Дом, дома, дому...

Почему концепт дома так важен для понимания человека? Почему он неизбежно оказывается среди базовых констант человеческого бытия? Причем в такой степени, что игнорирование этого момента приводит просто к невозможности понять человека. В самом деле: разве дом, оседлость — это всего лишь не один из способов человеческого существования наряду с номадизмом? Отчего так много чести?

Да и современный «цивилизованный» человек, разве он не стремится хотя бы иногда выбраться за пределы дома, или хотя бы поносить свой дом за спиной (я имею в виду многочисленную армию туристов, к которой и сам отчасти принадлежу)?

Понятно, что дом — это не только квартира (или апартаменты в элитном пригороде), но прежде всего сам способ контакта человека с миром.

Однако философская антропология как самостоятельная дисциплина начинается с понимания человека как «неукорененого» и «бездомного» существа — «больного животного», существа с ослабленными инстинктами. 1 Парадоксальная идея. Идея, которая оказалась в достаточной мере продуктивной, чтобы остаться в философском дискурсе на долгие десятилетия. Но идея слишком красивая, чтобы быть в достаточной мере правдой.

Задача данной статьи состоит в том, чтобы сопоставить два образа человека — образ, который принадлежит в целом гуманитарному знанию (со всеми мыслимыми в данном случае оговорками), с образом, который не без успеха развивался в последние десятилетия ХХ в. в естественнонаучном знании, и в частности в теории эволюции и эволюционной экологии.

Один из важнейших выводов негативной антропологии заключался в том, что человек может понять самого себя, лишь извлекая позитивный материал из негативных черт собственной личности. Человек — существо, стоящее перед лицом Ничто, а потому должен принять и понять себя как существо, поддающееся соблазну, греху, способное к негации не только любой характеристики мира, но также и мира в целом и самого себя как части этого мира. При этом именно в такой негативности философская антропология видела кардинальное отличие человека от всего природного мира. Животное не способно встать перед лицом Ничто. Животное не может утратить смысл жизни и перестать хотеть жить.

Примечательно, что концептуально ситуация довольно часто фиксировалась как «безосновательность», или «бездомность» человека. Неслучайно Хайдеггер с его обостренным чувством языка характеризует бытие человека в мире термином «Un-heimlichkeit» (в «Бытии и времени» в переводе В.В. Бибихина — «жуть»), что в буквально и означает «без-домное», «бес-приютное». А более глубокое понятие, лежащее в основании «жути», фиксируется Хайдеггером как «das Un-zuhause» (в пер. Бибихина: «не-по-себе»), что непосредственно означает в своем первоначальном смысле «свой дом», «домашний очаг», «обжитое место». 2 Значит, без «дома», пусть и в отрицательных его характеристиках, все же не обойтись.

Итак, человек — это ослабленное в биологическом смысле существо, находящееся в особой проблематической позиции по отношению ко всему остальному биологическому миру. В результате у него не остается никакой иной возможности быть, кроме как постоянно компенсировать свою биологическую недостаточность при помощи разного рода искусственных построений. Именно эта искусственность составляет существо человеческой культуры и образует новый, совершенно особый и специфичysq именно для человека мира, который, в свою очередь, начинает наступление на мир природы.

Таков образ человека в гуманитарной парадигме негативной антропологии. Как видится человек с противоположной точки зрения, с позиции естественнонаучного дискурса?

Интересно, что именно там, где человек намеревался найти свое принципиальное отличие от животного и вообще от мира природы — в понимании себя как «бездомного» существа — естественнонаучное знание также предпочитает говорить о доме, но уже в позитивном ключе. Я имею в виду целую отрасль биологического знания — причем бурно растущую и весьма влиятельную отрасль — экологию. И вновь язык ведет нас знакомой тропой, заводя речь о доме-«ойкосе» .

В рамках экологии «ойкос» представляет собой важнейший способ описания и того или иного вида, причем описания в его «действии» — в свойственных ему, его собственных условиях. Такое описание играет весьма важную роль в рамках современного биологического знания. Оно, конечно же, не может считаться исчерпывающим и должно быть дополнено рядом других описаний — морфологическим, физиологическим, генетическим и т.д. Но если в биологии со времен К. Линнея и вплоть до конца XIX в. ведущую роль играло все же морфологическое описание, то в современной эволюционной теории экологическоt описания явно выходит на первый план. Более того, именно экологическое знание (конкуренцию ему может составить в современном мире разве что генетика) находится в центре внимания активных социальных и политических кругов, — общественности во всех смыслах этого слова — что в явной форме определяет уровень присутствия биологического дискурса в современном культурном сознании.

