Тайна приватного и блеф публичного

Одна из вечных проблем философии вообще и социальной философии в особенности — это проблема отношения отдельного человека и социума. И хотя она рассмотрена уже, как кажется, со всех возможных сторон, остались до сих пор еще некоторые аспекты, которые именно в философском плане тематизированы недостаточно. Я имею в виду феномен тайны и связанный с ним феномен блефа. Эти конструкты часто используются в литературе, искусстве, публицистике. Без того или иного эстетического осмысления темы таинственного не обходится ни один детектив или «фильм ужасов». Блеф важная несущая конструкция в комедии, в авантюрном романе и т.п. Но вряд ли можно сказать, что налицо развитая метафизика тайны или онтология блефа. Какую роль тайна и блеф играют в организации сложных, драматических отношений между персональным бытием и социальным бытием, между человеком и социумом, между личностью и обществом? Некоторым моментам этого и посвящена настоящая статья.

Что такое тайна? Попытаемся для начала дать ее краткую дефиницию. Это знание о незнании некоторого знания, — это эмоциональное переживание незнания некоторого знания, а точнее, — тайна это дискурсивная экспликация в единстве с эмоциональным переживанием незнания некоторого знания 1.

Тайна, очевидно, представляет собой неявное знание. Знание есть, но неизвестно, в чем оно состоит. Можно только указать в сторону этого знания, в сторону этого смысла, но не больше. И даже если ты «догадался», если ты «отгадал», то тайна все равно осталась. Ты в лучшем случае отгадал загадку, но не тайну. Загадка предполагает один фиксированный смысл. Она соотносится в эстетическом аспекте аллегорией. Тайне же может быть поставлен в соответствие символ. Тайна не ларец с еще одним, вторым, дном, а бездонный колодец, где определенному фиксированному знаку соответствует бесконечное нефиксированное количество смыслов, причем актуальная бесконечность этих смыслов развивается в истории.

Тайна оказывается существенной для конституирования отдельности личности от общества. Она один из самых главных инструментов, с помощью которого создается сфера приватного, с помощью которого создается пространство интимности. Собственно, именно наличие тайны превращает объект в субъекта. «Вещь протяженная» в принципе не имеет тайн, а «вещь мыслящая», именно поскольку она мыслит и имеет сознание, постольку она имеет тайну. Мысли в принципе таинственны. «Читать мысли» другого можно только в том случае, если это уже не мысли.

Человек таится и в этом источник его особости в обществе. Именно тайна позволяет человеку отделить себя от своего собственного социального в себе. У меня есть тайна, и это тайна моей приватности. Моя приватность бытийствует по существу только как тайна.

Приватность переживается, прежде всего, как стыд, в частности и по преимуществу, как стыд обнажения. Эта идея развивалась в идеологии христианства, она выражена у В. Соловьева, где стыд, наряду с жалостью и благоговением, выступает, если использовать термин раннего Хайдеггера, в качестве одного из фундаментальных экзистенциалов человеческого бытия. О каком стыде идет речь у В. Соловьева? Речь идет о стыде за свое тело, за биологичность своего тела. В этом смысле нет ничего более божественного, чем стыд за свое биологическое. Божественное раскрывается как тайна биологического.

Итак, люди стыдятся друг друга. Они обозначают дистанцию с помощью тайны. В результате индивидуальные, неповторимые черты в человеке обнаруживают тенденцию к элиминации. Все мужчины в нашем сообществе носят примерно одинаковые пиджаки, все женщины при всей, казалось бы, допустимой экстравагантности наряда, тоже придерживаются довольно строгих норм в одежде.

