Страсти человека: человеческое и нечеловеческое

Почему страсти становятся у человека проблемой? Можно отождествлять страсть с эмоцией как таковой?

Для обсуждения этой темы нужно выстроить рамочную конструкцию.

Необходимость философской антропологии как отдельного направления, существующего помимо многообразных высказываний философов о человеке проявляется как острое чувство непонятности для человека самого себя 1. Эта непонятность вызвана тем, что одновременно существуют несколько конкурирующих друг с другом образов человека: христианский, гуманитарный и естественнонаучный. Причем, на вопрос о том, как же обстоит дело с человеком «на самом деле» — невозможно дать никакого ответа, поскольку все эти многообразные образы оказываются важными в одинаковой степени. Но при всем том невозможно и их непосредственное объединение, поскольку эти образы сформированы различными методологическими средствами и говорят на различных языках. Именно потому и появляется необходимость особого рода философской работы по выстраиванию целостного образа человека. И философская антропология как дисциплина оказывается формой фиксации базовой для европейской культуры дилеммы естественного и искусственного в человеке.

Гуманитарная традиция в понимании человека исходила из представления о дуальной сути человека — телесно-душевной, или природно-культурной. При этом природная часть воспринималась как всего лишь материал, как то, что подлежит культивации и преодолению в сфере культуры. Собственно же человеческое располагается в зоне культуры — сфере искусственного. Природное присутствует в культуре в лучшем случае как природный задаток.

Особенность нынешнего состояния европейской цивилизации состоит в том, что подобный проект искусственного человека близок к осуществлению. То, что прежде существовало только в виде горизонта, идеала, к которому надо стремиться, но который заведомо не достижим полностью, в обозримом будущем вполне может быть осуществлен. Базовые для новоевропейской цивилизации события науки/техники в качестве глобального события постепенно втягивают в свое орбиту весь мир. И если в христианской парадигме мир выступал вместилищем божественного плана творения, свидетельством мудрости и могущества Творца, то теперь он оказывается лишенным какого-либо собственного смысла. Точнее, единственный смысл, которым он еще может обладать — указывает ему человек. Объективный мир в современной цивилизации — это либо предмет деятельности человека, либо ее результат. И ничего другого с этих позиций в мире нет и быть не может. Разница же между собственно природой и освоенным человеком миром — это различие чисто экстенсивное, различие между тем, до чего человек уже успел дотянуться, и тем, что ждет своего часа. Это граница темпоральная, дело времени, а не сущностных различий. Подобная линия достигает совей кульминации тогда, когда в орбиту искусственного наряду с объективным миром втягивается и сам человек (в ситуации клонирования, генной инженерии, евгеники). Человек сам перед собой предстоит как некое подобие машины, допускающей замену запчастей: не только новые зубы (как ныне), но и новые почки, печенки и селезенки. То, что было сформулировано в виде патетического и возвышенного идеала сферы разума, ноосферы, как единственно достойного местообитания научно и технически развитого человека — в современную эпоху выглядит вполне осуществимым. (Ясно, что это не дело сегодняшнего дня, но уже видна принципиальная возможность такого завершения новоевропейского проекта). Человек может, наконец, осуществить свою давнюю мечту и стать полностью монистическим существом, пересоздавшим себя, в отличие от не слишком удачного природного творения, уже в виде разумно организованного, автопойэтического существа, единственным творцом которого оказывается он сам и мощь его разума. В природном человеке слишком много ошибок и недоработок (об этом много говорят и биологи-эволюционисты, характеризуя человека как настоящий «винегрет признаков»), и ноосфера — это именно та ситуация, в которой их можно поправить и сделать человека «таким, как надо».

Однако проблема в том, что будучи реализованной, техносфера оказывается альтернативой биосфере, а в итоге — и самой жизни в целом, поскольку, как показала развитие биологической мысли в XIX-XX вв., вне биосферы жизнь невозможна 2.

Альтернативой такому взгляду является позиция, утверждающая дуальную природу человека в качестве его сущностной черты. Человек не может утратить свою природную составляющую, не перестав при этом быть самим собой. Впрочем, может это не так уж и плохо — перестать быть человеком? Возможно, это и будет давно ожидаемым путем к сверхчеловеку? Беда в этом только одна: подобный монистический человек, стоящий вне биосферы и всецело принадлежащий им же созданной техносфере, непременно окажется не только вне природы, но и вне жизни. Он может быть только неживым (формы такой нежизни могут быть самыми разнообразными — киборг, софт-машина и т.п.). Проблемность нынешней ситуации, которая, на наш взгляд, лежит в основании необходимости конституирования философской антропологии — в том, что и тот, и другой сценарий в принципе возможны. Но при этом выбор любого сценария влечет за собой существенные издержки и необходимость отказа от того, что считалось важным и ценным в человеке, что считалось главным завоеванием цивилизации — свободы, комфорта, безопасности.

Попытаемся в этом контексте рассмотреть тему страстей человека.

