Рецензия на: Елена Долгих. Искушения Кафки. Ставка больше, чем жизнь. Митин журнал. СПб., 1998.
Случилось мне для одного художественного проекта написать эпитафию Елене Долгих: «Нас искушают более твои прожилки зла». Искушают и сейчас «Искушениями Кафки». Ум женщины не добр, на вывод этот, впрочем, давно обрек/запрограммировал нас безапелляционный Овидий: «Если умна — заносчивой ее назови». Так было!?
Хвалить Долгих, что Пушкина в юбилейный год. После послесловия, закрывающего горизонт послевкусия, можно только вторить. Или, лучше, — ругать.
Ведь что сказывается в сознании по прочтении того, что прежде гордо именовалось Книга — одно-два предложения, красивая фраза, своей заусенецей зацепившейся за память, труд, который дал себе вчитаться, усилие, реконструирующее смысл прочерка одновременно со- и разъединяющего неоднородные слова в предложении к соучастию в смыслопорождении лучшего. То, что у других, по неопытности, могло бы быть лишь перебоем стиля, здесь — повсеместность — сердца. Его качество столь естественно, что, поневоле, закрадывается аллюзия — природного. В той степени очевидности, с какой одновременно удостоверяют и сомневаются в праве свидетельствовать о. При этом эффект «рефлексии как специальной сферы самообслуживания» — самоотчета сознания — достигается без ставшего дежурным блюда — «дискурс», «дереализация», «симулякр», «различие» и, простите, «Другой» — интеллектуального праздника.
Когда б… не одно, нет даже не предложение, а его послезапятная часть (которая, если бы вольно было ее читать в риторике наукообразия — донести мысль «саму по себе», — была бы признана образцовой) выдающаяся из и выдающая усилие по удержанию звучанию слова в рамках заявленной интонации. Но зачем же есть этот сбой, эта досада, уступка здравому смыслу: «жерновам литературы». Может быть затем, что радость его опознания сродни пойманной рыбе или забитому голу.
Найди и ты, дорогой читатель, свое удовольствие. Если сможешь. Но прежде прочти фразу: «Милена… как оказалось, была искушена в любви и сумела обратиться с его страхами» не с чувством редакторского раздражения, маркирующегося на полях размашистым «Ст.», но как изыск спотыкания и балансирование на грани.
В итоге, ее повествование переводит Кафку, ставшего эмблемой классического писателя ХХ века, в текст, в котором опять можно угадать тайну и опасность. После прочтения ее работы взгляд становится подобен глазу после удаления соринки — уже можно/хочется видеть, но все еще размыто… И поэтому ты вынужден делать собственное усилие.
Добавить комментарий