Коммуникативная природа человеческой свободы

В своем превосходном эссе, посвященном этике И. Канта, Я.А. Слинин назвал великого немецкого мыслителя «философом свободы» 1. В самом деле, понятие свободы играет весьма важную роль в системе взглядов Канта. Но, как и многие другие аспекты этой системы, представления Канта о сущности человеческой свободы необходимо продолжать анализировать и уточнять их современное понимание. И Я.А. Слинин вполне правомерно и очень удачно акцентирует внимание на двойной детерминации практического разума (обеспечивающего возможность человеческих действий посредством создания различного рода приказов, рекомендаций, запретов, предписаний и пр.) со стороны как желаний, порождаемых природной сущностью людей, так и Долга, выражающего сущность нравственную.

С этой точки зрения желание есть проявление «животной воли», обусловленной действием природных инстинктов, присущих человеку наряду с остальными живыми существами. Оно всегда направлено на достижение удовлетворения, порождающего чувство удовольствия. Долг же требует подавления животной воли, поэтому настоящая свобода оказывается формой отказа от следования естественным человеческим желаниям. Но в таком случае сама свобода (понимаемая прежде всего как выбор между действием и отказом от него) превращается в некий промежуточный феномен, ограниченный с одной стороны стремлением удовлетворить желание, с другой же — запретом на реализацию подобного стремления. И данный запрет обусловлен действием инструкций, конструируемых разумом, в котором Кант, как подчеркивает Я.А.Слинин, видел прежде всего некий инструмент для достижения «не им поставленных целей».

Подобный подход рассматривает человеческий интеллект лишь в качестве средства, задающего рамки действия с помощью «гипотетических императивов», то есть требований, обусловленных конкретными условиями, потребностями и.т.д. Сам же выбор между возможностями: действовать или нет, выбор только и составляющий действительную сущность свободы, происходит вне сферы практического разума. В связи с этим неизбежно возникает потребность найти настоящие основания, позволяющие реализовать свободную волю человека. Впрочем, как уже было сказано, при более пристальном рассмотрении эта воля оказывается чем-то производным от внешних по отношению к ней факторов и в этом смысле можно говорить лишь об ограниченной свободе, свободе, проявления которой всегда определены какими-то рамками. Задача современного исследователя как раз и состоит в том, чтобы попытаться выявить природу факторов, регулирующих акты выбора, обеспечивающих не абстрактную «свободу вообще», а реальные и конкретные формы человеческого поведения.

Я.А. Слинин обращает внимание на то, что произвольность тех или иных поступков людей представляет собой проявление некой «групповой морали». Поскольку в структуру любого реального общества всегда входит множество различных подобных групп, постольку деятельность каждой из них (как и поведение представителей любой из таких групп) наталкивается на осознанное или бессознательное сопротивление со стороны других, в результате чего свобода каждого человека реализуется лишь частично. В связи с этим Слинин предполагает возможность возникновения в будущем некой «антигрупповой», по его выражению, морали 2. Данная идея вызывает особый интерес именно сегодня, в условиях современного существования человечества, буквально раздираемого всевозможными противоречиями: от этнических и конфессионально-культурных до конкретно политических, экономических и т.п.

Правда, может быть стоило бы вместо термина «антигрупповая» (в котором присутствует оттенок неявной агрессивности) говорить о «внегрупповой морали», что представляется более близким по смыслу к той «общечеловеческой» системе норм и регулятивов, которую имеет в виду сам Слинин. Да и сама по себе надежда на обязательный прогресс общества, переход его от состояния раздробленности к единству и целостности ныне вызывает определенные сомнения. Однако стремление понять сущностную природу тех факторов, которые реально определяют направленность и границы человеческих поступков (то есть свободу в ее конкретном выражении) может способствовать если не формированию гипотетической общечеловеческой морали прямым образом, то, по крайней мере, оптимизации форм социальной коммуникации в обществе сегодняшнем. Ведь пока все попытки добиться по настоящему эффективного управления свободного (то есть не подавляемого диктаторскими методами) взаимодействия людей остаются малоуспешными.

