По-ту-да абсурдность

[31]

Есть ли ситуация, в которой чувствуешь себя более комфортно, получаешь однозначный опыт признания, настолько более простая, нежели та, где ты выступаешь рассказчиком анекдота, над которым смеются? Анекдот является неким оживляющим фактором. Он заполняет паузу, снимает напряжение и усталость, «разряжает» обстановку. Можем ли мы при этом однозначно определить, что же он представляет сам по себе?

Здесь элементарная задача определения простой ситуации оказывается стянута к поверхности смысла, который не может быть [32] раскрыт. Скажем, вопрос состоит не в том, что представляется невозможным рассмотреть ту или иную ситуацию изложения анекдота. Это-то как раз не сложно. Можно, в конце концов, записать и содержательный «текст». Но даже при обращении к изрядному количеству материала, анекдот оказывается неисчерпаем в своем разнообразии. Тематизировать все пространство данного явления попросту невозможно. Есть циклы анекдотов, которые мы могли бы, так или иначе, проанализировать в ситуативном и временном развитии. Есть так называемый «политический» анекдот, который будет тяготеть к историческим персонажам или сюжетам. В конце концов, можно бы было обратиться к национальному колориту, причем как с точки зрения освящения смеховой культуры внутри культурного пространства, так и по отношению к внешним объектам. Допустим, в нашей родной отечественной стихии анекдота — это обращение к образу «чукчи», «еврея», «немца», «хохла», «горячего финского парня», «англичанина» и т.д. Существуют анекдоты «исторические», «социальные», «профессиональные», «бытовые», «литературные» и другие. Классификация здесь может быть проведена, но с учетом непрерывных модификаций, переходов из группы в группу и появлением новой ситуативности. Так, меняются персонажами анекдоты о прапорщиках и чукчах, или друг друга замещают инженеры, учителя и студенты. То есть сам смысл классификации представляется в данном случае излишним и абсурдным. Тем не менее, необходимо, по крайней мере, задать хотя бы некоторые ориентиры для возможного исследования данного культурного явления.

Первое, что требуется отметить то, что анекдот должен быть уместен. И это является главным, на мой взгляд, критерием, важным для его состоятельности. Далее, стоит обратить внимание на то, что интерес к проблеме именно анекдота возникает сравнительно недавно. Вопрос о смеховой культуре появляется параллельно с вопросом об обыденности в широкой культурологической проблематике, то есть о повседневности. Наивность анекдота сродни обычному, чему не противоречит и изощренный абсурдизм. Позиция нашего современника рождается как позиция присутствия, облеченная в метафору «здесь и сейчас». Именно это «полувыражение» наиболее полно передает представление о сфере Собственного. Присутствие в реальности повседневности организуется вокруг «здесь» моего тела и «сейчас» моего собственного времени. «Здесь» — это [33] пространственное и протяженное представление о себе; это само тело субъекта, становящегося объектом исследования; это место присутствия, будь то дом или планета; это границы представляемого визуально, включающие и определенную позицию личного воображаемого; в конце концов, это очерченные границы, создающие телесность как некий ореол ментального поля. «Сейчас» — это, безусловно, метафора времени, которая задает пределы ситуативности, обращаясь к непосредственному контексту современного исторического момента. Таким образом, мы видим здесь очертания слегка позабытой метафизической пары Пространство-Время, только освободившейся от сугубо абстрактной бытийственности, но погрузившейся в феномены, следовательно, именно здесь мета-физика становится мета-форикой.

