Мораль, антропология и этология

Моральное сознание в современную эпоху сталкивается с парадоксом: этика невозможна, хотя каким-то непостижимым образом она все же есть.

Вывод, к которому пришла в своем развитии европейская мысль, состоит в следующем — для того, чтобы была возможна моральная вменяемость, необходимо наличие двух основных условий: свобода воли и существование (как минимум — возможность) абсолютных ориентиров, которые только и отличают нормативное сознание от прочих форм сознания. Классическое европейское сознание как раз и строилось на исследовании способности разума (или, в других вариантах, опыта) служить основой не только для достоверного познания, но и для обретения человеком надежной опоры в организации собственного поведения. Мораль — это и есть практический разум.

Однако дальнейшее развитие европейской культуры пошло в направлении раскрытия исторической, культурной и всякой иной обусловленности всех идеалов и абсолютов, что в итоге и привело к крушению всей классической системы антропологии. Кульминацией в этом движении является тезис о переоценке всех ценностей Ф. Ницше, а к началу XXI века, похоже, уже никаких абсолютов не осталось (по крайней мере, не должно было остаться у мыслящих людей), и, соответственно, все ориентиры были утрачены. Остались только одни технологии поведения, привязанные к той или иной конкретной ситуации, когда то или иное решение зависело прежде всего от контекста, всегда было чем-то обусловлено (то соображениями счастья всех народов, то интересами государства, или же близостью к телу собственной рубашки). Собственно, в подобной ситуации остается лишь один достоверный ориентир: свои–чужие (да, он сукин сын, но он наш сукин сын).

При этом многие сюжеты с точки зрения нормальной культурной традиции предстают как совершенно необъяснимые. Например, почему человек, сумевший добиться столь значительных результатов в деле технического овладения миром, все же оказывается таким неразумным в отношении устройства собственной судьбы? Почему разум, проявивший столь значительную мощь в познании и преобразовании природы, оказывается бессильным перед лицом собственной природы человека? Почему разуму с таким трудом удается преодолевать эгоизм человека, превращая его в эгоизм разумный (да и то лишь на время и лишь в некоторых сферах)? Почему сохраняются вандализм и насилие, как возможен терроризм в наше время, почему человек собственными руками подрывает биологическую основу своего существования?

Многие феномены, на которые мы привыкли смотреть как на социо-культурные события, имеющие историческую размерность, совершенно неожиданно проявляют внеисторические, константные черты, что в значительной мере ставит современного человека в тупик. Именно так, например, обстоит дело с насилием. Борясь с практикой применения насилия в повседневной политической жизни, мы с удивлением обнаруживаем, что не распрощались с насилием вовсе, но получаем его во все возрастающих порциях в других сферах жизни: в кино, с экранов телевизоров или в качестве толпы футбольных фанатов, или даже в виде внезапно распространившей моды тату (канонический вариант нанесения тату не допускает применения никаких обезболивающих средств; тату — это, кроме всего прочего, и добровольно переносимая боль).

При этом гуманитарный дискурс иногда дает сбои: некоторые вещи выглядят в его пределах как совершенно непонятные, необъяснимые ни с каких рациональных позиций. Например, именно такова была первая реакция на события 11 сентября 2001 г. Чего же им надо? — вопрошала общественность. Они не понимают человеческого языка. Они — воплощенное зло, с ними невозможно вести диалог. Понять мусульманских фанатиков невозможно — там нет никакого сознания, один только фанатизм или зомбирование со стороны некоего злодея («Бен Ладена»). Вывод напрашивался сам собой: их можно только уничтожать. Однако, как быстро выяснилось, это невозможно практически, потому что придется либо закрывать глаза на многие весьма сходные события в других регионах, либо же пойти на конфронтацию со всем исламским миром, что равносильно самоубийству. Эмоциональные истоки такой реакции вполне понятны, но столь же ясно. Что ни к какому решению проблемы подобный подход привести не может.

Ясно, что проблема терроризма (а вместе с ней — и проблема поддержания стабильного государственного устройства демократического типа) не может быть решена до тех пор, пока мы не поймем ее причины — и близлежащие политические и экономические, и более отдаленные социокультурные и антропологические.

В данной ситуации дополнительные измерения придает обращение в естественнонаучному дискурсу. Кстати, сама идея философской антропологии как интегральной сферы знания о человеке, позволяющей соединить в рамках единого взгляда разнообразные дискурсы о человеке, возникла отчасти в сходной ситуации — ситуации кризиса классического гуманитарного дискурса перед вызовом интенсивно растущего естественнонаучного знания о человеке.

У истоков европейской естественнонаучной традиции изучения поведения, обеспечившей весьма значительный прорыв в понимании живых организмов, лежит тезис Декарта о том, что животное — это машина. Существует причинно-следственная обусловленность между стимулами и реакциями, эта связь носит вполне естественный характер, и более того, можно выявить нервно-эффекторные механизмы его осуществления. На основе этой парадигмы бурно развивалась физиология высшей нервной деятельности. Со времен Павлова и Сеченова многое, конечно, изменилось, но в целом исходная парадигма по-прежнему лежит в основе научного отношения к живому. В целом поведение животных представляет собой набор разного рода и уровня довольно сложно между собой соотносящихся программ. И в той мере, в какой мы утверждаем близость человека к миру живого, данная парадигма может быть распространена и на него.

В противоположность этой позиции, гуманитарное знание преимущественно отстаивало тезис о невозможности полностью уложить человека в рамки программируемого поведения. Осознание подобной несводимости вылилось в принцип субъектности, утверждающий принципиальную способность человека самому быть источником причинения, источником собственного законодательства в поведении (по Канту — это и есть главное содержание морального сознания). Гуманитарная традиция связана преимущественно с развитием субъектного принципа в понимании человека.