Для того, чтобы осуществить задуманное, необходимо подробней разобраться в соотношении целей, порождающих соответствующие человеческие деятельностные акты, а также условий, обеспечивающих возможность осуществления этих актов. В конце концов, не абстрактный «универсальный разум» влияет на отношения конкретных индивидов к окружающей действительности (в том числе и друг к другу), а те формы социокультурной коммуникации, которые существуют в каждой данной стране в конкретно данное время. Как уже говорилось, действия любого человека так или иначе сталкиваются с ответными реакциями окружающих его людей, облегчая или затрудняя каждому достижение преследуемых им целей. Не случайно хорошо известный принцип гласит: «твоя свобода размахивать руками кончается там, где начинается мой нос». Игнорирование ограничений подобного рода становится источником множества бытовых и социальных конфликтов.

Следовательно, особое значение для исследователя, изучающего формы проявления интеллектуальной сферы, приобретают те языковые (а в широком смысле — вообще знаковые) средства, посредством которых люди демонстрируют друг другу свои намерения, а также согласие или несогласие с поведением собеседников. Как известно, никакое общество не может существовать без создания достаточно разветвленной и многоуровневой системы правил коммуникации. И, возможно, множество различных систем такого рода функционально как раз соответствует тому, что Кант имел в виду, говоря об «универсальном разуме». Поэтому сегодня существенно важно выявить способы формирования подобных систем, изучить как влияют правила, регулирующие человеческое общение, на конкретные действия реальных людей в различных локальных ситуациях. Если же иметь в виду контекст логического исследования данных проблем, то в его рамках первоочередной задачей является анализ взаимосвязи всевозможных речевых актов, в которых такие правила выражены.

Прежде всего необходимо обратить внимание на саморефлексивный характер любых знаковых средств, используемых в процессах коммуникации. Ведь знаки всегда не только указывают на те объекты и явления, для замещения которых они создаются, но в первую очередь свидетельствуют о собственном существовании. Чем выше уровень культурного развития, тем большее значение приобретает вопрос об особенностях устройства различных знаковых систем. Как говорил когда-то Розеншток-Хюсси: «Грамматика — это самосознание языка» 3. Естественно, что и рост человеческого самосознания также определяется пониманием способов организации своей речевой деятельности. Оказываясь в различных ситуациях межиндивидуального взаимодействия, каждый человек так или иначе пользуется какими-то знаковыми средствами и потому должен уметь в каждой конкретной ситуации фиксировать саму ситуацию предъявления ему каких-то из этих средств, распознавать их тип, а также оценивать их соответствие потребностям данного момента и возможность их комбинирования и перекомбинирования; он должен также обладать общекультурными навыками восприятия знаков, стандартного реагирования на них и пр. Уже это налагает некоторые ограничения на свободу его волеизъявления.

Предъявляемые и воспринимаемые знаки определяют характер возникающего взаимодействия, возможности его участников, взаимное положение позиций каждого из них и многое другое. Понятно, что для целенаправленного управления коммуникативным процессом необходимо, чтобы средства, с помощью которых этот процесс осуществляется, обладали определенной нейтральностью по отношению к различным их пользователям. Действительно, в обычных условиях культурная память любого общества содержит слова и выражения, имеющие для представителей даже весьма различающихся слоев социума примерно одинаковое значение. Подобная «универсальность» и обеспечивает возможность межгруппового общения, могущую стать хотя бы относительной основой «внегрупповой морали», о которой шла речь выше. Совокупность таких средств создает некий общий знаковый «фон», на котором и осуществляются конкретные акты межчеловеческого общения.

Конечно, подобный фон никогда не может складываться из абсолютно однородных элементов, поскольку в реальной жизни множество коммуникативных актов осуществляется между представителями качественно различающихся социальных слоев, для которых характерны существенные несовпадения намерений, способов действий, критериев успешности осуществляемых усилий и т.д. Да и там, где общение происходит внутри одной группы, его участники могут преследовать разные цели и несходным образом оценивать как собственное поведение, так и поступки других людей. Все это обусловливает существенные расхождения в позициях и ожиданиях каждого отдельного человека. И все же само обнаружение подобных расхождений возможно лишь по отношению к неким общим основаниям. Только при таком условии возможно определить конкретную локальную позицию собеседников. К тому же относительная автономность языковых средств обеспечивает для людей возможность варьировать формы, в которых представлено их отношение к возникающей ситуации и способам ее трансформации, без чего вряд ли возможно говорить о какой-нибудь свободе.