То, что не ведомо «здесь и сейчас», нельзя описать обычным языком. Используя бесконечные резервы образности, можно все же попытаться привнести в наличное Чуждое. Чуждое есть Чуждое, оно вызовет интерес, но будет отторгнуто как пугающе странное и отстраненно увлекательное, то есть, вынесено в запредельность, «тридевятое царство» — старики будут рассказывать о своем прошлом, недоступном молодым и становящимся для них легендарным и мифическим. Изменяясь во времени, сказ согласуется с расширяющимися рамками мира, пространственного и временного. На долю творчества выпадает странное, попытки определить которое в рамках единого не удаются. И тут открывается простор абсурдистского эксперименаторства. Почему бы В. Хлебникову не написать стихотворение из одних только знаков препинания, а Д. Хармсу — своих историй о великих? Абсурдизм и гротесковость в народе рождает лавину псевдоисторических анекдотов, которые вполне сочетаются с архаическим образом Трикстера: Петька и Василий Иванович, Штирлиц, Ленин и другие, чьи имена уже мало что говорят современным подросткам, воспроизводящим эти истории. А остроумный интеллектуал переходит «на ты», загружая его символическим смыслом, со всем прошлым, настоящим и будущим, конечным и бесконечным, далеким и близким, вечным и сиюминутным. Размах свободы ограничен лишь чувством юмора, которое становится существенным критерием оценки личности, так как иначе не будут слушать, а требуется собственные переживания вынести во вне, создавая столь необходимое для функционирования человека [34] пространство межличностной коммуникации и получить «опыт признания». При этом не происходит создание искусственной реальности. Существующее рождается по-новому окрашенными гранями, в новом объеме.

Тут можно вполне отчетливо проследить близость мифа, сказки и анекдота в современной ситуации. Наше мировосприятие погружено в мифическое пространство трансформированного нашим воображением опыта. Мы «переживаем» миф в рамках теоретических рассмотрений, а сакральным пространством становится персональный рассказ, не зависящий от содержания. Так, «Учитель» в широком смысле слова, в качестве обладающего истиной, опыта более высокого порядка, несет истинное знание. Находясь в пограничной с сакральным области, мы прибегаем к аллегориям, метафорам, обширным отступлениям, а, возвращаясь «к нашим баранам», иронизируем над собой. Эта ирония извлекает нас из мифологизированных «телег» к обыденно-теоретизированной реальности. Не случайно сама эпоха современности, выросшая на мощном культур-антропологическом взрыве 30-х годов, формировалась под сенью нового термина «маргинальность», трансформировавшегося и развившегося за 70 лет необычайно. Ученый сам в ходе исследования стал неким «трикстером», формирующим в своей познавательно-демиургической деятельности информационное пространство нового, отчасти виртуального, мира. Насилие европейского взгляда, провозглашенное Леонардо да Винчи, создало новый мифолого-анекдотически пласт космогонии, выразившийся на рубеже ХХ —ХХI веков в анекдоте:

«Художник стоит и что-то рисует. Его спрашивают:
— Ты что рисуешь?
— Бога Единого.
— Так ведь его никто не видел.
— Вот сейчас нарисую, и увидят».

Леонардо да Винчи восхвалял живопись, которая захватывает поверхности вещей, является «внучкой природы и родственницей бога» 1, «т.к. глаз меньше ошибается, чем разум» 2. Леонардо сам представлял ту величайшую и полу божественную фигуру, для которой [35] постичь мир можно было взглядом. Он был Творцом, а не мастером, оказался в состоянии выдвинуть положение, ставшее для европейского мировосприятия банальным: «Живописец спорит и соревнуется с природой» 3. Разум художника подобен зеркалу, но этого мало. Требуется творить так, чтобы обретать мир посредством взгляда, присваивать себе и изменять, чтобы он становился эталоном красоты и гармонии.

То членение мифологии, которое предлагал М. Элиаде, т.е. деление на космогоническое, героическое и бытовое поля, может быть нами отчасти использовано для структурирования и анекдотического пространства. — Почему бы и нет? Живое создание нашего рассудка в любом случае не может быть строго классифицировано. Поэтому выбор структурирующего принципа может являться свободным, согласующимся с нашими собственными пристрастиями.

Космогоническое пространство анекдота вполне допускает и «черный юмор», переходя к некому «панибратству» с вытесняемыми нашей психикой моментами. Так одним из трагических образов становится образ смерти.

