Возникновение «психологического романа» во Франции: «Принцесса Клевская»

• §1. Философские основы жанра
• §2. «Принцесса Клевская». Метод
• «Принцесса Клевская» как «исторический» роман.
• «Универсальность». Очищение от эмпирии

В XVI-XVII вв. появляются и противостоят друг другу два типа романа: роман пасторальный, любовный, и роман комический, плутовской. Это высокий и низкий жанры романа. Высокий жанр изображает идеальную любовь и подвиги героев, низкий — карьеру среднего человека из «низов», бытовые характеры и ситуации. Эти два жанра противостоят друг другу как аристократический и буржуазный. Комический роман часто пародирует идеальный роман. Но оба типа романа имеют те же принципы построения: они состоят из ряда эпизодов, связанных друг с другом единством героя, претерпевающего самые разнообразные приключения. И там и здесь отсутствует закономерное развитие действия, ибо отсутствует в сущности конструктивный принцип, организующий сюжет, превращающий его в единое, развертывающееся из самого себя действие; судьбами героев управляет случай.

Идеальный любовный роман является, конечно, господствующим. Собственно говоря, только этот тип романа и признается критиками и теоретиками классицизма. «Романы суть вымыслы (fictions) любовных приключений» 1 — такое определение дает этому жанру Daniel Huet в «Трактате о происхождении романов», предпосланном 1-ому изданию романа М-me de La Fayette “Zaide”. Многотомный авантюрный роман Скюдери, Гомбервилля, Ла Кальпренеда с трудом укладывался в классицистическую формулу «поучать, развлекая». Такую цель ставят ему теоретики, но роман этой задачи не выполняет. Он ориентируется, прежде всего, на развлечение, которое, согласно классицистической эстетике, есть лишь средство для поучения: «человеческое самолюбие восстает против наставлений», и человека надо привлечь к морали удовольствием 2. Моральная цель достигается изображением реальных человеческих страстей и нравов. Отец Le Bossu требует от романиста “le coeur de l’homme”, “le jeu des passions et l’analyse des sentiments” 3. Cами авторы десяти- и двенадцатитомных авантюрных романов осуждают нагромождение авантюр, «приличное скорее древней хронике, чем роману», и объявляют, что главная их цель — изобразить «движения души» героя 4. Психологический анализ и изображение психологических конфликтов имеются уже в «Астрее» д’Юрфе (1607-1627), пасторальном романе ренессансного типа; д’Юрфе колеблется между «селадонической», мистической, идеальной любовью “heros parfaits” и изображением реальной эмпирической любви, её различных видов, соответствующих различным типам женщин. В романах 1630-1660 гг. получает преобладание тенденция к идеальному в «психологии», но сама психология вытесняется авантюрным элементом. Сорель удивляется «искусству» романистов, которые «нагромождают приключение на приключение». Изображаемые ими события, по его мнению, слишком многочисленны, но не слишком разнообразны; их герои слишком совершенны: “tous jeunes, tous amoureux et tous beau, et tous blonds”, даже если они мавританцы 5.

Одновременно с борьбой за изображение «человеческого сердца» и «анализ переживаний» идёт борьба против «неправдоподобного» — как чудесного (мerveilleux), т.е. не действительного, так и редкого, случайного, экстраординарного, т.е. невероятного с точки зрения “opinion commune” и “bon sens”. Вместе с тем критика требует от романа закономерного построения, подчинения эпизодов основной новелле, уменьшения роли вставных новелл. Отец Le Bossu считает, что «затруднения», затягивающие ожидания читателя, должны рождаться из самого действия, т.е. случайное должно быть объяснено и тем самым сделано закономерным.

Это наступление на галантный роман во имя психологии, правдоподобия и закономерного развития действия идёт параллельно с борьбой за психологию и правдоподобие в трагедии. Победа Расина над Корнелем в 60-х гг. была победой психологического действия над внешним, страсти над интригой, vraisemblable над vrai. В романе с 1660 г. проявляются те же тенденции; роман начинает более соответствовать классицистической эстетике; сокращаются его размеры, тем самым уменьшается авантюрный элемент. Появляются сборники новелл. Для новеллы любовная история есть уже один из мотивов; новелла даёт единство действия, которого не знает роман. «Новелла, — пишет Сегре, сотрудник M-me de La Fayette и автор сборника “Les Nouvelles francaises ou les Divertissements de la Princesse Aurelie”, — должна несколько больше придерживаться истории и стараться показывать вещи скорее такими, какими мы их обычно видим, чем такими, какими представляет их себе наше воображение» 6. Галантные романы M-me de Villedieu не нагромождают приключения, а рассказывают один эпизод; это — большие новеллы. В 1669 г. издан роман “Zaide”; его авторы — M-me de La Fayette и Сегре, «редакторы» — Ла Рошфуко и Huet. В романе — только шесть авантюрных новелл; есть анализ страсти — любви и ревности; есть и взаимодействие страстей — любви, гордости и честолюбия.

