Университет и философия (некоторые проблемы гуманитаризации университетского образования)

[157]

Традиция, эта специфически человеческая, внегенетическая форма связи поколений, конкретно реализуется в институте образования. В качестве важнейшей несущей «конструкции» новоевропейской цивилизации в целом рассмотрим под этим углом зрения такое конкретное формирование как университет и попытаемся оценить роль философии для университета. Конечно, подтекст анализа — это российские университеты и их роль в нашу переломную эпоху, когда решается вопрос о том, сумеет ли Россия окончательно и достойно войти в сообщество новоевропейской цивилизации. Это в значительной мере зависит и от того, сможет ли российская философия оказаться на высоте тех вызовов, которые к ней предъявляет история.

В процессе преподавания происходит свертывание информации в систематическое, осмысленное знание 1. Тысячелетняя дидактическая традиция оттачивает логику содержания, подобно тому, как волны оттачивают гальку на морском берегу. Средние века в Западной Европе раскрыли эту великую роль института образования практически, породив идею университета 2. Здесь через специфическую коммуникацию с коллегами, через социализацию в процессе приобщения к знанию возникла идентификация универсанта с трансцендентным, с предельными основаниями бытия. Университет, раскрывая таким образом высшие смыслы бытия, — будучи философичным в самой своей глубинной сути, всегда был и остается поныне школой человеческого достоинства и ответственности в самом высоком значении этих слов.

Университет завершал собой эпоху письма, — эпоху рукописных книг. Они зачитывались профессорами с кафедр, а слушатели конспектировали их содержание, чтобы потом в дальнейшем самим зачитывать их с кафедры следующему поколению студиозусов. Когда новоевропейская цивилизация только становилась, университет был оплотом схоластики, консерватизма (как в «хорошем», так и в «плохом» смысле слова), — он был «реакционен» по отношению к галилеевой науке, развивавшейся тогда по преимуществу в академиях. Академии же, напротив, поначалу, по своему замыслу, были новаторскими — они делали ставку не только на использование наук [158] в практике (вспомним, что отец-основатель самой идеи академии — Френсис Бэкон), но они же были тесно связаны с началом эпохи печати.

Однако в Новое время средневековый, по своей сути, университет не умер. Становление системы массового образования пошло по пути того, чтобы «налить новое вино в старые мехи» : университет усвоил новую науку и во взаимодействии с академией к концу 19-го, началу 20-го века по существу возглавил всю эту сциентизированную цивилизацию. Специфически университетской формой печати стал учебник, систематически и полно излагавший преподаваемую дисциплину. Диалог учебника, в котором печатаются систематические общие места, и научного журнала, порожденного Академиями, где печатаются новации, и составил основную линию развития новоевропейской науки вообще.

Университет принял активное участие в государственном строительстве новоевропейских национальных государств и новоевропейских империй. Он стал поставщиком кадров для государственной администрации. Он как непосредственно, так и опосредствованно конституировал творческое (и отчасти — правящее) меньшинство в обществе и государстве. Во все эпохи это меньшинство, если оно обладало достоинством и необходимо связанным с ним ответственностью, оказывалось на высоте тех вызовов, которые предлагала история.

Эта связь университета с новоевропейским государством и стремление удержать единство дифференцирующейся науки находит свое внешнее выражение. Университет имеет свой вещественный «скелет»; роль архитектуры университета существенна, символична и даже дидактична. Например, в Санкт-Петербурге здание Двенадцати коллегий, главное здание Санкт-Петербургского университета раскрывает глубинную связь между положительным началом в Российском Государстве и положительным началом в Университете. Эта архитектура представляет собой по существу застывшее обнаружение идеи университета как инобытия государства и государства как инобытия университета. Его знаменитый коридор, упирающийся в библиотеку, символизирует единство факультетов, единство университетских дисциплин.