«Больной на последней стадии рака приходит к врачу.
— Доктор, посмотрите, пожалуйста, мои документы!
Врач внимательно их изучает, затем, обращаясь к пациенту, говорит:
— Вы умный человек и должны понимать, что я ничем не могу Вам помочь!
— Но, доктор, Вы же светило науки!
— Давайте не занимать наше с Вами время. Медицина в Вашем случае бессильна.
— Но, доктор, мне некуда дальше идти. Подскажите хоть что-нибудь!
— Впрочем, поезжайте на грязи!
— А что, — поможет?
— Ну, помочь — не поможет, а к земле привыкнете…»

«Черный юмор» отрабатывает «схему вечности», предопределяя бессилие и отстраненность персонажа как от бытия, так и от внебытийственного. Здесь происходит различение «света от тьмы», где все, что находится «по ту сторону» заведомо отчуждается и выходит [36] за пределы норм как таковых. Таким образом, мир структурируется, полагая свое место всему: сущему и не-сущему. Божественное может быть также осмеяно в соприкосновении с человеческой судьбой:

«Русский еврей проходит службу в израильской армии. Надо первый раз прыгать с парашютом, а он боится. Обращается с вопросом к инструктору:
— А что делать, если парашют не раскроется?
— Тогда есть вот это кольцо от запасного парашюта. Вы дергаете его и спокойно приземляетесь.
— А что, если и запасной парашют не раскроется?
— Ну, что ж. Вы же еврей. Обратитесь к Господу нашему. Он Вас не оставит.
Прыгает. Дергает за одно кольцо — нет, за другое — тоже никакого результата. Страшно пугается и молит:
— Господи, помоги мне!
Тут откуда ни возьмись появляется огромная длань и, мягко подхватывая русского еврея, осторожно опускает его на землю. Тот падает на колени, вскидывает руки к небу и восторженно кричит:
— Спасибо, тебе, Господи Иисусе!
Тут снова появляется длань, сжимается в огромный кулак и…шмяк!»

Вслед за космогоническим анекдотом мы можем рассмотреть и огромный пласт анекдота героического. Герои здесь могут выступать в совершенно разных ипостасях. Это и дурак, и мудрец, что возможно одно и то же, он наивен и абсурден, он реален в историчности своего имени, а может нести на себе общие черты, вписываемые в рамки национального принципа — «чукча», профессионального — «прапорщик», поименованного — «Вовочка» и т.д. Один и тот же анекдот может использовать любого из этих персонажей. Вообще, анекдот не терпит привязанности, он легко трансформируется и в нем проявляются скорее особенности речевой культуры. Это пространство устного, противостоящего письменному, где синестезийность имеет наивысшее значение. Поэтому важен не столько текст, сколько рассказчик, который сам превращается в подобие анекдотического Трикстера, зачастую пренебрегая нормами приличия. Анекдот допускает разрушение границ, выход в табуированную зону с обращением к ненормативной лексике и сюжетике. При этом [37] талантливый рассказчик удерживает повествование на границе со скабрезным и низменным. Анекдот — пространство изящного маневрирования от границы смысла к поверхности тела, которое, сотрясаясь от смеха, насыщается героикой поступка. Здесь не обязательна оторванность от собственной обыденности. Анекдот не требует перехода в иной статус или группу. В своем кругу мы допускаем анекдот о «соседе». Так, например, профессиональная среда предполагает живой анекдот с реальным живым персонажем.

«Однажды, в конце восьмидесятых годов читал профессор С. спецкурс по Гуссерлю. Набилась полная аудитория. Все сидят, судорожно записывают, аж пот на лбу выступил. Так проходит около часа. Никто уже ничего не понимает, стараются только записать, чтобы хоть потом понять. Тут проф. С. останавливается. Обводит взглядом аудиторию и, потирая руки, говорит:
 — Ну вот, всего этого у Гуссерля не было!..»