Итак, биологи меньше всего склонны говорить о «бездомности» какого-либо вида вообще, включая сюда и человека. Понятно, что под домом-«ойкосом» имеется в виду не нора или дупло, а нечто более фундаментальное — экологическая ниша вида. Экологическая ниша — это совокупность абиотических и биотических факторов, необходимых виду для его существования в среде — «не только физическое пространство, занимаемое организмом, но и функциональная роль организма в сообществе… », 3 своего рода гиперобъем — многомерное пространство всех значимых для существования организма и вида факторов Это, так сказать, описание вида «в действии».

Каждый вид имеет определенную экологическую нишу, которая фиксирует его определенность в отношении с всеми остальными факторами эволюционного процесса. Ниша — это и есть дом-«ойкос» вида, выражающий его определенность не в виде логического определения, но через описание алгоритма существования и действия. 4 И человек в этом смысле не исключение: он не может питаться всем подряд, не может размножаться где и как угодно, не может обитать в любых средах (хотя его экологическая ниша постоянно и подвергается испытанию на размерность). Справедливости ради отметим, что некоторого рода нарушение «домовитой» упорядоченности видов (и в этом смысле «бездомность») возможна и здесь, хотя и совершенно в ином смысле, нежели у Хайдеггера или Бубера. «Бездомность» на уровне биологических видов — это несобственная ниша, ситуация, когда два или более различных видов занимают сходные или пересекающиеся ниши (в пределе — вообще одну и ту же нишу). Такая ситуация неизбежно приводит к усилению конкуренции данных видов, заканчивающихся либо вымиранием одного из видов-двойников, либо их дивергенцией (принцип Гаузе).

В значительной степени, описание дома-«ойкоса» и равносильно познанию его обитателя. Ни одна из прочих характеристик вида — его морфологическое, физиологическое описание — не может считаться достаточной вне ее отношения к экологическим параметрам того или иного эволюционного приобретения или потери. За исключение явно несовместимых с жизнью, все прочие эволюционные новации «проигрываются» в их отношении к экологическому фону. Именно на этом уровне они «интерпретируются» эволюционным процессом как полезные, вредные или же нейтральные для вида. В этом и состоит содержание борьбы за существование и ее результирующей — естественного отбора. Причем именно экологическая интерпретация и составляет главное содержание эволюционного понимания, поскольку базовые морфологические или физиологические приобретения редко носят характер полной новации. В эволюции вообще редко возникают совершенно новые структуры — такие фундаментальные структуры, как глаз животного, челюсти примитивных рыб, легкие и конечности наземных животных и т.д.. Да и те представляют собой по большей части «топологические» трансформации ранее существовавших структур, которые, начиная с некоторого уровня, оказываются способны выполнять принципиально новые функции. 5

Типична в этом смысле ситуация возникновения подвижных челюстей у рыб из первой пары жаберных дуг. Если примитивные круглоротые рыбы (из современных видов такого типа мы знаем миног и миксин) поглощали пищу, буквально присасываясь к жертве, то появление подвижных челюстей означало фундаментальный прорыв в новое пищевое пространство — чрезвычайно значительное эволюционное приобретение. Не менее значимое эволюционное приобретение — появление дышащих атмосферным воздухов легких — также происходило на основе переключения функций. Выход на сушу первых позвоночных ставил перед ними целый ряд фундаментальных задач — воздушная среда, многократно возрастающая сила тяжести, предъявляющая совершенно иные требования к скелетной основе организма, и необходимость нового способа передвижения. Причем все эти сложнейшие эволюционные задачи нужно было решать одновременно.