Но эта «замаскированность» людей друг перед другом в конечном счете оборачивается тягостной анонимностью. Анонимность это давящая серая неизвестность, это господство сферы «das Man». Когда мы встречаемся с анонимностью? Тогда, например, когда мы в поликлинике «берем номерок» к участковому врачу, и не знаем, к кому мы попадем. Будет ли это высокий профессионал, или какой-то троечник-недоучка, будет ли это цветущая женщина, перед которой хотелось бы выглядеть настоящим молодцом, а не старой развалиной, или это будет пожилой мужчина, такой внимательный и добродушный, что очень даже хочется поведать ему о своих недомоганиях и страхах? Это просто некоторая функция, роль в общественных отношениях, как весьма условная маска, под названием «участковый врач». Анонимность в этом смысле — это и безличность. Участковый врач не имеет лица. Он всего лишь воплощенная функция.

Минимальным образом благоустроенное государство (спасибо ему большое за это!) более или менее гарантирует нам, что участковый врач это человек, все-таки получивший какое-то необходимое образование, что это человек психически уравновешенный, не какой-нибудь маньяк или параноик. Таким образом, государство обеспечивает некий анонимный стандарт функциональных отношений и, главное, — стандарт качества этих отношений. Анонимность предполагает стандартность, соответствие норме. Страх здесь существенное понятие. Если я живу в благоустроенном государстве, то я при всей сложности этого общества, при том, что каждый день я вступаю в контакты все с новыми и новыми мне людьми, могу все-таки без страха идти к врачу, покупать хлеб в магазине, садиться в такси, покупать билет на самолет.

Наша жизнь в большом городе проникнута анонимностью и безличностью. Это, конечно, наше благо. Условие покоя. Как ужасно было бы, если бы с каждым тебя бы связывали именно личные отношения! Тогда не хватило бы никаких эмоциональных сил. Каждый человек, встречающийся мне на улице, мог бы быть моим другом. Каждая женщина, с которой я случайно оказался в одном вагоне метро, могла бы стать моей женой или возлюбленной. Но ведь если я к каждому буду обращаться как к лучшему другу, то к лучшему другу я буду обращаться как к каждому.

Мужчина, который встречается мне на улице, он не мужчина в полном смысле слова, он даже, страшно сказать, и не человек в полном смысле слова, он просто «прохожий», некоторый неопределенный абрис человека. Подобно тем фанерным силуэтам полицейских, которые устанавливают на дорогах Западной Европы, чтобы водители — издали! — принимали эти силуэты за настоящих блюстителей порядка на дорогах и соблюдали бы правила движения. Качества «прохожего» стандартны и не запоминаются. Он являет собой некую маску, не более того. Он одет в костюм, который «приличен», в котором ходят по улице все. И я, когда одеваюсь, чтобы идти на улицу, я смотрю не только на то, какая погода, я смотрю еще, и во что одеты другие люди. Скажем, мне кажется, что сегодня очень холодно. Я, однако, выглядываю в окно и вижу, что все мужчины ходят сегодня без пальто. Это может и мне помешать надеть пальто. Во всяком случае, я усомнюсь, может быть, мне кажется, что сейчас холодно. Таким образом, моя конформность направлена на то, чтобы не выделяться, чтобы затеряться в толпе, чтобы на меня не показывали пальцем: «надо же, чудак, — в пальто вырядился, а на улице так тепло!» Единство с обществом обеспечивает мне именно способность жить с другими на расстоянии. Появляться в их присутствии в сюртуке и модном галстуке, застегнутым на все пуговицы. Костюм как у всех. Костюм ожидаем, костюм предсказуем. Искусство быть как все — важное, необходимое искусство жить в публичном мире. Отношения с дальними выстраивают мое отношение с обществом.

Но существует механизм избирательности. Речь идет по существу о механизме «переключения с ближнего света на дальний», о механизме переключения от ближних к дальним. Существование тайны в отношениях личности регулирует механизм избирательного общения.

Нам требуется и другое искусство, кроме искусства внешнего общения: быть дома с домашними домашним. Уметь переключиться так, чтобы выделить субъектность в субъекте. С женой нельзя разговаривать так, как с другими женщинами. Со своими детьми нельзя общаться так, как со студентами на факультете. Это также искусство, искусство приватности, которым, кстати говоря, не все владеют, которому, как кажется, нигде в рамках формального образования и не учат.