Философия (или систематический философский курс, дававший на базе постижения предельных оснований бытия упорядоченную картину мироздания) была унаследована новоевропейским университетом из средневековья. В условиях стремительной дифференциации научного знания, разделения труда в духовном производстве, аналогичного разделению труда в буржуазном материальном производстве, когда в университете стали господствовать центробежные тенденции, курс философии, слушавшийся всеми студентами, — философский факультет, и вообще весь социальный институт философии, органически стали выполнять функции скрепляющего начала, того живительного связующего сока, который выделяло развивающееся, подобно растению, новоевропейское знание, [159] чтобы не рассыпаться на отдельные не связанные друг с другом части. Если использовать политэкономическую метафору, то главная роль философии в университете была в том, чтобы обеспечить кооперацию диверсифицирующемуся духовному производству, обеспечить единство многообразия в положительном знании.

Философское видение университета обнаруживает, что целью университетского образования вовсе не является накопление информации как таковой, сколь бы утилитарно полезной она ни была. В университете речь идет о трансляции и продуцировании знаний, то есть тех смыслов, которые могут возникнуть только при условии систематически и, следовательно, философски организованной информации. Поэтому роль философии для новоевропейского университета принципиально существенна, это — замковый камень свода университетских знаний.

Будучи скрепой университетской междисциплинарности, философия новоевропейской цивилизации в то же время сама не может не подчиняться ее господствующим тенденциям. Новоевропейская философия приобретает научную форму и становится философской наукой, которая сама захватывается стихией дифференциации. Получив форму новоевропейской науки, ныне сама философия обнаруживает тенденцию к распадению. Философы, принадлежащие к различным кафедрам, все хуже и хуже понимают друг друга. У социальных философов не находится общих тем для диалога с логиками, а у религиоведов — с онтологами, и т.п. Но все же, даже поддаваясь соблазнам научной дифференциации, философия сама никак не может забыть своего органического единства, не может забыть о своих корнях. Именно в философии внутренние центростремительные силы оказываются наиболее сильны. Неспроста столь существенную роль во всяком философском курсе играет история философии, и особенно, — история античной философии. Коридор философского факультета СПбГУ на Менделеевской линии, выступая как уменьшенное отражение коридора в Главном здании, обнаруживает единство философских дисциплин в рамках современной философии.

Новые технические средства духовной коммуникации открывают и перспективы новых форм университета. На смену господствовавшему в новоевропейском университете печатному слову приходит машинно-компьютерное слово. Именно оно вселяет в нас надежду, что наука двадцать первого века не будет разваливающейся Вавилонской башней, когда ученый способен овладеть только незначительной частью всей информации даже в своей узкой специальности. Ведь сегодня, даже если вы свободно владеете 30-ю языками и читаете публикации по своей специальности со скоростью 4 публикации в час целый рабочий день, то, пока вы читаете одну статью или книгу, за это время выходит 10 публикаций, и вы все равно можете освоить не более 10% появляющейся печатной продукции. Благодаря новым техническим средствам станет возможным частично автоматизированное преобразование информации в знание, а наука благодаря этому может стать по-новому единой, обозримой и упорядоченной. [160] Но эти технические средства должны быть в идеале осмыслены и фундированы союзом математиков-программистов, лингвистов и философов.

Такая картина развития университета в больших исторических линиях выглядит идеализированной. Универсальность университета задается только номинально. Налицо полураспавшаяся агрегация факультетов, по существу представляющих собой отдельные институты. Архитектурная утопия создания университета в Петергофе пока не подтверждена необходимым прогрессом средств коммуникации. Возможно, если в обозримом будущем не произойдет радикального сдвига в средствах коммуникации, мы вынуждены будем смириться с фактическим формированием двух университетов, Петербургского и Петергофского. Естественники довольно скептически относятся к корпусу гуманитарных дисциплин, особенно к философии. Этот скепсис выражается, в частности, в том, что, освоив пару популярных книг, химик, математик, биолог или физик подчас сам берется читать на своем факультете свой собственный «оригинальный» курс философии. Свидетельствуя, с одной стороны, о неискоренимой потребности философствовать в каждом мыслящем человеке, эта тенденция рождает, с другой стороны, весьма печальные результаты. Философия подчас профанируется, низводится до уровня общенаучных банальностей, возникает философский «самодел», забвение философской традиции. При бурном экстенсивном развитии такого философствования происходит общее падение философской культуры, а вместе с ней и гуманитарной культуры вообще.