В 1678 г. выходит роман M-me de La Fayette “La princesse de Cleve”, который писался с 1671 года при участии Ла Рошфуко и Сегре. Это первый “roman d’analyse”, зачинатель жанра. Роман реализует требования классицистической поэтики. Вместе с тем — и это, мне кажется, самое главное — «высокий» роман из пасторального плана переходит в трагический. Тема романа — борьба страсти и разума — есть тема классицистической трагедии. Роман изображает уже не «идеального героя», а среднего человека, как понимал его Расин.

§1. Философские основы жанра

Психологический роман есть роман одного действия, развивающегося по определённым законам; бытовой, плутовской роман есть роман, построенный на эпизодах, действие, развивающееся не из самого себя, а властью случая. Психологический роман изображает вечное в человеке, плутовской — временное; герой психологического романа дан лишь постольку, поскольку он взаимодействует с другими персонажами; герои плутовского романа существуют и независимо от действия.

Антитезе «плутовской роман — психологический роман» соответствует в идеологии XVII-XVIII вв. антитеза рационалистического и эмпирического методов в философии, философской системы и естественных наук, метафизического идеализма и метафизического материализма. Моей задачей является объяснить возникновение и характерные черты психологического романа и его место среди других литературных жанров из мышления эпохи, в которую он возник.

Первый философ нового времени Фрэнсис Бэкон разделил физику на три части. Единство природы обуславливает, во-первых, науку «о началах вещей», т.е. о законах природы, во-вторых, науку о «единстве вселенной или системе мира». Эти две науки устанавливают в природе вечное и пребывающее. Многообразие природы обуславливает третью часть физики, а именно «науку о сложной и изменчивой природе, которая, как мы сказали, охватывает всё разнообразие видов», «представляет всё разнообразие вещей в их разбитых и маленьких массах» 7.

Первые две науки устанавливают движущие силы и архитектонику мироздания; третья наука изучает отдельные тела; она ближе всего к «естественной истории», т.е. описанию природы, и целиком основана на чувственном опыте, на эмпирии. Наука о единстве мира основана на выводах ума из опыта. В опыте дано только изменчивое и частное. Вечное и общее постижимо только абстрагированием от опыта; отсюда — возможность религиозного объяснения неизменных законов природы и её единства. «Нет человека, который, трактуя о метафизике и о том, что есть вечного и неизменного в природе, отвратив хоть на некоторое время взоры свои от предметов изменчивых и преходящих, не впал бы тотчас же в естественную теологию: до такой степени скор и лёгок переход от вершины этой пирамиды к богу» 8. Такой переход есть не основанное на опыте умозаключение разума. Проблема единства мира может быть решена только рационалистическим путём. Поэтому философия, которая хочет быть системой, т.е. не только наукой, но и идеологией, неизбежно должна быть рационалистической. Перед философией XVII века встаёт дилемма: или эмпиризм, который не может привести к открытию движущих сил и принципов единства мира, или рационализм и религия, «объясняющие» единство мира и его движение. Так возникает, с одной стороны, метафизический материализм, рассматривающий мир как сумму изолированных предметов и частных законов, «подчиняющий ум природе» 9, с другой стороны — метафизический идеализм, подчиняющий природу уму, пытающийся, «закрыв глаза и заткнув уши» 10, построить систему мира из «априорных» законов разума. Но метафизический идеализм не может уйти от опыта, от частных законов природы. Поэтому он объясняет материю так же механико-метафизически, как эмпирическая философия.

Идеализм XVII века построен на отделении общего, вечного и единого от частного, преходящего и множественного. При этом первые качества приписываются духу, а вторые материи. Дух неделим и един, а телесный мир множественен и многообразен. Поэтому Декарт противопоставляет теологию и мораль, изучение которых никак не связано с состоянием телесной природы человека, практическим дисциплинам и механике, которые требуют соответствующего “disposition du corps” и основаны на разделении труда. “Les choses les plus simples sont generalement las plus excellent” 11 — высшее совершенство — неделимость, а материя бесконечно делима. Истины — врождённые идеи человека, вложенные в него богом; эмпирическое познание, связанное с телесной природой человека, приводит лишь к затмению «естественного света разума». Человеческий ум двуслоен. Один слой — вечные истины и здравый смысл: “le bon sens et la raison e’tait les memes dans tous les siecles” 12; второй слой — предрассудки и заблуждения, обусловленные географическими и историческими причинами. Временное, эмпирическое, историческое реально, но оно суть то, что надо преодолеть. “Rien n’est plus ancien que la verite” — пишет Декарт Бальзаку в 1641 г 13.; он убеждён, что в наивной и простой древности люди обладали незатемнёнными врождёнными идеями научных и моральных истин, так что своим «естественным светом разума» предпочитали добродетель удовольствию, а честность — эгоистическим интересам 14. Познание есть в сущности не изучение природы, а очищение ума от предрассудков и иллюзий. Мы познаём не реальные предметы, а свои собственные врождённые идеи; во всяком случае только они познаваемы. Познание сводится к платоновскому узнаванию. Декарт считает общие понятия абстракциями из опыта, но уже последователь его Мальбранш пишет, что душа познаёт в телесном мире лишь интеллектуальное, т.е. божественное, а значит — человеческое 15. Но и Декарт объявляет мыслимое реальным, когда отрицает существование неделимых атомов на том основании, что мы можем мысленно разделить протяжение на бесконечное число частей 16. По Декарту, человеческий ум, в сущности, не развивается во времени, по Бэкону, он имеет свою «естественную историю» 17.