Я наблюдаю цивилизованных людей (а, может быть, и самого себя), которым и не нужна приватность. Или — они так полагают. Это люди, которым достаточно одной публичности. Конечно, у них «все как у людей», — семья, дети, отдельная квартира. Но по существу эта квартира — офис, а семья и дети — «домашние сослуживцы». И если мы не принимаем безумную идею двадцатых годов о «домах-коммунах», то значит мы должны научиться интимности. Это тем более существенно, что без интимности нет и любви, а там, где нет любви, там — пустыня.

Культурный, а не только цивилизованный человек обладает способностью видеть людей двояко. Вот я покупаю хлеб в магазине: я смотрю «сквозь» продавщицу. Я вижу некоторый смутный силуэт, подающий мне буханку хлеба. (Вот буханку-то я рассматриваю пристально! Вдруг она не удовлетворяет моему вкусу?) Я никогда бы не заметил, если бы это был не человек, а просто правдоподобно сделанный робот. Но вот я переключаю свое восприятие и вижу, что у женщины, продавшей мне хлеб, заплаканные глаза, что она, видимо, переживает какое-то горе. И я вижу в ней уже не «продавщицу», не так называемую «девушку» (а этой «девушке» может быть 50 лет, и у нее уже внуки), а человека с лицом, с именем. И я спрашиваю: «Что у Вас случилось? Как Вас зовут?» — Имя — это первый шаг в обнаружении лица.

Как легко мы забываем имена, и как мучительно стыдно, когда не можешь вспомнить имени знакомого! Если я забываю имя, скажем, студентки, которая только вчера сдавала мне экзамен, и я называл ее при этом по имени, а вот теперь — какая неловкость! — забыл! — это свидетельствует, что наши отношения по существу не личные, а безличные, отношения анонимные, т.е. — отношения без имени. Хотя вчера, когда я принимал экзамен, я делал вид, что я «подхожу индивидуально», что я ее помню именно как лицо, т.е. как имя.

Выше мы говорили о благоустроенном государстве, которое гарантирует мне среди всеобщего господства анонимности стандарты качества моей жизни. Конкретно это означает, что в обществе должны существовать социальные институты, которые в принципе знают все обо всех, и именно они обеспечивают само функционирование благоустроенности. Обобщенный образ такого института предложил И. Бентам в проекте паноптикума. Это круглое здание с центральной вышкой надзирателя, от которой радиусами отходят освещенные изнутри камеры. Все в камерах видимы, а надзиратель невидим. Индивиды в итоге сами, под невидимым взором властителя, регулируют свое поведение 2. Таких институтов сегодня много, сюда входит, конечно, социальный институт медицины, образования, производства. Все эти институты специализируются на том, что «разоблачают» субъектность индивидов, превращая их в объекты. Я всего лишь объект под взглядом врача, я всего лишь объект, функционирующая рабочая сила под взглядом руководителя производства.

Но самый любопытный среди всех этих объективирующих институтов — это тайная полиция или, как сегодня говорят, «секретные службы» или, еще лучше, с помощью эвфемизма — «спецслужбы». В динамике развития социальных институтов новоевропейской цивилизации это один из самых перспективных институтов. Совсем не случайно, что именно из его недр все чаще приходят первые лица страны, (скажем, Андропов, Примаков, Путин). Для этого института в принципе не существует сферы приватности и интимности. Или наоборот — для этого института все может быть предметом сокрытия и обнаружения. Тайной полиции в принципе ведомо все. В известном смысле работа жандарма, чекиста или контрразведчика напоминает работу психоаналитика. Для контрразведчика или для представителя тайной полиции нет запретов, для него нет табу вторжения в интимную жизнь людей, в их тайны.