Одна из наиболее вероятных реконструкций выглядит следующим образом. В начале девона климат был более теплым, чем в наше время, и значительные части современной суши были покрыты мелководными водоемами с систематическими сезонными засухами. При этом содержание кислорода в таких водоемах существенно сокращалось, и обитавшие в них рыбы должны были время от времени подниматься к поверхности и заглатывать кислород атмосферы. В этих условиях давление отбора было направлено на развитие различных способов задержки кислорода и создание таких модификаций пищевого тракта, которые создавали бы накапливающих воздух мешки. Именно эти мешки и послужили морфологической основой за возникновения легких. Однако эта морфологическая структура с успехом могла выполнять и принципиально иные функции. У одних групп рыб эти структуры модифицировались в плавательный пузырь, что послужило основой для совершенствования «рыбьего» типа и появлению более эффективного способа плавания более успешному освоению костистыми рыбами открытых вод.

По второму направлению пошли рыбы, которые адаптировались к питанию моллюсками и другими прикрепленными организмами. У них развились перемалывающие зубы, они стали более медлительными, латеральные плавники стали длиннее и тоньше и служили преимущественно для прикрепления к водной растительности во время кормления. Эти рыбы сохранили примитивные легкие, у них развилась способность впадать в спячку а засушливые сезоны. Но в середине мезозоя эта группа в основном вымерла. Их современные потомки — три вида двоякодышащих рыб в Австралии, Африке и Южной Америке.

Третья линия продолжала питаться активно двигающимися организмами, но избрала другой способ хищничества — это были засадные хищники. Они поджидали жертву, прячась среди водной растительности, и хватали быстро двигающихся рыб и членистоногих внезапными бросками. Этот способ охоты не требовал высокой скорости плавания, в которой они, по всей видимости, и не могли сравниться с потенциальными жертвами. В такой ситуации два типа адаптаций могли иметь высокое селективное значение. Первый — это удлинение морды (что и было характерно для поздних рипидистий и делало их чрезвычайно похожими на ранних амфибий). Второй — утолщение латеральных плавников, усиление их скелета и развитие сильной мускулатуры, в особенности той, которая крепилась к плечевому поясу. Такие сильные плавники давали возможность для неожиданных стремительных бросков за жертвой. Еще большая эффективность подобных приспособлений могла быть достигнута за счет преобразования концов плавников в ноги с подвижными пальцами.

Аналогичный топологический алгоритм действует и на уровне эволюции человека. Характерное для человека строение черепа с укороченной лицевой частью и развитой затылочной и теменной частью, столь явно отличающее его от обезьяны, также возникает как результат топологической трансформации черепа — закреплением у взрослого организма пропорций, характерных для черепа детеныша. Биологи называют такую трансформацию неотенией.

Эволюционное объяснение того или иного события — своего рода герменевтическая процедура — собственно, в том и состоит, что исследователи соотносят имеющиеся в их распоряжении фоссилизированные останки (а ни с чем иным палеобиологи и не могут иметь дело в «объектной» форме) с реконструируемым экологическим фоном. Задача эволюционного эколога и состоит в том, чтобы представить реконструкцию такой возможной экологической ситуации, в которой данное морфологическое событие могло иметь тот или иной адаптивный результат.

Образ человека в естественнонаучном знании строится таким образом, чтобы вписать человека в ряд прочих живых существ. Начало этому совершенно естественному с позиций эволюционной теории процессу было положено самим Ч. Дарвиным в его работе 1871 г. «Происхождение человека и половой отбор». Основной тезис этого воззрения можно выразить буквально одной фразой: человек — это еще один среди множества других видов, населяющих нашу планету и подчиняющихся ряду универсальных эволюционных закономерностей. 6

Данный тезис означает, что все основные эволюционные приобретения человека (и его потери — как то утрата выступающих клыков или волосяного покрова) вполне вписываются в объяснительные стандарты эволюционной теории. Понятно, что все это — лишь реконструкции, поскольку свидетелей подобных процессов не было, а в распоряжении исследователей находятся лишь фоссилизированные останки, причем все происходит на фоне неизбежной неполноты эволюционной летописи.