Такое же разделение вечного-всеобщего и преходящего-индивидуального господствует в правовых теориях и учении о государстве. Гуго Гроций различает «естественное право», возникающее из присущего всем людям стремления к общительности, т.е. врождённой идеи любви к ближнему, и «уставное право» отдельного государства. Естественное право есть первоначальная основа, уставное право — историческая примесь. Естественное право основано на природе человеческого разума, уставное право — на конкретных исторических условиях. Естественное право узнаётся a priori, уставное — a posteriori. Пуфендорф объявляет естественное право обязательным для всех народов, независимо от их религии и нравов 18.

Даже религия двуслойна. Созданная в XVI-XVII вв. деистическая «естественная религия» противостоит «откровенной религии». Естественная религия есть религия всего человечества; это вера в бога как творца вселенной, основанная, по Декарту, на врождённой идее совершеннейшего существа; а так как врождённые идеи, в том числе и представление о совершеннейшем существе, присущи всем людям, то естественная религия исповедуется даже атеистами. От естественной религии надо отличать различные исторические религии, основанные на истинном или ложном понятии об этом совершеннейшем существе.

От материального, изменчивого, эмпирического уйти нельзя; отсюда — двуслойное представление о мире и человеке в идеализме и рационализме XVII века. Но духовное, вечное, всеобщее можно отрицать; поэтому эмпиризм и материализм XVII века имеет о мире монистическое представление; метафизический материализм уже метафизического идеализма. Декарт объясняет материальный мир хотя бы постольку, поскольку он укладывается в «априорные» математические законы. Бэкон не может объяснить поэзии, он истолковывает её как зашифрованную науку. Для Гоббса родовые понятия имеют значение слов, а слова — произвольные выдумки людей, условные знаки, установленные по договору. Существует лишь единичное, индивидуальное. Естественное право есть бесправие «войны всех против всех», т.е. естественного права вообще не существует. Есть лишь государственное право, основанное на договоре своекорыстных индивидов. Гоббс знает только государство, т.е. политические организм, который представляет собой сумму индивидов. Гуго Гроций и Пуфендорф теорией естественного права признают в сущности не только государство, но и общество, предшествующее государству; общество есть уже не сумма индивидов, связанных взаимным соглашением, а целое, организм, необходимое условие существования своих частей. Гуго Гроций выводит общество из врождённой идеи любви к ближнему; он ставит в социологии проблему необходимости; люди соединяются друг с другом в силу закона человеческой природы; но закон этот есть врождённая идея. Гроций знает принцип единства в человеческом обществе, принцип сотрудничества людей. Гоббс знает лишь многообразие и антагонизм. Гроций основывает общество на интересах рода, но интересы эти понимаются идеалистически. Гоббс основывает общество (которое он приравнивает к государству) на материальных интересах индивидов. Ни Гроций ни Гоббс не знают общества, основанного на материальных интересах человеческого рода, т.е. на производственной деятельности. Поэтому и для Гроция общество, в конечном счёте, есть сумма индивидов, из которых каждый обладает врождённой идеей любви к ближнему; Гроций знает лишь субъективную необходимость общества; тогда как общество основано на объективной необходимости производственных интересов.

Вообще, для всей идеологии XVII века общество является суммой индивидов. Литература XVII века не знает общества, которое, как целое, противостоит герою. Герой сталкивается лишь с индивидами, или же с общественным мнением, как в романе M-me de La Fayette.