Эта моральная вседозволенность должна быть уравновешена чрезвычайной, принципиальной, категорической молчаливостью спецслужб, как и мифом о нравственной совершенности, неподкупности и т.д., их представителей. Если бы этой категорической молчаливости спецслужб не существовало, то цивилизованное общество рухнуло бы, ибо была бы совершенно разрушена сфера приватного. Спецслужба знает и молчит, а потому остается возможность интимности, которая, правда, по существу иллюзорна.

Это выясняется, когда движимые теми или иными мотивами спецслужбы начинают говорить. Они оглашают то, что можно назвать «маленькими постыдными тайнами». Сами по себе они не существенны. Их раскрытие, вообще говоря, не дает никакого «дохода» ни обществу, ни каким-то другим людям. «Маленькие постыдные тайны» характеризуют только индивидуальную человеческую слабость. Но их раскрытие перед лицом публичности делает наше бытие непереносимым. Когда маленькая постыдная тайна раскрывается, человек теряет лицо. Он попадает в невыносимую ситуацию скандала.

Собственно, не обязательно только спецслужбы манипулируют «маленькими постыдными тайнами». А.П. Чехов классическим образом описывает в рассказе «Переполох» (1886) такую ситуацию раскрытия «маленькой постыдной тайны». Машенька подвергается в доме, где она служила в гувернантках, обыску: у хозяйки пропала дорогая брошка. Хозяйка обыскивает комнаты всех подряд. Естественно, что только что кончившая курс институтка оскорблена обыском. Но кроме общего благородного негодования в ее переживаниях подмешиваются и некоторые «мелочи». Цитирую: «Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна (подчеркнуто мной, — К.П.) уже известна хозяевам, ее бросило в жар, стало стыдно (подчеркнуто мной, — К.П.), и от всего этого — от страха, стыда, от обиды — началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот».

Практика работы КГБ предполагала расчетливое публичное оглашение «маленьких постыдных тайн». Таким образом уничтожался не только престиж, таким образом унижалось человеческое достоинство. Ведь если при обыске оказалось, что, скажем, «антисоветской литературы» нет, но найдены «порнографические открытки», то это разрушает достоинство подозреваемого человека в общественном мнении еще больше, чем даже обнаруженная «антисоветская литература». По поводу «маленьких тайн», ведомых спецслужбам, вспоминается грустная шутка В. Гроссмана. Приведем маленький эпизод в разговоре двух арестованных.

 — Я думаю, что при коммунизме, — сказал Крылов, — НКГБ будет тайно собирать все хорошее о людях, каждое доброе слово. Все связанное с верностью, честностью, добротой агенты будут подслушивать по телефону, выискивать в письмах, извлекать из откровенных бесед и доносить о них на Лубянку, собирать досье. Только хорошее! Здесь будут крепить веру в человека, а не разрушать её, как сейчас…

Каценеленбоген, рассеянно слушая его, сказал:

 — Это все верно, так и будет. Нужно только добавить, что, собрав такое лучезарное досье, вас доставят сюда, в большой дом, и все же шлепнут 3.

Советский режим ушел, но раскрытие «маленьких постыдных тайн» — это оружие и в современной российской политической борьбе. Вспомним историю о «человеке, похожем на Генерального Прокурора».

На Западе спецслужбы столь же широко и эффективно используют прием «маленьких постыдных тайн». Показательная в этом отношении книга описывает историю американского шпиона Пеньковского 4. Работа написана с явно проамериканских позиций. К Пеньковскому, выдававшему американцам советские военные секреты, здесь явно хорошее отношение. Подпольная кличка Пеньковского была «Герой» Однако с этнографической добросовестностью фиксируются его походы к проституткам в Париже и в Лондоне, рассказывается, что для маршала Варенцова Пеньковский покупал некое медицинское средство для повышения потенции. При этом личная жизнь офицеров американской и английской разведки остается за кадром. Подобно этому, без всякого стыда фиксируются «маленькие тайны» исследуемых «дикарей», но свои «маленькие тайны» этнограф выдает неохотно.