Что может быть более близким сердцу преподавателя, чем студент? Скоро сессия, она всегда «скоро». Это море удовольствия и постсессионных воспоминаний. Не в обиду студентам будь сказано, но наибольшее наслаждение доставляют «ляпусы», превращающиеся в анекдоты. В самом деле, приняв экзамен, преподаватель редко будет восторженно говорить о том, «какая потрясающая девушка» или «молодой человек», чаще: «Я тут ТАКОЕ услышал!» И вот это-то живое идиотическое начало и реконструирует саму коммуникативную ситуацию ученик-учитель. Например, такая вот история:

«Девушке достается на экзамене вопрос: «Психоаналитические концепции культуры». Она готовится, выходит отвечать и первое, что произносит, читая с листа:
— Фрейд изобрел новый способ лечения гипноза.
Преподаватель:
— Подождите-подождите! Давайте еще раз сначала!
— Фрейд изобрел новый способ лечения гипноза.
— Может быть, гипно-зом?
— Нет, здесь написано — гипноза!»

Или же случай на экзамене по истории культуры.

Девушка старательно готовилась и замечательно бойко начала отвечать билет о культуре Древнего Востока. Преподаватель ее хвалит и решает задать вопрос:

 — Вот Вы рассказывали о шумерских словарях. А с какого на какой язык шумеры переводили?
 — Ну, как? Разумеется, с шумерского на русский!»

Большая часть преподавателей-философов из года в год обнаруживает в ответах студентов сведения о некоем «философе Фаллосе» и т.д.

Живой анекдот зачастую захватывает сильнее, нежели абстрактный. Он пограничен всему пространству опыта индивида. В конце концов, он переходит на уровень быличек: мифов и сказок бытового содержания:

«Одна американка приехала изучать русскую культуру. Общалась с богемной «тусовкой». Уже надо бы уезжать, а она — в мастерской художника, где ее уговаривают «выпить еще». Она пытается отказаться, ведь надо уже ехать. Тут ей подносят рюмку и говорят:
 — А на посошок?
Она выпивает, и эта фраза становится ее последним воспоминанием о России. Она возвращается, «не помня как», а через некоторое время неожиданно обнаруживает, что беременна. Муж пытается выяснить, что же она помнит. Женщина припоминает только последнее: «На посошок!». Они ищут в различных словарях, что бы это значило, и, наконец, находят: «Посох — палка в дорогу».

Непосредственность такого «живого» анекдота часто обнаруживается в тончайших нюансах и интонациях, предполагая наше «соучастие», поскольку принимает ситуацию отнюдь не фантастическую. Каждый человек в своей жизни сталкивается с рядом нелепостей, но те, кто умеют их выделить и создать малюсенькую зарисовку, поистине обретают сокровище. Так, мне как-то рассказали чудную быличку.

«Компания уже зрелых, но вполне веселых людей любила собираться по весне в одном и том же местечке на природе. И эта весна не стала исключением. Они издалека уже видели любимую полянку, но кто-то, видимо, на ней намусорил. Подойдя поближе, друзья обнаружили остатки «пиршества» и валяющихся вокруг пьяных подростков в ватниках. Подростков оттащили к березке. Прибрали. Тут один из молодцев стал приходить в себя. У него сочувственно спросили:
 — Что пили-то?

 — Ой, все пили. Водку пили, портвейн пили, пиво пили…
 — Да, намешали…
 — Нет, мы никому не мешали…»

В пространстве реального существования погранично удерживаются все составляющие. Здесь анекдот распространяется и за пределы абсурдного бытия наивного, попадая и в область теоретического. Так умея прочитывать, мы и «Критику чистого разума» Канта можем рассмотреть как развернутый анекдот, ибо обращаясь к тексту самого великого автора: «Находясь за пределами опыта мы можем быть уверены в том, что не будем опровергнуты самим опытом». Анекдотическое пространство разворачивается в речи рассказчика, куда попадают без исключения все реалии. Так, допустим, что могло бы быть суше документа? Но тут интернет принес новый анекдот:

«Если фотоальбомчик маленький и тоненький, а фотография одна и страшненькая, то это паспорт».