Проблема всеобщего и единичного, родового и индивидуального в отдельном человеке ставится уже Бэконом. Наука о «лечении души», т.е. практическая этика, основывается, по Бэкону, на двух науках. Одна из них изучает «характеристические различия нрава или наклонностей», «характеры и темпераменты людей»; её материал — сочинения историков, из которых мы узнаём людей по их действиям, а не по похвальным словам и характеристикам. «В такого рода исследованиях должны получить место не только черты, проведённые природой, но и такие, которые начерчены в душе различными причинами, как пол, возраст, отечество, общество, образование и т.п., и, кроме того, черты, произведённые счастием, как черты царей, дворян и простолюдинов, богатых и бедных, начальствующих и частных людей, счастливых и несчастных…» Рядом с наукой о характерах стоит «наука о чувствах и душевных движениях, сходных… с болезнями души»… «…душа человеческая была бы покойна и согласна с собой, если бы страсти, подобно ветрам, не подымали в ней бурь и не ниспровергали бы всё». Страсти нельзя обуздать; они прорываются наружу, «переплетаются и усложняются», «бьются друг с другом» и т.д 19.

Итак, Бэкон различает в людях единичное, индивидуальное, обусловленное обстоятельствами жизни и воспитания, и всеобщее, родовое, коренящееся в самой человеческой природе. Проблема характера и страсти ставится тут двояко: во-первых, как проблема всеобщего и единичного, родового и индивидуального, вечного и исторического; во-вторых, как проблема обусловленного и определяющего, начала инертного и начала движущего, одним словом — проблема предмета и его движущей силы. Мы видим, что в психологии, или как тогда говорили «антропологии», существует та же проблематика, что и в науке о природе.

Пантеистическое и диалектическое миросозерцание Ренессанса не делало резкого противопоставления духа и материи, всеобщего и единичного, движущей силы и мира предметов. В каждом предмете скрывалась высшая сила, космос был непрерывным «божественным откровением», частные физические законы несли в себе всеобщее движущее начало. Так и драматургия Шекспира даёт единство страсти и характера, всеобщего движущего людьми начала и единичного его проявления. Гамлет — это не только переплетение различных страстей: ненависти, любви, скорби; он есть и индивидуум, характер, темперамент. Индивидуальность шекспировских героев заключается не только в манере переживать страсть; герой показан и вне своей страсти. Сцена с актёрами раскрывает нам Гамлета и как характер, показывает нам те его черты, «которые начерчены в душе различными причинами, как пол, возраст, отечество, общество, образование». В то же время сама страсть выводится из данной ситуации, она объясняется эмпирическими причинами: Дездемона объясняет, почему она полюбила Отелло, Макбет хочет завладеть престолом именно потому, что он самый близкий к нему человек и первый воин в государстве.

Идеология XVII века отделяет вечное и родовое в человеке от исторически обусловленного и единичного, движущую силу — страсть — от характера. Декарт в «Рассуждении о методе» удивляется пестроте и разнообразию человеческих законов, мнений и обычаев; но разнообразие это понимается как отпадение от истины, как следствие затемнения естественного света разума. Истина и правосудие меняются от меридиана к меридиану, пишет Pascal. “Plaisante justice qu’une riviere ou une montagne borne! Verite en deca des Pyrennees, erreur au dela!” 20. Такое многообразие человеческих учреждений есть следствие “faiblesse de l’homme”, телесной, материальной природы человека, которая порождает множество мнимых истин, затеняя ими единую вечную истину. Разнообразие индивидуальностей надо понимать и изучать: “A mesure qu’jn a plus d’esprit, on trouve qu’ily a plus d’hommes originaux. Les gens du commun ne trouvent pas de difference entre les hommes” 21. Такого же мнения Ла Рошфуко: “Il est plus aise’ de counaitre l’homme en general que de counaitre un homme en particulier” 22. Но мысль XVII века направлена всё же именно на «человека вообще», на общечеловеческое. Философы, писатели, моралисты XVII века, особенно те, которые были затронуты идеологией янсенизма, настойчиво констатируют изменчивость человеческого общества и индивидуума: “il n’e a point d’homme plus different d’un antre que de soi — meme dans les divers temps” 23. Эта изменчивость объясняется действием различных страстей, их борьбы и сочетаний. Констатируя изменчивость и разнообразие человеческой природы, писатели XVII века главное внимание устремляют на пребывающее и общечеловеческое. В течение XVII века выходит много сочинений о страстях, но Лабрюиэр был, кажется, первым, написавшим о характере. Самоанализ в морали, философии и литературе XVII века направлен не на познание своей индивидуальности, а на открытие в себе общечеловеческих свойств. Этим Декарт и Паскаль отличаются от Монтэня. Самоанализ есть лишь простейший путь к познанию человеческой природы. Бэкон требует прежде всего изучения людей как характеров; французский идеализм XVII века проповедует самопознание как путь к вечному и общечеловеческому, в конце концов приводящий к богу. Но если самоанализ имеет целью обнаружение всеобщего, то он ничем не отличается от анализа. Так и было в литературе классицизма. Авторский анализ переживаний героев в «Принцессе Клевской» смело можно вложить в уста самих персонажей. Персонажи, в свою очередь, не стесняются раскрывать друг перед другом тайники своей души, и проявляют при этом исключительную проницательность и даже самокритичность; таков, например, герой одной из вставных новелл Сансерр, узнавший об измене своей любовницы после её смерти: «Если бы она была жива, я имел бы удовольствие упрекать её, и отомстить ей, показав ей её несправедливость… Как я был счастлив вчера! Я был самым удручённым человеком в мире; но огорчение моё было разумно, и мне было как-то сладостно думать, что я никогда не должен утешиться: сегодня все мои чувства несправедливы…» Самоанализ в классицизме есть не функция характера героя, как это будет в литературе XIX века (Adolf, Сын Века, Печорин); это как бы «всеобщая форма видения» человеческой психологии, отличительная черта художественного метода.