В общие стандарты эволюционного объяснения вписываются те процессы, которые еще сравнительно недавно было принято считать ключевыми факторами в прорыве человека за пределы природного мира — орудийная деятельность, наличие социальности и широкое использование языка. Биологам известен целый ряд животных видов, использующих постоянно или эпизодически орудия для достижения своих вполне биологических целей. Причем при этом они целиком и полностью остаются в рамках природной определенности. 7

Правда, эволюционный ряд представителей семейства гоминид и рода Homo все же обладают рядом особенностей, который не характерны для прочих форм животного мира. Например, утрата волосяного покрова. Эволюционная история знает множество вариантов трансформации покровов тела — от чешуи у рыб, их трансформации в костные пластинки у рептилий или перья птиц и, в конечном итоге, в густую шерсть млекопитающих. При этом менялся и физиологический смысл этих покровов — от простой механической защиты тела — до части механизма теплоизоляции и теплорегуляции. Имела место и утрата волосяного покрова, но это было связано либо с переходом в водную среду (как у китообразных); в этом смысле ситуация человека в достаточной мере своеобразна.

Однако и это не дает, по мнению биологов, оснований исключать человека из действия общеэволюционных закономерностей. Человек с этих позиций — это всего лишь третий вид шимпанзе 8 — голая обезьяна. 9

С точки зрения эволюционной теории говорить о биологической «неудачности» или «ослабленности» человека не слишком уместно. И самый красноречивый факт в этом направлении — успешное расселение не только собственно человека как Homo sapiens sapiens, но и других представителей рода Homo — Homo erectus и Homo sapiens neandertalis за пределы своего первоначального местообитания — Восточной Африки. Эти виды освоили довольно значительные территории — не только Северную и Южную Африку, но также значительную часть Европы, Малую и Юго-Восточную Азию. Homo sapiens sapiens перебрался и на другие континенты — через сухопутный перешеек Берингию в Северную Америку и далее освоил Южную Америку, а также в Австралию. По всем эволюционным меркам такой ареал обитания свидетельствует о достаточно высоком уровне биологической адаптивности.

Несколько сложнее с тезисом о «бездомности», понимаемом как своего рода неопределенность человека. Человек в такой же мере определен относительно своего биотического и абиотического окружения, как и все прочие виды. Его экологическая ниша довольно широка, как говорят в таком случае биологи, у человека реализованная ниша совпадает с фундаментальной. 10 Это действительно уникальный случай, ниша человека исключительно широка, но все же не безгранична.

Однако все же можно говорить о специфике судьбы человека и в рамках эволюционно-биологического дискурса. С точки зрения эволюционной теории, специфическая ситуация человека состоит в том, что у него присутствуют два вида наследственности: генетической и негенетической. Причем законы функционирования того и другого вида наследственности по сути весьма схожи. Различия же касаются прежде всего носителей наследственности — нуклеиновых кислот в первом случае и символических структур — во втором. Причем это сближение законов функционирования двух типов наследственности доходит до такой степени, что известный генетик Р. Докинз 11 по аналогии с единицей наследственности на основе нуклеиновых кислот — геном — вводит и единицу культурной наследственности — мим. С этой точки зрения некоторые закономерности эволюции на основе этих двух типов наследственности действительно различаются, но в целом — они весьма схожи.

Для того, чтобы отбор как главный эволюционный механизм адаптациогенеза был возможен, необходимо не так уж много факторов: наличие того или иного механизма наследственности, возможности каким-либо образом менять существующие наследственные программы, а также область, в которой эти программы непосредственно или опосредованно соотносятся между собой — область конкуренции (борьба за существование), в рамках который выяснялись бы сравнительные преимущества и недостатки тех или иных наследственных программ. С этих позиций носитель наследственности — нуклеиновые кислоты или же символические структуры культуры — особого значения не имеет, поскольку механизмы функционирования, как мы уже выяснили, полагаются сходными: появление, сохранение и распространение наиболее удачных в данной ситуации программ поведения индивида и рода.

То, что действительно имеет значение с этой точки зрения — это временные характеристики обеих форм наследственности. Временной масштаб, которым оперирует генетическая наследственность — это десятки тысяч лет (самый быстрый из известных ныне случаев видообразования — это 40 тыс. лет), культурная же наследственность существует в временном интервале, исчисляемом тысячами, сотнями, десятками лет или даже отдельными годами.