Таким образом получается, что вопрос о гуманитаризации университетского образования и роли философии в нем становится все более остро. Образование вообще и, тем более, университетское образование которое, как кажется, должно быть философско-гуманитарным по самому своему определению, по существу теряет это главное свое содержание. Чтобы глубже понять, откуда взялся этот парадокс, нужно обратиться к судьбе новоевропейской науки. Мы выберем несколько наиболее показательных штрихов, чтобы показать, как в современном обществе бытийствует инновация, — сама душа современной науки.

Если вообще архаика представляла собой некоторое базовое устойчивое состояние человеческого бытия, то цивилизация обозначает нарушение этого равновесия. Однако внутри самой истории цивилизации, т.е. традиционного общества, которое, медленно эволюционируя, существует уже несколько тысяч лет, новоевропейская цивилизация в этом уже принципиально неравновесном состоянии представляет собой особенное, экстраординарное нарушение равновесия. Господствующая тенденция в современном обществе связана с растущим потоком товаров, следствием конкурентной борьбы в погоне за прибылью, с апологией потребительства, с так называемым «законом возвышения потребностей». Порождаемая [161] в результате амбивалентность, неустойчивость, неуверенность, тотальное переживание неполноценности, актуализируются здесь с наибольшей силой. Вот эта ситуация и составляет фон и социальное условие существования новоевропейской инновации вообще.

Рассмотрим ситуацию на примере инноваций в науке. Наука для новоевропейской сциентистской цивилизации это любимое дитя и, в то же время, конституирующее начало. Движение науки как социального института в развитых странах от XVII-XVIII вв. к второй половине ХХ века характеризуется обычно как развитие от так называемой «малой науки» к «большой науке», (термины Д.С. Прайса). Это движение характерно вообще для всех областей, в которых явно выражены инновационные процессы. Речь идет об эволюции новоевропейской цивилизации от героического ее этапа к человеческому времени 3. Само это развитие характеризуется возникновением массового общества, «восстанием масс». Это означает, во-первых, все более узкую профессионализацию во всех областях не только материального, но и духовного производства. Во-вторых, — тенденцию к монополии, т.е. интеграцию в форме монополии. Монополизация ведет к разрушению рынка не только в материальном, но и в духовном производстве, более того, к разрушению принципа воздаяния вообще. Это последнее обстоятельство проблематизирует саму возможность коммуникации, в том числе и инновационных диалогов в обществе такого рода. Разрушение принципа воздаяния означает в эпистемологическом плане разрушение понимания. Тем самым деформируется преобразование информации в знание. Иными словами, происходит отчуждение знания. Парадоксальным образом знание, сохраняя внешние черты именно знания, а не только информации, становится радикально «неинтересным», хотя и полезным. Усвоение знания молодым поколением в процессе образования также отчуждается, в школе, как средней, так и высшей, начинает царствовать скука.

Что касалось социального института «малой науки», то он в своей основе представлял собой сообщество заинтересованных в самом научном познании интеллектуалов. Научные занятия не приносят им никаких особых материальных выгод. Наука для них во-первых, это нечто бесконечно, захватывающе интересное, и во-вторых, это способ достижения высокого общения, предстающего конкретно либо как радикально нескучное времяпрепровождение аристократов духа, либо предмет страстного, на уровне мономании, увлечения отдельных чудаков. Сообщество людей, составляющих малую науку, бесконечно любит знание и потому судит по совести. Как правило, нет внешних (финансовых, политических, и т.п.) интересов, которые заставили бы признать действительно новое не новым, а действительно значимое не значимым.
[162]

Конечно, это идеализированная картина. Были здесь и свои честолюбцы, шарлатаны, и свои жулики, и свои авантюристы. Но в целом, поскольку сами научные занятия, с одной стороны, имели цель главным образом в самих себе и, с другой стороны, представляли собой периферию общественных ценностей в традиционном обществе, атмосфера в складывающейся галилеевой науке была возвышенна и чиста. Ученый, подобно ремесленнику в материальном производстве, осуществлял технологический процесс от начала до конца, почти без помощников. Он сам ставил себе задачу, сам ее решал, сам «продавал» результат своего творчества на «рынке» высокого общения. Он сам выбирал себе Другого, с которым он мог бы вступить в инновационный диалог. Показательна здесь переписка Б. Спинозы 4. Аналогичная картина была, кстати говоря, и в смежных областях духа, в искусстве, в технике.