Я уже показал, что вечное и всеобщее в человеческом роде — страсть — Бэкон считал движущей силой человеческих поступков. Того же мнения придерживается и французская идеология XVII века. Декарт считает моральным идеалом не отречение от страстей, ибо они суть необходимое следствие двойственности человеческой природы, а их «применение» (“bsage”) волей ко благу человека. “La passion fait souvent un fout du plus habile homme et rend souvent les plus sots habiles”, — говорит Ла Рошфуко 24. Паскаль считает, что «только великие умы способны на сильные страсти, даже более того — только они способны вообще на страсти» 25.

Так же как Декарт отделил движение от материи, так и французский классицизм отделяет страсти от характеров. Правильнее, может быть, было бы сказать, что он вообще не знает характеров. Шапелэн в предисловии к «Адонису» писал: “Je ne considere pas plus Entt pieux et Achille colere que la piete avec sa suite et la colere avec ses effets, pour, men faire pleinement counaitre la nature” 26. Д’Обиньян требует от изображения “L’Abubitieux” и “l’avaricieux”. Мне кажется, что в классицистической комедии характер действительно равен страсти, тогда как в трагедии он представляет собой поле борьбы страсти и долга, или двух страстей. В комедии господствует одна страсть, она подчиняет себе человека, человек лишён свободы воли. К тому же страсть, господствующая в комедии, есть порок, т.е. страсть вредная или чрезмерная. Человек, подчинённый одной страсти, находится, по Паскалю 27, в покое; он счастлив, как животное, не сознающее своей misere, не раздираемой борьбой духа и тела, ибо оно — неодушевлённый автомат. Полная свобода от страстей также есть полный покой, но покой бога и ангелов, существ бестелесных. Человек — в середине, между чистым духом и чистой материей, между двумя неподвижными точками; человек — единство grandeur и misere, духовного и материального. Поэтому его сущность — вечная «внутренняя борьба разума и страстей». Борьба эта не может закончиться примирением, новым качеством. Мировой прогресс понимается как сумма индивидуальных «прогрессов», победа духа над материей во всех людях. У Паскаля «воля может только подняться кверху или низринуться вниз. Она не имеет устремления вперёд, а лишь устремление к существующему высокому добру — небу… Это и есть спиритуалистическая диалектика, знающая борьбу и движение в неизменных пределах двух начал. Это — диалектика без времени: изменчивость, текучесть между двумя неизменными полюсами… Борьба идёт не между новым и старым, предшествующим и последующим, а между верхним и нижним, абсолютной жизнью и абсолютной смертью» 28.

Трагедия противостоит комедии, как изображение борьбы в человеческой душе — изображению её покоя, как борьба духа и материи — абсолютному засилию материи. Страсть в комедии — это движущая сила, но сама она не движется. В трагедии страсть движется и сама, любовь проявляется по-разному в зависимости от взаимоотношений с её долгом, ревностью, гордостью, самолюбием и т.д. Классицистический роман имеет в своей основе трагическую тему.

§2. «Принцесса Клевская». Метод

«Принцесса Клевская» как «исторический» роман.

Роман M-me de La Fayette более «историчен», чем любовно-авантюрные романы Скюдери, Ла Кальпренеда и др. Критики-классицисты возмущались тем, что легендарные полководцы и завоеватели переходят в этих романах на амплуа нежных любовников. Это было “invraisemblable”. Действие любовно-психологического романа M-me de La Fayette происходит сравнительно недавно, в последние годы царствования Генриха П. поэтому оно более “vraisemblable”. Эпоха выбирается, конечно, не ради неё самой, а постольку, поскольку она наиболее соответствует задуманному сюжету. Дело в том, что, как сообщает нам первая фраза романа, “la magnificence et la galanterie n’ont jamais paru en France avec tant d’eclat que dans les dernieres annees du regne de Henri segond”. Кроме того, как ни стремится литература классицизма отрешиться от временного и изображать только вечное, психологическая разработка любовной темы требовала, как видно, чтобы действие происходило в эпоху более современную.