Мы не только обособляемся с помощью тайны, но и соединяемся с ее же помощью. Тайна — способ сплочения. Мы — мужчины, у нас есть свои тайны от женщин. У женщин, как известно, «свои секреты». Только в экстраординарных случаях мужчины и женщины обнажаются друг перед другом. Каждый возраст имеет свои тайны. (Тебе, отец, никогда не понять «тяжелый рок»! — Почему!? — Возраст не тот!). Профессиональные тайны, свой особый профессиональный язык сплачивают специалистов. Этносы, национальные культуры всегда содержат в себе некоторый нерационализуемый остаток, который, как кажется, никогда не может быть схвачен представителем другого этноса, сколько бы усилий он не приложил для этого.

В культуре тайна — необходимое условие ее дифференцированности. Мир культуры, вещественный по форме, не формой своей замечателен, а тем бесконечным количеством смыслов, которые с этой формой могут быть связаны. И эта бесконечность интенсивным образом таится в каждой душе.

Представляет собой тайну для другой, в частности, и всякая отдельная научная дисциплина. Она написана на другом языке, непонятном или с трудом понятном другому специалисту 5. Тщетные призывы к «междисциплинарности» на словах призывают разрушить тайны отдельных дисциплин. На междисциплинарной конференции специалисты, пытаясь объяснить коллегам из смежных областей свой предмет, как бы обнажаются друг перед другом. Но фактически междисциплинарное общение способствует лишь укреплению сознания своей профессиональной исключительности.

В рамках каждой научной дисциплины каждый автор представляет собой монаду, отграниченную тайной своего неповторимого индивидуального знания. Вот этот текст мой представляет собой некоторую вещь, артефакт. Это плод моих умственных и физических усилий, какого-то образования, прочих обстоятельств моей жизни. Довольно «среднее» произведение, прямо скажем. Но кто может со всей уверенностью сказать, что он понял до конца, что здесь напечатано!? Достанет ли бесконечности смыслов у уважаемого читателя, чтобы понять мою бесконечность смыслов? Знаки напечатаны в соответствии с моей интеллектуальной инициативой, но смыслы их — общие и даже всеобщие. Нет мыслящего читателя — нет в этих тезисах и мысли. Когда приходит гениальный читатель, то в этих, может быть, убогих общих местах он вычитывает такой смысл, который мне, истребителю чистой бумаги, и не снился. Но это вычитываемый смысл действительно есть.

Это позволяет спокойно смотреть на существование в культуре «темного слова». Оно, по существу, есть способ ограждения, способ защиты.

И там, во мрачной тишине
Глубоко в землю зарывает,
И на чешуйчатой сосне
Свой знак с заклятьем зарубает;

Так ты певец, в лихие дни,
Во дни гоненья рокового
Под темной речью хорони
Свое пророческое слово 6.

Бесконечность смыслов осознается, прежде всего, как страх перед непроизвольным магизмом творения вещного мира, перед творением обнаружения, перед Хайдеггеровским “Entbergen”. Легкомысленный формователь материи, я могу вызвать к жизни такие смыслы, которые испепелят меня. Смыслы предстают как ужас мира.

Другой, с которым я общаюсь в социальном мире, меня, прежде всего, страшит. Меня охватывает дрожь под его любопытным взглядом. Он тоже есть «вещь», исполненная непредсказуемых смыслов, которые опасны. Но я знаю, что и я страшен Другому. Между нами дистанция. Условие ее поддержания — это взаимный эзотеризм, взаимная скрытость, взаимная потаенность. Мы — взаимные тайны друг для друга или — точнее — враг для врага. Наше сравнительно мирное сосуществование, вообще — сама возможность выживания в человеческом мире, стоит на тайне, которую мы представляем взаимно. И наши отношения — это отношения в предположении тайны. Тайна Другого, тайны ближних и дальних, тайны социума как целого, тайны универсума и тайны Абсолюта.

Да, я постоянно вглядываюсь в зияющую глубину душ своих ближних, как вглядываюсь в бездну космоса, в звездное небо над собой. Кто может уверенно сказать, что он знает свою жену? — Своего ребенка? — Свою мать?