Прежде всего, надо начать с различения: страсти — это не любые аффекты/эмоции. Удачным и выражающим дух новоевропейской культуры нам представляется различение, проведенной Декартом, но в более четкой форме — Спинозой. Это различение активных и пассивных аффектов. Активные аффекты — это такие, причиной которых являюсь я сам. Пассивные же аффекты — это и есть страсти. Пассивные аффекты существуют во мне, но без меня, мне не подчиняются. Это то, что происходит со мной помимо моей воли и контроля. Страсти — это Чужой во мне. Если суть человечности состоит в способности контролировать собственные реакции и действия, то страсти — это то, что ограничивает и подрывает власть моего Я над самим собой. И если моя идентичность, в основе которой лежит рефлексия, и есть главное содержание собственно человечности («Я есть мыслящая вещь»), то страсти — это самая серьезная угроза человеку, потому что она исходит изнутри него самого. Иными словами, страсти — это предел человеческого Я и его главного достояния — свободы. Не даром Спиноза посвящает теме страстей 4 и 5 книги своей «Этики», фиксируя эту тему как рабство человека у страстей.

Каждая культура обладает своей собственной техникой культивирования страстей, их «приручения» и превращения в социально приемлемое чувство. Такое окультуренное чувство совершенно необходимо для жизни социального человека — в нем источник мотивации действия. Именно о таком чувстве мы говорим как о сладостном чувстве любви или стремлении к признанию, амбиции и т.п., признавая, что без него жизнь человека в социуме невозможна. Суть подобного культивирования чувства в том, чтобы выдрессировать человека, приучить его контролировать проявления чувств, да и воспитать само чувство, придать ему социально приемлемую форму. Однако проблема страстей заключается в том, что последние никогда не удается подчинить культуре до конца. Градус страсти в какой-то момент ускользает из-под ее контроля и прорывается неуемным буйством, причем таким, которое оказывается разрушительным для культуры. Собственно страсть — это то, что разрывает социальную ткань, то, что нельзя терпеть цивилизованному человеку, да и вообще человеку культуры. Если любовь как чувство — это возвышенное и благородное переживание, воспетое поэтами, то любовь-страсть — это большое несчастье. От любви-страсти добра не жди, она не признает никаких границ и форм, кроме собственного взрывоподобного развития. Это любовь Медеи из одноименной трагедии Еврипида, которая заканчивается крушением всего прежнего порядка и потому невозможна в людском общежитии. Это безумный и лихорадочный амок Стендаля. Это и трагедии Шекспира. Любовь Ромео и Джульетты, Отелло и Дездемоны далека от благоразумия и приносит всем втянутым в ее орбиту смерть и страдания. Собственно, предмет всех трагедий Шекспира — это феноменология страстей: властолюбия, зависти, гнева, любви. Страсть — это прежде всего опасность для социума. Это то, что превосходит все возможности культивирования.

Именно так и фиксируется проблема страстей у Спинозы. За различием активных и пассивных аффектов у него стоит соотношение мышления и тела. Страсти — это представленность тела в душе, или природного в человеке. Спиноза считает, что страсти слишком сильны, а потому ни усмирить их, ни подавить при помощи главного человеческого достояния — рефлектирующего мышления — мы не в состоянии. Единственный выход для освобождения разума их рабства страстей он видит в том, что вытеснять пассивные аффекты активными — ясным и незамутненным чувством радости, которое возникает в процессе познания и находит свое наивысшее проявление в интеллектуальной любви к Богу.

Страсти — это собственно природный момент в преобразованном культурой человеке. Это «длинная рука биосферы», которая напоминает человеку о его сути.

Идеал новоевропейской культуры, видевшей сущность человеческого в рефлектирующем мышлении — «не плакать, не смеяться, но понимать». Именно так и устроено научное мышление: важнейшим его условием является своего рода бесстрастность — отсутствие какой-либо иной мотивации, кроме стремления к истине. Любого рода вожделение — заинтересованность в том или ином результате ведет к искажению познания.

Общая тенденция к усмирению страстей отчетливо прослеживается в современном обществе. Современный человек все более и более становится бесстрастным в своей жизни. Открытые проявления чувств допускаются только в специально определенном пространстве — в театре, кино, изобразительном искусстве — да и то под жестким общественным контролем. Цивилизация хорошо зная разрушительную силу страстей предоставляет им разного рода обходные пути, позволяющие «заземлить» опасную энергию точно так же, как она справляется с разрушительной стихийной силой атмосферного электричества. Накопившуюся энергию страсти можно выплеснуть, в разного рода «адреналинных» сферах: прыгнув с вышке на «тарзанке» или с парашютом, спустившись на каяке по бурным порогам, поднявшись в горы, или просто пойдя на футбольный матч, там вдоволь покричать, а затем выпустить пар, подравшись с болельщиками соперника.

Если идеал искусственного человека, всегда бывший недостижимым горизонтом, теперь оказывается уже гораздо более близким, а главное, реализуемым, то не будет ли нечто подобное справедливым и в отношении страстей? Если собственно страсть — это дикая, мощная и потому разрушительная стихийная энергия, то можно ли представить себе полностью окультуренного человека, подчинившего себе природный компонент. Человека, лишенного страстей, но обладающего только усмиренными и одомашненными чувствами? Возможна ли полная победа человека над своими страстями при помощи той или иной техники, и в этом смысле реализация новоевропейского идеала свободы — монистического, а не дуального человека?