Проблема исторической основы сюжета представляется классицистической эстетике как проблема убедительности. Единогласное мнение: трагедия и роман только тогда могут выполнить задачу «поучения», когда зритель или читатель будет знать, что изображённое в них событие на самом деле произошло, что оно было не только vraisemblable, но и vrai. Независимо от того, чему теоретики классицизма отдавали предпочтение — реальному или правдоподобному, правдоподобие неизменно соединялось с реальностью. Некоторые, Корнель например, считали, что vraisemblablance не обязательна. Но никто не считал, что можно обойтись без vrai. Господствующее в 60-х годах направление «хорошего вкуса» защищает свободу поэта исправлять ошибки истории, изменять факты и характеры действующих лиц во имя правдоподобия с точки зрения «здравого смысла», но никто не приглашает поэтов отказаться от исторической основы сюжета 29. Но не только эстетика классицизма требует «фактичности»; «нижний ярус» литературы, комический и плутовской роман, как испанский, так и французский, оперирующий вымышленными героями, неизменно имеет характер достовернейших мемуаров: автор всячески подчёркивает, что все происходящие в романе события суть истинные происшествия; к этому же направлена биографическая форма романа. Эта проблема фактичности в литературе XVI-XVIII вв., кажется, почти не разработана. Возможно, что фактичность плутовского романа есть выражение его оппозиции «высокому», пасторальному роману. Что же касается классицистической фактичности и историчности, то не является ли она противовесом «универсальности», обобщённости образов и переживаний? Ведь изгнание всего индивидуального и эмпирического тоже по-своему «неправдоподобно», и фактичность, vrai, является и тут — возможно, уже не субъективно, а объективно, бессознательно, — возмещением за “invraisemblance”?

M-me de La Fayette в письме уверяет, что «Принцесса Клевская» — это не роман, а мемуары. Она изучает эпоху Валуа по Брантому и другим писателям XVI века 30. Сюжет романа, как предполагают, тоже имеет фактическую основу: Анна д’Эсте, жена Франсуа де Гиза, любила герцога Немурского, призналась мужу в своей страсти и, по смерти его, вышла замуж за герцога 31. M-me de La Fayette заставляет свою героиню, после смерти герцога де Клэв, отказать герцогу Немурскому. Идеологическое значение этого мотива мы постараемся выяснить в дальнейшем.

Чета де Клэв вымышленна, но вставлена в общество исторических персонажей, хорошо известных современникам писательницы. Рассказывается, например, о таком всем известном факте, как смерть Генриха П. на турнире. В роман вкраплены исторические замечания об эпизодических персонажах; вставной новеллой о потерянном письме Видама Шартрского автор пользуется для того, чтобы объяснить ненависть к нему Екатерины Медичи. Несколько вставных новелл рассказывают истории Анны Болейн и Генриха Восьмого, Дианы де Пуатье и Генриха Второго и др. Неизвестный сюжет, погружённый в известные факты, получает реальный характер, кажется vrai.

«Универсальность». Очищение от эмпирии

Мир предметов изгнан из романа. Вещи существуют лишь постольку, поскольку они имеют непосредственное отношение к страсти. Вещь есть лишь эмблема страсти: на турнире герцог Немурский носит ленту с цветами своей возлюбленной. В 4-й части, проникнув в её сад, он видит, как она обвивает лентами её трость. Описания природы, дворцов, садов, обильные и тягучие в романах Скюдери, в «Принцессе Клевской» отсутствуют; только в нескольких словах описана арена турнира и, в одной из вставных новелл, — роскошное платье, посланное Франциском Первым Генриху Восьмому. Любовный роман, став психологическим и трагическим, романом движения и борьбы, изгоняет мир мёртвой материи; вещь — функция человека, его внутренних переживаний. Сравним с «Принцессой Клевской» бытовой, плутовской роман, в котором борьба ведётся именно из-за вещей, где человек — раб материи. Психологический роман противостоит авантюрно-бытовому как гуманистический — анти-гуманистическому. Метафизический и механистический материализм XVII-XVIII вв., объявляющий человека машиной и исключающий из своего поля зрения деятельную, активную сторону жизни человека 32, тоже был по существу анти-гуманистичным.