Причем важно отметить, что с точки зрения эволюционной теории, появление культурной формы наследственности не отменяет действие генетической. Просто они действуют на разным временных уровнях — как структуры, нарисованным одна на другой. Попытка человека полностью ускользнуть из-под действия естественного отбора совершенно утопична (и об этом нам еще раз напоминают вспышки болезней или биологический терроризм). Человек не перестал быть живым существом только потому, что оказался в сфере культуры. И современная глобальная экологическая проблематика еще раз нам доказывает справедливость этого простого обстоятельства: полное «окультуривание» человека равносильно замыкание его в полностью же искусственной среде техносферы. Такое можно представить себе лишь на космической станции — или в страшном сне, из тех, что мы видим в американских фильмах про Терминатора или же пытаемся освоить в компьютерных играх аналогичного плана. Такое будущее представляется совершенно ужасным со всех точек зрения.

Появление нового негенетического аппарата наследственности (а именно это обстоятельство с точки зрения эволюционной теории является решающим) означает не просто появление принципиально нового слоя реальности — реальности символического, 12 — но и колоссальное ускорение эволюционного процесса. Если эволюция на основе генетической наследственности оперирует временными интервалами порядка десятков тысяч лет (самый быстрый известный случай видообразования составляет 40000 лет), то масштаб культурной эволюции — тысячелетия, века и, наконец, десятилетия. Человек одновременно испытывает на себе воздействие двух параллельных процессов преобразований.

Эволюция на основе генетической наследственности совершенно очевидно отошла на второй план: она просто не заметна на фоне высоких темпов эволюции культурной. Однако время от времени она все дает о себе знать. Причем ее возвращение выглядит на поверхности явлений как совершенно неожиданные с точки зрения социальности события — как необъяснимый взрыв индивидуальной или групповой агрессивности (футбольные фанаты), нелогичное неприятие иного этноса и иной культуры, прискобная с точки зрения просвещенного разума приверженность человека традиционным схемам и укладам жизни. Эта «рудиментарная» биологичность человека проявляет себя и в сфере отношений между полами, которые в наше время все больше напоминает поле битвы, а также совершенно неприемлемое с точки зрения государства нежелание современной женщины рожать и воспитывать достаточное количество детей, что подрывает обороноспособность страны, а также рушит всю систему социального обеспечения. В нашей стране мы знаем данную ситуацию под названием «русского креста» (пересечение двух базовых кривых — кривой рождаемости и кривой смертности), однако с этой ситуацией еще раньше столкнулись и активно ее обсуждают все промышленно развитые страны Европы, Америки. Особенно же критична подобная ситуация в Японии(см., например, http://csis.org/gai ). Оказывается, что обсуждение одной из наиболее популярных в современном гуманитарном знании (и одной из самых острых в политическом плане) проблем — проблемы Другого-Чужого — невозможно без обращения к биологическим корням человеческой природы. Недаром вполне уместным оказывается разговор не только о биоэтики или биоэстетике, но и о биополитике.

Собственно, осознание своей неискоренимой биологичности и составляет суть современного экологического сознания. «Бездомность» человека, между тем, оборачивается вполне реальной возможностью утраты своего места в биосфере и тем самым — самого себя как биологического вида.

Различие временных характеристики этих двух типов эволюции приводит к еще одному важному —теперь уже именно в биологическом плане — следствию. Как уже отмечалось, любой биологический вид представляет собой в этологическом аспекте некоторый набор специфичных для него видовых программ. Но и новыми видовыми программами ситуация примерно такая же, как и с морфологическими или физиологическими новациями: новые программы возникают на основе и из материала существовавших прежде программ. При этом видовые программы эволюционных предшественников не исчезают сами собой при появлении новых. Значительную и важную часть эволюционной работы составляет «дезактивация» прежних программ. Они не столько разрушаются, сколько надежно убираются «под спуд» при помощи генов-регуляторов и генов-модификаторов. В противном случае, если у одного того же вида встретятся две конкурирующие или, тем более, взаимоисключающие программы, то его эволюционная судьба решена — вне зависимости от адаптивного качества самих этих программ. Однако эта работа по стабилизации и гармонизации генома требует времени. Преимущество H. sapiens и одновременно его биологическая проблема состояла в том, что он слишком рано вырвался из уз биологического временного масштаба: работа по стабилизации видовых этологических программ просто не была завершена. В итоге человек действительно представляет собой в биологическом плане удивительное создание — у него сосуществуют несколько различных конкурирующих (а временами и конфликтующих) поведенческих программ.