Крупное производство, прошедшее первоначально этап мануфактуры, изменило облик европейского мира. Формы организации инновационных диалогов в духовном производстве, хотя и повторяли формы организации материального производства, но с некоторым, довольно большим, запозданием. К началу ХХ века, когда в материальном производстве уже господствовали крупные системы автоматизированных машин, духовное производство находилось еще на уровне ремесла и только-только вползало в мануфактуру. Что такое мануфактура в духовном производстве конкретно? Это, по существу, хорошо известный нам отраслевой или академический научно-исследовательский институт, соединенный с конструкторским бюро и иногда с опытным производством. Узкие специалисты внешним образом объединяются под одной крышей для того, чтобы решать некоторые общие задачи 5.

Таким образом, возникает «большая наука» В ней смысл как-то позабытой в нашей стране сегодня «научно-технической революции». Это по существу монополистическое сращивание верхушки ученых, промышленности и государственной администрации. Идея научно-технической революции или науки как «непосредственной производительной силы» [163] соответствует идее военно-промышленного комплекса. Научно-техническая революция началась, когда друг Н. Винера, которому посвящена классическая его книга «Кибернетика», стал помощником Президента США по науке, связав университетские и промышленные круги с политическими структурами в Америке. Возникает перекос в сторону военных исследований. Как печально пошутил Курт Воннегут в романе «Колыбель для кошки», что бы ученые ни делали, у них все равно получается оружие. Та беспрецедентная гонка вооружений, которая развернулась после Второй мировой войны и продолжается и по сей день, порождена не только интересами властителей, промышленников и финансистов, но и крупных ученых, организаторов современной науки как одного из существенных институтов современного общества 6. Нынешнее ослабление гонки вооружений явление сугубо временное. Никакие принципиальные проблемы ведь, в сущности, не решены. Когда заново консолидируется Россия, усилится Китай, разовьется мусульманский Восток, все начнется сначала. Весьма показательным здесь является интервью Нобелевского лауреата академика Жореса Алферова, данное им уже в начале 2000 года 7. Он объясняет там, в частности, почему он вошел в Думу от КПРФ: «Логика проста: наука определяет будущее страны. Науки у нас не будет без возрождения экономики и, прежде всего, наукоемких ее отраслей. А это возможно лишь при национализации крупной промышленности. Это программное требование КПРФ». Это и есть свидетельство того, что генералы от «большой науки» ничего не забыли и ничему не научились. Они готовы начать новый раунд гонки вооружений на научной основе.

Обратим внимание на использованный выше термин «специалисты». Речь идет уже не об ученых, а о научных работниках, специалистах. Вузы и «псевдоуниверситеты» готовят «частичных ученых», способных работать в таких духовных мануфактурах. Хотя очень часто эти специалисты являются выпускниками университетов, они по сути своей не являются универсантами. Наиболее же адекватная форма подготовки таких специалистов это не университеты, а технические вузы. Они, эти специалисты, не ставят самостоятельно задачу, они не являются знатоками в свободно выбранных областях науки. На этом фоне и происходит дегуманитаризация образования, выражающаяся, прежде всего, в том, что «практически полезные знания» становятся скучными, радикально неинтересными. Специалистов готовят в узких научных специальностях для последующего использования по неведомому им плану. Задача, которую они выполняют, им чужая, как [164] чужие, по сути, и те специальности, с которыми они, в значительной мере принудительно, идентифицированы. Результат, который будет достигнут коллективными усилиями, также им не принадлежит.

Таким образом, происходит отчуждение инновационных процессов от их участников. Хотя в целом получаются поражающие воображение новые и значимые результаты, такие как, скажем, ядерное оружие, запуск ракет в космос, атомная подводная лодка, генная инженерия, и т.п., однако, каждый из тысяч и тысяч участвующих в этих проектах ученых, оказывается всего лишь «винтиком», а не полноправным участником процесса. Кроме того, таким образом развивающаяся наука, кроме царящей в ней фундаментальной скуки, совершенно не защищена от любых самых антигуманных применений. В итоге налицо та ситуация, которую К. Ясперс называл «упадком духа» 8.

