У истоков социогенеза

[189]

Современное естествознание фиксирует примат истории сообществ и биосферы в целом над индивидуальной историей как онтологический факт: экосистема предопределяет свойства, которыми должен обладать объект, чтобы быть совместимым с ней. Историческая обусловленность и системные закономерности лежат в основании последовательности изменения среды обитания и появления новых вакансий в виде экологических ниш, всегда предшествующих появлению видов.

В науке существуют два подхода в исследовании эволюции живого: генетический и эпигенетический 1. Генетический подход представляет наиболее общую стратегию, согласно которой материалом эволюции служит неопределенная изменчивость, включающая, как генетически обусловленные нормы реакции фенотипов, так и вариации фенотипа, обусловленные дисперсией условий среды. Эпигенетический подход исходит из логики целого, определяющего развитие вида и особи. Идея эпигенетической эволюции опирается на факт автономности онтогенеза от генотипа, выделенный И.И. Шмальгаузеном. В эволюции фенотипа, как такового, видообразующее значение приобретает феномен преадаптации, в котором [190] эпигенетическим свойством выступает норма реакции 2. Постепенное частное изменение и выживание наиболее приспособленных вследствие преимущества в данных условиях, характеризует процесс микроэволюции. Системные изменения за счет комбинирования комплексов свойств характеризует процесс макроэволюции. Для объяснения свойств высших организмов в контексте макроэволюции важна история их происхождения, включающая фактический материал взаимодействий в геосферно-биосферной системе. При этом феномен преадаптации трактуется как возможность потенциального приспособления, которая противоречит актуальной приспособленности в рамках рыночного механизма конкуренции, поскольку предполагает расходование энергии на «ненужные» вещи 3.

Уровень макроэволюционных процессов в древнейшей истории человека связан с негенетической детерминацией его морфологии, в эволюции которой эпигенетическим фактором выступает норма реакции (инстинктивная, психическая, социокультурная). Эволюция нормы, определяющей жизненно значимые границы поведения и психической реакции в общности, направляет реализацию фенотипических признаков индивидуума в онтогенезе. Изменение нормы меняет критерии адаптивного поведения. Итогом оказывается неуловимость антропосоциогенных факторов, имеющих отношение к изменениям не столько в морфологии и физиологии, сколько в поведении, не оставляющем прямых палеонтологических следов 4.

Исследование функционального бытия особи как фактора антропогенеза опирается на опыт выявления типовых поведенческих форм, определенных видами сообществ, отношениями между полами, внутристадной иерархией (подчинением и доминированием), классами пищедобывающего и территориального поведения. Чем [191] выше организован вид, тем полнее и шире набор поведенческих решений. Однако как показывает пример муравьев, высокая поведенческая организация не становится фактором эволюции вида. Сдвиг в адаптивной норме связан со стрессом, возникающим в качестве ответной физиологической и поведенческой реакции, которая характеризуется эмоциональной возбужденностью и стремлением возбужденных особей образовать специфическое сообщество, в котором единая эмоция и непроизвольное заразительное подражание срывает инстинктивный комплекс действий, в том числе и запреты, налагаемые генотипом. Резкое увеличение темпа мутаций — следствие реакции организма на нарушение нормы, когда изменение привычных параметров экониши делает стандартное поведение неадаптивным. Стресс выполняет эволюционные функции, ускоряя темп мутаций и способствуя вхождению особи в эмоционально напряженное сообщество, в котором на фоне невротического состояния появляются новые приемы поведения в изменившихся условиях.

Внутренняя эволюционная динамика биосферы определяется циклическим характером воздействий. Известны циклы климатических колебаний и горообразовательных процессов (17 млн. лет, когда Солнечная система приближается к центру Галактики), инверсии магнитного поля Земли (несколько млн. лет), 11-летний цикл солнечной активности. Нарушения стабильности условий возбуждают живое. Поскольку поведение видов в природе взаимосвязано, биосферные возмущения распространяются от эпицентра стресса волнообразно. Часть возмущений гаснет, часть складывается, образуя вспучивания, порождающие еще более крупные волны. Первая волна, формируясь непосредственно под влиянием катаклизма, имеет локальный характер. Приводя к вымиранию в регионе катастрофы, она не исчезает бесследно, а сталкиваясь с аналогичными волнами возмущений, растягиваясь на века и тысячелетия, образует волны второго, и т.д. порядков, имеющие избирательную направленность по отношению к разным видам живого. Классифицируя биосферные возмущения, И.У. Ачильдиев выделяет четыре вида волн биосферного возмущения, которые обладают способностью взаимодействовать друг с другом, образуя вспучивания и провалы. Последствие резонансов — эмоционально-напряженные сообщества. Три пика волн макроэволюции вызвали последовательно интенсивное [192] размножение и расселение приматов, затем появление антропоидов, прегоминид и гоминид, заселивших Старый Свет 5.