Я не только Эдип перед Сфинксом, я — и Сфинкс перед толпой Эдипов. Как существо деятельное, я не только занят напряженным разглядыванием тайн мира, но я и — производитель своих собственных тайн. Я закрываю свою жизнь для посторонних взоров. Вообще-то говоря, у меня все почти что как у всех. Но закрытость моей банальной обыденности придает ей глубину. У Другого всегда есть возможность «чудеса подозревать», как делал Ленский по отношению ко всему бытию.

В качестве Сфинкса я блефую 7. Здесь мы подходим к тем формам, с помощью которых мы можем существовать (и властвовать!) в сфере публичного, не теряя интимности. Здесь мы подходим к некоторым сокровенным механизмам власти.

Онтическая ситуация блефа всем известна. Угрюмый Чебутыкин объяснил нам: я не знаю, но «на лице своем показываю», что знаю. Чебутыкин видит только эту обыденную, «пошлую и низкую» сторону блефа. Но в блефе есть и онтологическая сторона. Она обнаруживается там, где выясняется, что мир, ближние и дальние, и даже звездное небо — требуют от нас блефа. Нам необходимо мужество блефа, чтобы устоять перед открывшимся перед нами ужасом мира.

У Л. Витгенштейна читаем: «Люди (раньше) считали, что король может вызвать дождь; мы говорим, что это противоречит всему опыту. Сегодня считают, что аэропланы, радио и т. п. служат средствами для сближения народов и распространения культуры» 8. «Мы» у Витгенштейна — это новоевропейские Чебутыкины, которые верят только тому, что увидели и пощупали. Но, может быть, люди жаждали, чтобы король был способен вызвать дождь? Они вмыслили в короля эту способность. Люди своей верой требовали от короля блефа. Вера снизу очевидным образом находит свое завершение в блефе сверху. Во время Игр доброй воли летом 1994 г. по Санкт-Петербургу распространился слух, что мэрия и лично А. Собчак предпринимают какие-то меры, разумеется, сугубо научно-технические («аэропланы, радио и т.п».), чтобы не допустить дождя во время столь ответственных спортивных состязаний. В отличие от короля, мэр Санкт-Петербурга выступил (по радио!), чтобы развеять не тучи, а эти вздорные домыслы. И превратил этим самым не лишенную сомнения веру в неколебимую уверенность. Во времена Ярузельского, когда в Польше было объявлено военное положение, всякое намерение позвонить по телефону предварялось в трубке автоматическим напоминанием: «Внимание! Ваш разговор прослушивается!». Но никто, конечно, ничего не прослушивал. Тем не менее некоторая степень собранности народа была этим обеспечена.

Власть невозможна без высокого, консолидирующего блефа. Советские люди потому могут спать спокойно, что в Кремле не спит товарищ Сталин. Он напряженно думает о благе народа. Не спят на границе пограничники, не спят часовые неба. Не спят все те «объективирующие» институты, о которых говорилось выше: медицина, производство, образование. Поэтому когда Сталин заснул вечным сном, страну охватил ужас — «мы не знаем, кто же в Кремле сейчас не спит и думает о нашем благе». И когда выяснилось, что это — Маленков, страна потихоньку успокоилась.

Блеф властителя — это его основная работа. Он обнаруживает символический, декоративный, театральный характер протекания власти. Витгенштейн пишет: «Школьник верит своим учителям и своим учебникам» 9. И точно так же рядовой гражданин верит своим властителям. Он блефует за них.

Не та ли схема обнаруживается и в космическом целом? Когда я говорю, что Бог всеблаг и всемогущ, что Бог есть любовь, когда я верю в это, то не блефую ли я космически за Другого? В осторожной форме эту мысль предположил Тейяр де Шарден, развернув концепцию «точки Омега». Блеф — это проект властителя перед лицом тайны, — проект, который может осуществиться, поскольку у нас есть мужество блефа.