Первое, что характеризует такого рода духовную мануфактуру как отраслевой научно-исследовательский институт или «большую науку» в целом, это жесткая, неведомая «малой науке» иерархия 9. Пришедшие из традиционной «цеховой» системы «ремесленники-ученые» расслаиваются. Возникают ученые-капиталисты, ученые-руководители, ученые-генералы, с одной стороны, и ученые-рабочие, ученые-поденщики, с другой. Соответственно, первые начинают эксплуатировать других. Инновационный процесс приобретает напряженные конфликтные формы. Стороны в творческом диалоге перестают слышать друг друга 10.

Узкие специалисты решают «практически полезные» задачи. Занятия наукой, как правило, не доставляет им радости. Наука теперь это не высокий досуг, не захватывающе интересное занятие, имеющее отношение к высшим смыслам бытия, а «просто работа», как всякая другая, способ обеспечения существования. Научные «низы» в этом деформированном инновационном диалоге на отчуждение отвечают научным «верхам» снижением научной добросовестности. Лукавство в науке вырастает в серьезную проблему. Участники инновационного процесса уже не могут доверять друг другу, научная ложь становится весомым деформирующим фактором в развитии науки 11. Кроме того, научные «низы» отвечают [165] снижением творческой мотивации, уходом в обыденное, в приватное. Наука теряет свою сакральную окраску и становится одним из способов обеспечить себе какие-то минимальные условия для частной жизни. Если бы Н.В. Гоголь сегодня изображал «маленького человека», он представил бы Акакия Акакиевича как рядового инженера-исследователя или как младшего научного сотрудника в отраслевом НИИ.

Сейчас, благодаря внедрению компьютеров в научные исследования, эпоха «духовной мануфактуры» заканчивается. Духовная мануфактура превращается в духовную индустрию. Но это вовсе не разрешает проблемы инновационных процессов в науке. Напротив, ситуация еще усугубляется благодаря хотя бы тому, что «средства производства» становятся все более дорогими, а стало быть, сама возможность включения «рядового исследователя» в инновационный процесс определена волей владельца экспериментального оборудования, средств коммуникации и вычислительной техники.

Иерархическая структура современной науки препятствует тому, чтобы наука была возможной ареной для высокого общения в процессе инновационных диалогов, хотя эта иерархическая структура делает науку весьма эффективной в практическом плане. Разрушение высокого общения ведет к тому, что на основе горизонтальных коммуникаций в науке как промышленном предприятии у творческого человека не возникает «вертикального диалога» с Абсолютом.

Представим себе несколько уровней иерархической структуры в «большой науке».Самый нижний уровень, это исследовательская группа; выше — лаборатория, далее — отдел; еще выше — научно-исследовательский институт, наконец, — отрасль и правительство (в случае, когда государство берет на себя внедрение инновации). Если инновация по сути своей представляет собой продуцирование новых и значимых идей, то снизу вверх в этой иерархии идет новизна, а сверху вниз — значимость. Инновационный диалог, если представить его несколько упрощенно, осуществляется в такой социальной среде так. Предположим, что молодому младшему научному сотруднику пришла в голову новая идея. Он высказал ее своему непосредственному начальнику. Тот покритиковал ее (т.е. — оценил ее значимость), но в целом одобрил. Теперь возникает вопрос о социализации этой идеи, т.е., конкретно, о сообщении этой идеи руководству лаборатории. Скажем, речь идет о выступлении на семинаре. Здесь вероятнее всего, доклад будет делать не сам молодой новатор, а его непосредственный начальник, руководитель группы. Это рационально, поскольку у молодого исследователя еще нет научного авторитета, его просто не услышат, не будут слушать. Предположим, что доклад прошел успешно; так эта новая идея будет далее подниматься по ступеням иерархии, пока, если она действительно нова и значима, не воплотится в жизнь.