Квазисоциальная форма в виде эмоционально напряженного сообщества (пратолпы) возникает в экологической нише, занятой гоминидами, на базе психофизиологических (первосигнальных) функций и представляет собой оппозицию животному стаду, поскольку на критическом уровне эмоционального возбуждения сметается иерархия отношений. Второсигнальные функции формируются уже в противостоянии древнему объединению в виде эмоционально напряженного сообщества. Речь в функциональном бытии индивида играет роль тормозной доминанты вхождения в эмоционально неуравновешенное состояние, ведущее всегда только к одному архаичному способу поведения — подражанию. Б.Ф. Поршнев стремился обосновать, что речь как коммуникативный регулятор поведения возникает гораздо раньше рефлексивного. Причем слова не только тормозят эмоцию, но и оказывают суггестивное действие, вводя индивида в ультрапарадоксальное состояние в явлении речевой дипластии 6. Начало рефлексивного поведения связано с установлением некоторой нормы действий, указывающей новую константу функционального бытия. Эта норма, ориентирующая поведение индивида не природным, не зоосоциальным, не квазисоциальным, а социальным образом, представлена понятиями «архетипа» (К. Юнг), «коллективной психологии», «сопричастности» (Л. Леви-Брюль).

Праобъединению противостоит целеустремленное сообщество, коллектив, в котором речь и предметный знак закрепляют две противоположные тенденции поведения: подражание, стирающее индивидуальные особенности в унификации, и его торможение, открывающее возможности индивидуальной свободы. Оставаясь древнейшим механизмом передачи опыта действий, подражание сохраняется в форме архетипа на подсознательном уровне. В социокультурном контексте слово, знак или образ, вызывая ассоциации, порождают определенную эмоцию и провоцируют подражание. Первые когнитивные усилия, связанные с инверсией подражания, образуют не столько преграду, сколько некий фильтр на пути интердикции [193] и суггестии, и поныне состоящих в арсенале методов социального влияния. Рефлексия, возникая как результат инверсии влияния (торможения безотчетного подчинения и подражания), становится фактором функциональной эволюции индивида, в ходе которой формируется интеллектуальная архитектура действий, предполагающих иной уровень коммуникации. Новый механизм функционального бытия индивида, обозначенный принципом понимания, имеет возраст 35-40 тыс. лет. Совсем немного по сравнению с механизмом интериндивидуального влияния, насчитывающим 5 млн. лет истории палеоантропов.

В истоках социогенеза закладывается особый социогенетический ритм жизни. На социальной поверхности он пульсирует в виде оппозиции двух принципов коммуникации: влияния и понимания, обусловливающих разные нормы поведения: подражание или рефлексия. В динамике ментальности — в виде оппозиции эмоциональной реакции, поддерживаемой инстинктом, и сознания, опирающегося на новые функциональные системы мозга. Торможение непроизвольного подражания реализуется в недеянии, молчании, рассуждении, оценке. Когнитивная реальность, очерченная в динамике ментальности смыслом знаков, обеспечивает индивиду определенную свободу действия. Во всяком случае, он может не понимать, уходя от социального давления. Однако само знание выступает механизмом влияния, социальный ритм которого разворачивается на уровне когнитивной динамики. Слово в речевой коммуникации оказывает суггестивное действие на индивида через смысл сказанного, понимание и знание.

Таким образом, контрсуггестивный комплекс, формирующийся на базе функций интеллекта, оборотной стороной имеет более тонкое суггестивное действие, явно выступающее в убеждении. Неся в себе древнюю ритмику, процесс убеждения, в любой коммуникативной практике соединяет принцип влияния и принцип понимания, причем первый более действенен, чем второй, более понятен и очевиден.

Человеческий социум, создавая когнитивные границы функционального бытия индивидов, сохраняет и потенциальную способность разрушения любой социальной иерархии, культивируя архаичную систему подражания и раскачивания психики с помощью ритмов и наркотиков до критического состояния, в котором индивиды [194] объединяются в эмоционально напряженное сообщество. Квазисоциальная ритмика влияния просматривается в суггестивном действии толпы, а подражательный рефлекс эксплуатируется почти на всех уровнях социальной технологии (от обучения детей, до массовых действий и ритуалов, в пропаганде и рекламе).