Также само противостояние серьезного и несерьезного, реального и сказочного может быть объединено в таком вот ироничном рассказе. Анекдот бросает вызов серости, монотонности, приглаженности, стандартности как поступка, так и мысли. Суждение в смеховом поле приобретает вкус, различая близкое и далекое, теплое и холодное. Анекдот «раскрывает душу» на встречу слушающему и понимающему, сближает в «слишком человеческом», которое может противостоять нормативному и общепринятому:

«Учитель:
 — Дети, завтра к нам придет комиссия и мы должны подготовиться. Ответьте мне, пожалуйста, на вопрос, что такое катастрофа?
Танечка:
 — Катастрофа — это тогда, когда идет маленький козлик по горной дорожке, из-под его копытца падет камушек. Он подскальзывается, падает в пропасть и ломает ножку…
 — Нет, Танечка, садись. Это не катастрофа, это — беда. Катастрофа происходит тогда, когда летит правительственная делегация. Самолет взрывается, и все погибают. Понятно?
 — Понятно!
На следующий день приходит комиссия. Учитель спрашивает:
 — Дети, что такое катастрофа?

Танечка отвечает:
 — Катастрофа происходит тогда, когда летит правительственная делегация. Самолет взрывается, и все погибают. Но это еще не беда. Беда — это тогда, когда идет маленький козлик по горной дорожке, из-под его копытца падет камушек. Он подскальзывается, падает в пропасть и ломает ножку…»

Противостояние всему официальному, холодному, идущему с «газетных передовиц» насыщало пространство советского анекдота как само собой разумеющееся. Здесь находил свое место инженер с бутербродами с «черной икрой» перед комиссией, зять, обещающий теще могилку у Кремлевской стены, детская книжка «Али-Баба и сорок разбойников» с фотографией Политбюро ЦК КПСС и другие образы. Новые реалии также незамедлительно находили отклик в устном «народном» творчестве. Так, в том же интернете появился образ столь любимой нами рекламы:

«На правах рекламы:
Снесла Курочка-Ряба яичко… Смотрите в наших кинотеатрах новый супербоевик: «Яйцо наносит ответный удар»».

Современные варианты конъюнктуры также постоянно проявляются в ряде баек. Это могут быть политические истории, соединяющие образ президента страны с уже знакомым персонажем Вовочкой, причем здесь же проводится и параллель с образом В.И. Ленина. Связь поколений, ситуаций и возможных решений, где итог представляется одинаковым, также является излюбленным мотивом. Надо сказать, что это очень интересный момент, поскольку в подобном восприятии мы наблюдаем внутреннее чувство родства, преемственности как в стратегиях власти, так и в стратегиях смеха. Типичным здесь становится игра с рефреном, например: «Выхожу я из тюрьмы…» Скепсис и ирония по отношению к власти и официальности как таковой неизбежно преследуют нас, откликаясь моментально на событийность, захватывающую «здесь и сейчас». Так, подготовка к празднованию 300-летия Петербурга уже почти за год до начала действия породила новую серию, посвященную данному официозу:

«По Петербургу мчится на бешенной скорости мерседес. Гаишники пытаются его остановить — безрезультатно. Наконец, расстилают «ежей», зажимают, водителя вытаскивают, распластывают по асфальту. Он изумленно спрашивает:
 — Мужики, вы чего?

 — Ты с какой скоростью ехал?
 — 300.
 — Да ты соображаешь?..
 — А что, у вас же на въезде в город висит знак «Петербург — 300».

Анекдот — это пространство свободы и удовольствия, одновременно определяющее и регламентирующее, образующее и выявляющее очертания нашего мира. Он рождается в сфере общего интереса, выступающего коммуникативной основой человеческого бытия. Он интригует некоей близостью к сокровенному, то ли наивно-детскому, то ли слегка позабытому за заботами будней, тому, что нас влечет. Что же нас может интересовать?