В романе M-me de La Fayette нет почти ни одного предметного эпитета. Нам неизвестна внешность главных героев романа. Мы узнаём только, что будущая M-me de Cleve “etait une beute parfaite”, что “tous ses traits etaient reguliers, et son visage et sa persoune etoient pleins de grace et de charme”. Э. Кранц 33 анализирует искусство портрета в литературе классицизма именно на примере «Принцессы Клевской». Он приходит к выводу, что «классическое искусство квалифицировало красоту, не определяя её вовсе». Он считает, что классицизм описывает не вид предмета, а впечатление от него. Действительно, “grace” и “charme” суть, конечно, чисто психологические категории. Но впечатление в классицизме не подаётся как субъективное психологическое состояние, а переносится на объект, “grace” и “charme” даны как объективные свойства героини. Для классицизма объективным является осознанное и общечеловечески субъективное, так же как и для Декарта. Alfred Espinas 34, объявляющий раннего Декарта индивидуалистом на том основании, что в «Рассуждении о методе» он провозглашает полную независимость и автономию субъективного мышления, забывает, что декартовский субъект есть не индивидуум, а род, что Декарт, отрёкшийся от предрассудков и освободивший себя от эмпирических познаний и мнений, оставшийся с одним лишь «естественным светом разума», т.е. врождёнными идеями, является «общечеловеком», человеком второго, «вечного» слоя. Субъективный идеализм для Декарта есть лишь способ доказательства, а система Декарта является объективным идеализмом.

Лишив физическую красоту её эмпирического, индивидуального характера, классицизм нивелирует внешность героев. Мы не знаем, чем отличается красота M-me de Cleve от красоты Марии Стюарт. «Классическая теория, — пишет Кранц, — требует единого эстетического совершенства, подобно единому разуму и единой истине… теория сохраняет это обманчивое единство, употребляя только одну формулу для выражения вещей реально различных; формула эта — совершенная красота».

Нивелируются не только внешние качества персонажей, но и характеры. В начале романа перечисляются знатнейшие вельможи двора Генриха II. Все они отличаются воинской доблестью, “merite extraordinaire”, “esprit” и успехами в “galanterie”. Только кардинал Лотарингский, как лицо духовное, несколько индивидуализирован: «он родился с непомерным честолюбием, живым умом и удивительным красноречием». Герой романа герцог Немурский — самый совершенный из мужчин, так же как героиня — принцесса Клевская — самая совершенная из женщин. Герцог Немурский был “chef-d’oeuvre de la nature”, “l’homme du monde le mieux fait et la plus beau”; он отличался «несравненной храбростью» и необыкновенной «приятностью в уме, лице и поступках», которой не было ни у кого, кроме него. Он также больше всех других придворных отличается “galanterie”. Индивидуумы расставляются по «лестнице степеней». Метафизический идеализм в философии и литературе ищет в объектах общего и универсального. Как люди M-me de La Fayette различаются степенью развития одних и тех же качеств, т.е. количественно, так и тела у Декарта различаются лишь своими величинами, поскольку вся сущность материи сведена к протяжению.

Количественное превосходство героя и героини над всеми остальными людьми определяет их взаимную страсть. Природа, по Декарту, вложила в чловеческий мозг “certaines impressions… qui fout qu’en certain temps on se considere comme defectueux, et comme si on n’etait que la voitie d’un tout, dont une personne de l’autre sexe doit etre une antre moitie, en sortes que l’acquisition de cette moiotie est confusement representee par la nature comme le plus grand de tous les bien imaginables” 35. Половинки должны быть сходны.Человек ищет в людях и вещах своей собственной красоты. “C’est pourquoi, — объясняет Паскаль (?), — la beaute, qui peut contenter l’homme, consiste non seulement dans la convenance, mais aussi dans la ressemblance” 36. Ясно, что совершенный мужчина и совершенная женщина должны полюбить друг друга. Любовь не нуждается в эмпирическом объяснении. Любовь, по Паскалю, тоже есть особого рода врождённая идея, «любовь и разум — одно и то же» 37.

M-me de La Fayette всячески подчёркивает, что переживания её героев обусловлены страстью, что они общечеловеческие. Уже такие обороты, как “ce prince” вместо “le duc de Nemour”, подводят героя под какую-то общую категорию, лишают его единичности и индивидуальности. “L’inclination qu’elle avait pour ce prince lui donnait un trouble dont elle n’etait pas maitresse. Les paroles les plus obscures d’un homme qui plait donnent plus d’agitation que des declarations ovoertes d’un homme qui ne plait pas”. Индивидуальное переживание немедленно подводится под всеобщий закон страсти. Герцог Немурский ночью смотрит из сада в окно принцессы де Клэв. Она является ему во всей своей красоте; она обвивает его трость лентами тех же цветов, какие носил он на турнире; она подходит к картине, изображающей осаду Меца, и долго смотрит на представленного на ней Немура. После довольно подробного описания этой единичной ситуации следует то, что я назвал бы «стилистическим обобщением»: “On ne peut exprimer ct que sentit Monsieur de Nemours dans ce moment. Voir, au milien de la nuit, dans le plus beau du monde, une personne qu’il adorait; la voir toute occupees de choses qui avoient du rapport a lui et a la passion qu’elle lui cachair, c’est ce qui n’a jamais ete’ goute ni imagine par nul antre amant”. В этом периоде одновременно даётся и обобщение единичной ситуации и её исключительность. То же сочетание — в характеристике переживаний M-r de Cleve: “peu d’homme d’un aussi grand courage et d’un coeur aussi passione que M-r de Cleves ont ressenti en meme temps la et je resolus de ne vous la point paraitre. Je voulus blesser votre orgueil, en vous voir que ena passion s’affoiblissait d’elle — mence”… M-r de Cleve обращается к своей жене с параллельным рядом риторических вопросов о герцоге Немурском: “Pourquoi ne vous est-il pas comme un antre? Pourquoi faut-il que vous craigniez sa vue? Pourquoi lui laissez-vous voir que vous le craignez? Pourquoi lui faites-vous cermoitre que vous vous servez du pouvoir que sa passion vous donne sur lui?” и т.д.