Это не так уж и не вероятно. Конечно, биохимическая техника в данном случае оказывается слишком грубой. Если, как считает современное естествознание, аффективные действия управляются правым полушарием мозга, то все же «левополушарный» человек все же невозможен. Он испытывает серьезные трудности в социальном общении. Но там, где неэффективна химическая техника, поможет техника социальная. Можно представить себе нечто вроде оруэлловского Большого Брата, постоянно держащего каждого человека под наблюдением путем разного рода электронных «штучек» (микрочипов в теле или телескринов повсюду), и вмешивающегося тогда, когда уровень возбуждения достигает критического уровня. Это может быть либо химический нейтрализатор, либо электрический стимулятор. Собственно, уже сейчас, когда супружеский спор достигает слишком большого накала, появляется такой «техник» в виде милиционера с дубинкой — и страсти усмиряются. Исследователи современного общества все более говорят о бесстрастности современного человека — причем видят в этом не только недостаток, но и достоинство 3. На наш взгляд, как ни дико это звучит, это возможно, хотя и связано с некоторыми серьезными превращениями самой сущности человека. Без страстей может обойтись только человек, собственно переставший быть человек (и ставший каким-нибудь сверхчеловеком).

Но, возможно, это не так уж и плохо? Возможно, сверхчеловечество — не слишком большая плата за возможность избавиться от постоянного присутствия зверя в себе? Ведь, несмотря на весь разгул экономической преступности, преступления против личности на почве «неприязненных личных отношений», т.е. разного рода страстей — все остаются ведущим показателем в статистике тяжких правонарушений.

Естествознание видит суть эмоций в том, что они выступают важнейшим источником мотивации поведения 4. Эмоции имеют колоссальный биологический и адаптивный смысл. Базовые эмоции носят биологический, врожденный характер. Несмотря на все тонкости культуры, человека не нужно учить плакать, когда ему плохо, и смеяться, когда он доволен. Да и сами нейрофизиологические структуры, с которыми связаны эмоциональные процессы — это весьма древние образования, к которым впоследствии подключаются позднейшие структуры. Базовые аффективные механизмы достались нам еще от рептилий. Правда, возникает небольшая трудность, поскольку кажется, что рефлексы вполне могли бы действовать и безо всяких эмоций. Это обстоятельство разъясняют таким образом, что эмоции были бы излишни для существа, действующего в условиях достаточной определенности. Но поскольку живым существам всегда приходится действовать в условиях большой неопределенности, функцию мотивации (действующей причины, как сказал бы Аристотель) и берут на себя эмоции. Итак, эмоции, страсти — это универсальный биологический механизм.

Правда, нужно отметить, что приручение страстей в их изначальной форме начинается уже на уровне групповых животных. В этом отношении показательны пионерские работы К.Лоренца, посвященные изучению агрессии 5. Эволюция нашла довольно эффективные механизмы, позволяющие блокировать агрессию при помощи определенные демонстративных действий, либо перенаправлять ее в нейтральное русло или на менее значительные объект. Дикая страсть столь же губительна для стадных животных, как и для человека культуры. Однако и агрессия играет несомненную положительную роль, обеспечивая ее носителям настойчивость действия, достаточно эффективную мотивацию. Выбраковке в ходе эволюции подвергаются как те особи, которые слабо умеют контролировать агрессию, так и те, у кого агрессия ослаблена. И в этом смысле культура продолжила своими методами ту работу, которую начала еще природа. Однако один из главных выводов, сделанный Лоренцем и подтвержденный современной наукой о поведении животных, этологией, состоит в том, что агрессия имеет у всего живого (в том числе и для человека) эндогенный характер. Агрессия является не столько реакцией на неблагоприятные условия среды, сколько накапливается самостоятельно в организме. Если невозможна нормальная разрядка агрессии, то она никуда не исчезает, порог ее срабатывая понижается, и возникает то, что получило название «синдрома зимовщика», когда вполне здравые и разумные люди доходят до серьезных конфликтов из-за совершеннейших пустяков, на которые в любой другой ситуации даже не обратили бы внимания.

На наш взгляд, проблема состоит в том, что человек культуры — монистически-искусственный человек — может обойтись без страстей в той мере, в какой он утрачивает характер живого существа. Страсти необходимы только для живого. Искусственный человек (т.е. неживой, неприродный), преодолевший в ослепительном блеске ноосферы все животное в себе и потому переставший быть живым — может жить и без страсти (по крайней мере, подобная перспектива вырисовывается). И только для того существа, которое выбирает путь сохранения дуальности собственной сущности (что сопряжено с серьезными изменениями основных направлений и ценностей современной цивилизации), страсти остаются необходимыми, как и постоянная борьба с ними с попыткой усмирить и взять под контроль. Для человека современной западной цивилизации все яснее становится недопустимость утраты им своей природной составляющей.