Однако, как показал опыт последних десятилетий, и средствами гуманитарного знания вполне возможно программирование человека. Традиция, образование, СМИ, государственная власть, разного рода религиозные секты, политические партии, политтехнологи, НЛП и т.п., — все они выступают как формы разнообразного и многоуровнего программирования человека. Человек оказывается средоточием целого множества разнообразных программ, большую часть которых он не сознает. В известной мере можно сказать, что и психоанализ вскрыл в человеческой психике целый пласт принципиально не осознаваемых детерминаций, уходящих в ранее детство, которые, тем не менее, существенным образом определяют структуру его личности во взрослом состоянии. В подобной ситуации представления человека о самом себе не могли не претерпеть существенных изменений. Оказалось, что не только собственный и социальный опыт программирует человека, его программирует даже совсем уж отдаленный опыт, фиксированный в базовых лексических структурах (Э. Сепир). Принцип субъектности — а вместе с ним и возможность моральной вменяемости — оказалась в существенной мере под угрозой.

С другой стороны, исчезновение абсолютов привело к обращению к «голосу крови», попыткам поисков внеисторических норм и регулятивов. В подобной ситуации новые перспективы раскрывает обращение к опыту естественнонаучного дискурса о человеке, в частности — этологии. Эволюционная этология исследует эволюцию поведения животных — в данном случае ближайших биологических предков человека. Причем степень этого родства оказывается значительно выше, нежели та, в которой мы готовы себе признаться.

Многие базовые константы человеческой этики — такие, как брачные табу, которые расцениваются как основа социальности — имеют вполне отчетливые биологические и, так сказать, телесные корни. Так, Дж. Гудолл отмечает наличие инцестуозных запретов — подросший сын избегает спариваться с матерью и сестрами из одного помета 1. А механизм этого важнейшего из условий социальной организации (а, по Фрейду, и условия генезиса сознания) довольно прост: в его основе лежит импринтинг и телесная близость. Постоянное совместное нахождение в детстве делает существенно менее вероятной сексуальную реакцию на типичную ситуацию взаимодействия полов.

Одной из таких фундаментальных этологических программ, действующих на всей сфере животных организмов, является агрессия, исследованная в свое время К. Лоренцем 2. Пожалуй, главным моментом для понимания природы агрессии, выявленным Лоренцем, является ее эндогенный характер. Агрессия — межвидовая и внутривидовая — играет чрезвычайно большую роль в эволюции видов. Она выступает как один из важных механизмов отбора, способствуя выявлению самых энергичных, активных и дееспособных особей. Этологи связывают агрессию со злобой, а потому агрессией в собственном смысле слова (в отличие от охоты) является агрессия внутривидовая. При этом если до работ Лоренца в агрессии видели в основном реакцию на неблагоприятные условия среды (недостаток ресурсов, жизненного пространства и т.д.), то Лоренцу удалось показать, что агрессия возникает и в совершенно благоприятных условиях. Она накапливается и может в итоге разрядиться по совершенно ничтожному поводу. Классический пример — так называемая «болезнь зимовщиков», когда взрослые, уравновешенные и здравые люди, которые вполне отдают себе отчет в предстоящих трудностях, после нескольких месяцев вынужденного совместного проживания в сравнительно благоприятных условиях вдруг начинают друг на друга бросаться по совершенно нелепому поводу, который в другой ситуации не вызвал бы у них даже легкой досады. В чем дело? По Лоренцу, здесь действуют некие фундаментальные биологические механизмы накопления агрессии, которая не получает естественной разрядки, что в итоге значительно снижает порог срабатывания рефлекса. Эта программа универсальна, она присуща многим группам животных — причем не только млекопитающим, но также и насекомым 3. Агрессию нельзя подавить, объясняя себе и другим всю ее нерациональность и ничтожность повода. Энергия инстинкта продолжает накапливаться, а подходящее оправдание агрессивного действия всегда можно будет подобрать постфактум. Повод же для агрессивного поступка найдется всегда, пусть даже и иллюзорный. Однако не все так печально, и этология показывает нам выработанные природой механизмы разрядки или блокирования агрессии. Это либо разного рода демонстративно-сигнальные действия, блокирующие непосредственное проявление агрессии, либо переадресовывание агрессии с одного объекта на другой, более доступный в данной ситуации — в пределе — переадресовывание агрессии неодушевленным объектам (голуби клюют землю, если рядом нет подходящей по рангу особи, на которую можно вылить накопившуюся злобу, или же человек, в сердцах ломающих табуретку).

В итоге естественнонаучный дискурс оставляет довольно большое поле для самоопределения индивида. Биологические программы нельзя отменить, но можно перенаправить в приемлемое русло.

Однако программы программам рознь, и, несмотря на всю близость человека к животному миру, этология и эволюционная биология все же проводит четкую грань между ним и природой. Эта грань касается форм и способов кодирования и программирования. Если в природном мире ведущую роль играет генетическая наследственность, то жизнь человека преимущественно определяется культурной традицией. Уникальность человека с этих позиций видится в развитии языка и знаковых систем, порождающих в итоге новый тип реальность — символический мир, существующий только для человека. При этом главное их различие состоит в их темпоральных характеристиках: масштаб эволюционных преобразований — минимум десятки, сотни тысяч лет, темп же преобразований символического мира — века, десятилетия, а иногда и годы. В итоге возникает ситуации двух структур, нарисованных друг на друге. В потоке культурных преобразований эволюция биологической составляющей человека совершенно ускользает их виду. Собственно, в этом темпоральном масштабе она просто неподвижна. Но иногда наша биология настигает нас в самый неожиданный момент, каждый раз выступая как нежданное и непонятное событие.