Авторский же лиризм целиком построен на восклицательной интонации, подчёркивающей силу переживаний героя: “Ouelles retours ne fit-elle point sur elle-meme! Ouelles reflections sur les conseils que sa mere lui avoit donnes! Combien se repeutit elle de ne s’etre pas opiniatree a se separer du commerce du monde… ” Лиризм M-me de La Fayette, как и лиризм Паскаля, есть надындивидуальный лиризм: его создаёт переживание, которое считается присущим всем людям, и только за это и ценится.

В «Принцессе Клевской» есть лиризм, если лиризмом называть выражение переживаний в стиле. Но это, конечно, не субъективный лиризм, которым выражается переживание данного лица, а «всеобщий лиризм» самого переживания. Говорит не человек, а его страсть. Лиризм этот носит ораторский характер; он создаётся средствами чисто синтаксическими: параллелизмом и восклицательной интонацией. Лучший пример — письмо любовницы Видама Шартрелы, где нет ни одного эмоционально-сильного слова, ни одного образа, но которое звучит патетически благодаря параллелизму предложений “Quand je commencai a me parter mieux, je feignis encore ne vous point voir et de ne vous point ecrire. Je voulus avoir du temps pour resondre de quelle sorte j’en devait aser envers vous; je pris et je quittai vinght fois les memes resolutions; mais enfin je vous trouvai indigne de voir madouleur douleur que cause l’infidelife d’une maitresse et la honte d’etre trompe par une femme”. Исключительность переживаний героев тоже количественная; это обычное человеческое переживание, возведённое в степень: “La passion h’a jamais ete si tendre et si violente qu’elle l’etoit alors en se prince”. Экстраординарные поступки героев объясняются не из особенностей их характеров, а из законов страсти или борьбы страстей. Героиня признаётся мужу в своей любви к герцогу Немурскому, потому что она не может не признаться: к этому должна привести её логика борьбы любви и долга в сердце “hounete femme”. Исключительное объяснено и сделано vraisemblable 38.

Персонажи появляются для того, чтобы испытывать страсть, и исчезают, когда страсть проходит. Роман M-me de La Fayette есть в сущности большая новелла. Это роман-событие, роман-эпизод. Герой не имеет жизни вне борьбы страстей. В аналитическом романе XVII века нет биографии и воспитания героя. Психологический роман и тут противостоит плутовскому, как роман-событие роману-биографии. Плутовской роман изображает человка как индивидуума, психологический роман ищет в нем проявления извечной трагедии человеческого рода — борьбы материи и духа, страсти и разума. Когда борьба эта кончилась, человек перестаёт существовать, потому что существенное в человеке — именно эта вечная борьба, не знающая примирения. Эта теория Паскаля 39 объясняет нам, почему «Принцесса Клевская» кончается, когда кончилась борьба разума и страсти, когда разум победил.

И если всё содержание персонажа сводится к борьбе страстей, то тогда характер есть лишь амплуа: поведение человека целиком определяется положением его в действии. Немур и M-r de Cleve смело могут поменяться местами. Любовь Немура есть любовь неудовлетворённого любовника, любовь герцога де Клэв есть любовь нелюбимого мужа. Персонаж существует лишь во взаимодействии с другими; он лишён самостоятеельной жизни, у него нет судьбы, он лишь винтик в сложном психологическом действии. И тут снова психологический роман противостоит плутовскому: персонажи плутовского романа суть изолированные индивиды, сталкивающиеся друг с другом и снова расходящиеся; персонажи психологического романа не существуют друг без друга, поскольку каждый из них есть объект страстей и переживаний другого. Плутовской роман изображает разобщённость и многообразие людей, психологический — их взаимодействие и единство. Общество представляется метафизическому мышлению как совокупность предметов, а человеческая душа является ему как совокупность процессов 40, как беспрерывное движение.