Близость действия.

Близость чувства.

Близость мысли.

Или же:

Экзотическое, экстраординарное, противоречащее первым трем.

Экзотика может проступать абсолютно во всем, перемешивая смыслы, слова, языки. Так сегодня достаточно многочисленными стали анекдоты с «языковыми играми».

«Англичанин подходит к кассе Аэрофлота и говорит:
 — Exсuse me! Give me, please, one ticket to Dublin!
Голос из окошка:
 — Куда, блин?..»

Близость к «себе любимому», обращает весь мир некоей насмешкой, которая вполне соразмеряет различные варианты опыта. Противопоставляет и сопоставляет одновременно. Мы «примеряем» чужой взгляд, чужой страх, чужие нормы. Например. Я хочу сделать ремонт в квартире. Тут же выяснятся, что подобное действие желает совершить и ряд окружающих людей, что формирует обостренный интерес друг к другу и к самому процессу данной деятельности. Так в ходе ремонта возникает противоречивое чувство: как только я что-либо начинаю делать, то тут же все этим занимаются. Противоречие рождается тогда, когда совпадает одновременность сопричастности и ревность к своему делу. Я радуюсь наличию единомышленников и тут же раздражаюсь по поводу посягательства на мою индивидуальность, единичность. Дуальность чувства выражает классическую оппозицию «Я и Они» — это связанность интересом, стоящая на грани с отторжением. Причем подобное чувство одновременно [42] нарастает встречно, что порождает онтологичность в размышлениях о бытийствовании Я, Другого и Чуждого. Сколь приятно прийти к другу и поделиться проблемой, что краска легла неровно. А в ответ услышать совет и сочувствие. И, уходя, думать с завистью, что вот, он уже что-то сделал, может и лучше, чем я, и с удовольствием, нет, у меня вот это лучше получилось. Эффект близости отталкивания, коренится в нас самих, когда двойственность формирует устойчивость бытия. Так единственность, уникальность как ценность будет противостоять одиночеству как страданию в экзистенциальном единстве. Чуждость близкого наиболее ощутима при соприкосновении, поскольку МОЙ друг, занятый тем же, чем и я, но занят не моим делом, а СВОИМ. Аналогичность действия порождает различенность поступка и получаемого результата. Таким образом, интерес оказывается обострением тревожности при ощутимом риске для границ самополагания, что может быть эмоционально окрашено и позитивно, и негативно. Впрочем, иногда эта различенность сталкивается в абсурдистском смехе над всем своим-несвоим:

«Инопланетяне поймали англичанина, китайца и русского. Поставили их перед фактом, что оставят в живых только того, кто сумеет их более всех удивить. При этом дали каждому по два металлических шарика и развели по совершенно пустым и герметичным комнатам. Через некоторое время проверяют результаты. Англичанин ловко жонглирует шариками с невозмутимостью и двигая только руками. Привели китайца. Тот уже жонглировал одной рукой. Пошли за русским. Вернулись в полном изумлении. Оказывается, что один шарик он сломал, а второй потерял…»

Интерес к анекдоту удерживает любую нормативность дистанцированно от образа нашего Я, создавая пограничную область притяжения-отталкивания, поскольку ничто человеческое нам не чуждо. Анекдот выступает катарсисом, уравновешивает, примиряет, соотносит и сопереживает всему, что попадает в поле видения мира. Здесь на последок хотелось бы привести еще одну быличку:

«Едет замерзший зимний троллейбус. Пассажиры вжались в пальто. Кондуктор работает «на автопилоте». Остановка. Двери открываются. Входят люди. Впереди всех идет некто в одном костюме и с рюмкой в руке. Кондуктор, обращаясь к нему:
 — За проезд!
 — О!… За проезд!…»