Прежде всего это касается сферы взаимоотношений между полами. Этологи давно уже отмечали абсолютную уникальность человека в этой сфере. 13 Ведь характер воспроизводства вида — одна из важнейших черт его определенности, и потому наличие нескольких программ брачных отношений для любого нормального вида — полная бессмыслица. А у человека таких программ целых четыре: моногамия, полигиния, полиандрия и групповой брак. При этом некоторые элементы этих программ друг друга исключают. Так, например, у всех животных видов, использующих групповой брак, отсутствует ревность. Оно и понятно: ведь конкуренция между самцами существенно является источником постоянных конфлктов и существенно ослабляет силу сообщества. В человеческих же взаимоотношениях ревность играет весьма важную роль. Причем она свойственная не только мужчинам, но в не меньшей степени — и женщинам.

Современные этологи трактуют эту ситуацию следующим образом: по всей видимости исходной формой отношений между полами у наших животных предков была парная семья, о чем свидетельствует устойчивая потребность ребенка иметь не только мать, но и отца. Такой тип отношений мог быть присущ крупным обезьянам, которые обитали во влажном тропическом лесу с его богатой растительностью и множеством надежных мест-укрытий. Однако при аридизации климата лесные пространства резко сокращаются, и животным приходится осваивать новые экологические пространства — саванну. Открытые пространства саванны отличаются от тропического леса прежде всего не менее обильными пищевыми ресурсами, но самой своей открытостью. Даже крупные высшие обезьяны не могли успешно противостоять в одиночку хищникам из семейства кошачьих — леопардам и львам. Выход был только один — укрепление социальной организации, формирование крепких, сплоченных сообществ со строгой организацией. Однако решая одну проблемы, предки человека создавали себе иную, не менее опасную проблему — острой конкуренции за самок. Сама по себе такая проблема не нова, и многие другие виды научились ее решать. Обычно молодые самцы-подростки по достижению ими зрелости изгоняются из стаи и должны уже самостоятельно отстаивать свое право на оставление потомства. Но в ситуации перехода наших животных предков к жизни в саванне этот путь не подходил — для выживания сообщества нужны были усилия не только элитных, доминантных самцов, но и всех остальных самцов. Формой решения этой проблемы могло быть «обобществление» самок и переход к групповому браку. Но в отличие от обезьян — горилл, шимпанзе и павианов — предки человека пошли все же по иному пути — к групповому браке с участием самцов в заботе о самках и о детях. При этом ряд программ из разных типов брачных отношений как бы наложился друг на друга. 14 Главная же причина такого поворота — дети. Человеческий ребенок обладает значительно большим потенциалом развития нервной деятельности головного мозга, чем детеныш обезьяны, но за это приходится расплачиваться его почти полной беспомощностью в первые месяцы жизни и необычайно длительным по биологическим меркам периодом взросления. Подобное обстоятельство привело к тому, что у первобытной женщины ребенок рождался раз в 3-4 года. А если учесть при этом, что увеличение размеров головы ребенка создало серьезные проблемы при родах и далеко не все первоженщины оказались в состоянии нормально рожать детей, то становится ясна вся острота задачи воспроизводства вида. Иными словами, женщине одной, без помощи самца (как это происходит у «нормальных» обезьян) справиться было бы просто невозможно. Вот и возникает в итоге такое причудливое сочетание поведенческих программ, относящихся к совершенно различным экологическим ситуациям. Кстати, возможно, именно в этом можно видеть разгадку еще одной специфической тайны биологии человека — загадку женской гиперсексуальности. 15

Общий вывод из приведенных рассуждений, пожалуй, можно сделать следующий: образ человека как биологически неудачного, неопределенного и «бездомного» существа, сложившейся в рамках философской антропологии в первой половине ХХ в., нуждается в корректировке на основе результатов, полученных в современной эволюционой теории — и прежде всего в эволюционной экологии и этологии. При этом обсуждение многих из традиционных и фундаментальных проблем гуманитарного знание приобретает существенно новое звучание на фоне естественнонаучного образа человека. При этом ключом к обсуждению проблемы человека как у гуманитарном, так и в естественнонаучном дискурсе оказывается концепт дома.