Представленный здесь схематически механизм вертикального инновационного диалога объясняет природу коллективности современных [166] инновационных процессов, — в частности, — институт соавторства. Воздержимся от морализирования по поводу тех руководителей, которые приписывают свои фамилии к фамилиям младших изобретательных коллег, зависящих от них по службе. Дело в том, что новатор, предлагающий новую идею, вообще говоря, не несет за нее ответственности. Он предстает как безответственный возмутитель спокойствия, носитель новационного случайностного начала. Если руководитель услышал эту новую идею в диалоге, понял смысл ее, если он готов взять за нее ответственность, то он полноправный участник инновационного процесса, и по современным этикетным нормам авторствования соавтор инновации. Руководитель здесь предстает как консерватор в высоком смысле слова. Он персонифицирует начало значимости, если новатор персонифицирует начало новизны.

Каким образом конкретно выражается в новоевропейской цивилизации ответственность в инновационном процессе? Прежде всего, в форме финансирования. В классической форме эта финансовая определенность ответственности проявилась в новоевропейском техническом прогрессе. Все технические инновации раннего индустриализма, как правило, явились плодом инновационных диалогов собственно изобретателя и владеющего капиталом предпринимателя. Предприниматель брал на себя ответственность за новацию, рискуя своим капиталом. Способность к ответственности и рождает авторитет в науке, который в малой науке предстает как «институт классика».

Классик в «малой науке» был фигурой сакральной. Классик — это, в сущности, культурный герой, который свободно (или стихийно) избирается научным сообществом. Можно указать на фигуры Галилея, Ньютона, Дарвина, Максвелла, Эйнштейна и т.п. Классический текст как парадигма организует инновационные процессы, поскольку их участники в диалоге ссылаются на него. Этот классический текст есть по существу форма бытийствования трансцендентного в инновационных диалогах, — форма реального обнаружения научной истины. Конкретно это бытийствование трансцендентного оформляется в виде этикета ссылок и цитат. Есть классические авторы, на которых ссылаться по крайней мере «престижно». Особенно это касается общественных и гуманитарных наук.

В рамках «большой науки» классическим текстам и классику отводится специфическая роль. Классик становится в некотором роде управляемой фигурой, задаваемой экономическими и политическими структурами внутри социального института науки. В «большой науке» классик назначается администрацией или владельцами капитала. И соответственно, он может быть не только назначен, но и снят. В инновационные диалоги вторгаются экономические, политические, властные моменты. Наука таким образом интегрируется в государственные структуры.

Мы можем проследить, как «назначается» классик, на примере советской истории. В нашей общественной науке в 1934 г. И.В.Сталин был [167] прямо назначен на роль классика. Сравним два «цитатника», посвященных философии техники. В 1933 г. выходит такое издание под редакцией В.Ф. Асмуса: «Маркс, Энгельс, Ленин о технике». В 1934 г., т.е. буквально через год, выходит следующее издание этой книги под той же редакцией: «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин о технике». Соответственно, так же как в 1934 г. Сталин был «назначен» на должность «классика», так в 1954-1956 гг. он был «снят с должности» классика. И инновационные процессы стали организовываться иначе.

Следует иметь в виду, что формирование «большой науки» не заменило собой «малую науку», а выступило как своеобразная «надстройка» над последней. Иначе говоря, в рамках гигантского социального института большой науки» всегда оставалось достаточно пространства для «малой науки». У всякого молодого ученого, планирующего свою научную карьеру, всегда была и остается возможность выбора между карьерой в рамках большой или малой науки. В зависимости от того, какой круг общения выбирается исследователем, в зависимости от того, какой круг внутринаучных коммуникаций он выбирает, он оказывается либо в силовом поле «большой науки», либо в силовом поле «малой».

Карьера в рамках «большой науки», так сказать, в поле научного «истеблишмента» предполагает движение вверх по иерархической лестнице, совмещающей занятие как административных постов (руководитель группы, начальник лаборатории, начальник отдела, директор института), так и получение научных званий и степеней (младший научный сотрудник, старший научный сотрудник, кандидат наук, доктор и т.п.). Организация, присуждающая степени и звания, находится в ведении государства (ВАК, например). Однако возможен и другой путь. Карьера здесь будет состоять не в том, чтобы получать официальное подтверждение своих достижений, а в том, чтобы добиваться неформального признания своих коллег в научном сообществе. Здесь требуется достижение действительных результатов, что хотя и желательно, но вовсе не обязательно в первом случае. Такое неформальное признание и является по существу моментом малой науки в рамках большой науки.

