наряду с маскарадами слов (~каламбурами), — их обнажения (Вовочка приносит маме, стоящей в очереди, ночной горшок; потому что папа сказал, что она опять стоит за каким-то дерьмом). Как правило, анекдот строится на нарушении закономерности и причинности. Но в них абсурдная странность не тревожит, а смешит.
Разные интонационно, лексически и т.п. анекдоты выражают саму жизнь. Моделируя ситуации, они завершают их чем-то абсурдно-парадоксальным, при этом неожиданность концовки не означает ее нелогичности, так как ситуация переводится в другую систему осмысления. (Опоздавший на похороны человек, вбежав в последний момент, кладет что-то в гроб и присоединяется к скорбящим. На вопрос приятеля, почему он опоздал, отвечает, что хотел купить цветы, но не нашел и принес шоколадку). Анекдот — индикатор не только чувства юмора, но и степени захваченности жизнью. Не отравившийся не нуждается в противоядии.
Анекдот — не анестетик и не опий. Он не меняет отношения к явлениям наличного бытия. Драматизм человеческого существования не игнорируется, не отрицается, не переводится в безмятежность. Он не учит, не расширяет жизненный горизонт. Анекдот предлагает свой рецепт снятия негативного чувства противоречивости через позитивную оценку-переживание иррационального (своего как иррационального) бытия. Это и другой (часто не менее глубокий), окрашенный иронией (разной степени едкости) взгляд на вещи и явления.
Противоречие индивидуального — социального, разумного — неразумного, практичного — непрактичного, природного — культурного (игра слов — из той же серии) не разрешается, а выявляется «неожиданным» финалом. Не разрешает и не избегает, но — фиксирует и «снимает» не практически, не рационально, а эмоционально. В качестве «коллективного представления» анекдот смягчает трагичность индивидуального открытия бессмысленности. [139] Анекдот не ведет к решению проблем, но предлагает эмоциональное отношение к проблеме, воспринимаемой как абсурд. Это готовая формула организации эмоций. Анекдот нейтрализует отравление и тем, что дает описание (формулу) в ернической форме, обеспечивая тем, до кого «дошло», эмоциональную разрядку смехом — животным, понимающим, саркастическим, легким, радостным, сквозь слезы, сквозь зубы и т.п.
Вместо Заключения.
Один человек жил в забытой богом захудалой деревеньке. Его дом стоял на самом ее краю. И был дом старым и страшным, с покосившейся крышей и скрипучей дверью. В доме было грязно. Всюду — сор, огрызки, дохлые крысы. У него была жена — неопрятная сварливая женщина. Однажды ему все это надоело, и он решил посмотреть, как живут в других краях. Он вышел на рассвете, шел целый день. Ночь застала его в чистом поле. Утром он встал и продолжил путь. Но случайно он выбрал не то направление и повернул назад. К вечеру он дошел до забытой богом захудалой деревеньки. «Как у нас», — подумал он. На самом краю стоял старый страшный дом с покосившейся крышей. «Как у нас», — подумал он. Он открыл скрипучую дверь: в доме было грязно — всюду валялся сор, огрызки, дохлые крысы. «Как у нас», — подумал он. На него с бранью набросилась неопрятная сварливая женщина. «Как у нас, — подумал он. — Везде одно и то же, что еще искать». И остался. И жил долго. И был по-своему счастлив. Но только очень тосковал по родине.
Добавить комментарий