Из сказанного ясно, что становление большой науки в 20 в. привело к принципиальной дегуманитаризации ее. Этот процесс выразился в характерном споре «физиков и лириков», представителей «двух культур», где было показано, что расщепление знания ведет к обеднению не только естественных и технических дисциплин, но и самих гуманитарных наук. Естественно, что дегуманитаризация науки была связана и с дегуманитаризацией всего социального института образования. Сегодня мы пожинаем парадоксальные плоды этой дегуманитаризации в том, что в развитых странах катастрофически падает интерес и вкус к точным наукам, к математике.

Дегуманитаризация университетского образования это стихия, захватившая нас. Как выйти из этой ситуации? Надо ли из нее выходить? Можно ли и как вернуть как образованию, так и самому научному процессу достоинство свободного самоосуществления? — высокого досуга, — высокого общения? Аристотель говорит, что нет выше счастья, чем блаженство познания. Бог же, по Аристотелю, постоянно находится в состоянии такого блаженства. Редко нам удается пережить его. Приблизить нас к такому блаженству познания, присутствующему как в собственно гуманитарной области, так и в естественнонаучной и технической областях, и есть по существу сверхзадача гуманитаризации, гуманитарного образования и образования вообще.

Одной из ключевых структур здесь может быть преподавание философии в университете 12. Философия до сих пор задает университету аксиологическое измерение, наиболее полно и законченно выражая саму идею культурной традиции. Корень «фило» в слове «философия» может быть интерпретирован сущностно: он в университете обозначил любовь и взаимное тяготение знаний друг к другу, напоминание узким специалистам, что все они одного происхождения, что все они вышли из философии, это их духовная родина, к которой они так или иначе все время вынуждены обращаться. Словом, «в каждой науке столько науки, сколько в ней философии». Этот же корень указывает нам на самую суть знания вообще, которое, в противоположность эмоционально нейтральной информации, является источником подлинно человеческой радости бытия, составляет смысл человеческого бытия. Даже если и иметь в виду практическую, утилитарную пользу положительных наук для благоустроения нашей жизни в этом мире, то все равно не отменяется так называемый «мировоззренческий» смысл любого положительного знания. Пусть ученые прокламируют утилитарную полезность своих исследований, — это вовсе не значит, что собственно сама эта полезность является непосредственным стимулом их научного творчества. Именно стремление к знанию ради самого знания оказывается самым мощным побудителем для научного исследования 13. Любовь к мудрости, культивируемая философией, латентно, но существенно живет в каждой действительно университетской дисциплине.

Речь идет не только о философии, но и о ее преподавании. Педагогика в широком смысле это философская дисциплина, что, как кажется, мы не оценили еще в полной мере. И наоборот, не только педагогика органически имеет философский статус, но и всякий, кто берется учить, всегда становится [169] философом. Иначе говоря, философия имеет педагогический статус: всякий философ всегда оказывается, в конце концов, педагогом 14. Философия есть некоторая универсальная дидактика. Всякий преподаватель — гуманитарий, даже если он преподает математику или детали машин. Мы имеем замечательные образцы, казалось бы, специально научных текстов, которые в то же время есть громадный вклад в гуманистику. Это, например, «Рассуждение о методе» Декарта, уже цитированное «О мотивах научного исследования» А. Эйнштейна, это некоторые произведения по эвристике, такие как Д. Пойа или Г.С. Альтшуллер.

В известном смысле гуманитаризация всегда имеет в себе эвристическую составляющую, и наоборот, всякая эвристика, даже если она носит форму математической, естественной или технической науки, гуманитаристична, она пробуждает творческие способности человека, делая его собственно человеком.

Конечно, не только лекции по философии вообще смогут сформировать достоинство и ответственность российского творческого меньшинства XXI века. Но преподавание философии на всех факультетах необходимо для прояснения, культивирования и кристаллизации того духа свободного и ответственного поиска истины, который будет царить в будущем университете, на основе традиций прошлого. Таким образом мы можем говорить сегодня о новом синтезе в философии, в свою очередь обещающего нам и новый синтез университета.