Семиотическое единство культурного фона, возникающего в каждом обществе на различных этапах его существования, оказывается тем источником, из которого отдельные группы (или индивиды, входящие в ту или иную группу) могут черпать средства для выражения своей локальной позиции и для фиксирования позиций тех, с кем они вступают во взаимодействие. В связи с этим особую значимость приобретают те знаковые средства, которые позволяют осуществлять дифференциацию «себя» и «других» в различных деятельностных ситуациях. Потребность в более-менее четком различении намерений, выражающих групповую установку, от намерений, обусловленных индивидуально-личностными потребностями, а также от тех, которые связаны с интересами качественно иного сообщества людей — одна из наиболее устойчивых характеристик любой формы коммуникации и культурной деятельности вообще.

В свою очередь способ подобного представления весьма существенно зависит от исходной оценки «других», определяющей всю стратегию межиндивидуального или межгруппового общения. В самом деле, весьма существенно — рассматриваются эти «другие» в качестве противников, препятствующих достижению преследуемых целей, или же они воспринимаются как сотрудники, помощники, обеспечивающие максимальную эффективность осуществляемых действий. В последнем случае «другие» могут представлять собой некий вариант возможных «будущих нас», отличающихся тем не менее от «нас сиюминутных». Различия подобного рода обязательно проявляются в языке, создавая многоуровневый и весьма разветвленный комплекс ожиданий, запретов, инструкций, команд, запросов и пр. И осознание взаимоотношений между фоном и локально-индивидуальными формами коммуникационных актов, в которых эти команды и запреты реализуются, выражая особенности позиций каждого участника общения, должно способствовать оптимизации всех видов социокультурного диалога.

Но поскольку каждый участник коммуникативного процесса применяет знаки в качестве средства выражения именно своего отношения к происходящим событиям, постольку любой из вступающих во взаимодействие индивидов может воспринимать собственную позицию в качестве «центральной», ранжируя своих собеседников по отношению к себе в соответствии со своими оценками и предпочтениями. В результате у различных людей, находящихся в одной и той же ситуации, чаще всего оформляются существенно несходные представления о происходящем и возникают существенно несовпадающие оценки своей роли в реализованной действительности. У всех собеседников оформляется свой набор желаний, представлений о цели и способах ее достижения, образов ожидаемых результатов, а также оценок реально достигнутого. Подобные наборы образуют комплекс «коммуникативных установок», регулирующих поведение каждого отдельного индивида. Сопоставление этих комплексов может обнаруживать весьма многообразные варианты соотношений, возникающих между их различными элементами в реальных коммуникативных актах.

Как уже говорилось, в любой конкретной ситуации человеческого взаимодействия необходимо используются различные языковые структуры, обладающие определенным сходством способов выражения намерений, ожиданий и т.п., без чего никакой диалог просто не возник бы. Их относительная (контекстуальная) инвари-антность обеспечивает общее понимание направленности каждого отдельного речевого акта, способствует возникновению чего-то вроде фокуса общения», смыслового стержня, по отношению к которому различные участники диалога выстраивают свои индивидуальные позиции. В то же время вариативность связей между элементами одного и того же комплекса коммуникативной установки (также, как и многообразие форм возможных соотношений между различными комплексами) выражает степени индивидуальной свободы, проявляемой участниками общения.

Поскольку каждый из них рассматривает свою позицию в качестве «центральной», совмещенной по его представлению с «фокусом общения», постольку позиции остальных ранжируются уже не просто по отношению к объективно представленному общему смысловому «стержню» (возможность определения которого вообще представляется проблематичной), а по сходству или различию прежде всего с собственной точкой зрения. Совпадают ли намерения некоторых участников диалога с «моей» позицией, вступают ли они с ней в конфликт или оказываются нейтральными? — именно вопросы такого рода задают образ ситуации, возникающий в сознании каждого из собеседников. Подобные образы могут, конечно, изменяться в процессе общения, но, пересекаясь между собой, взаимодействуя на множестве различных уровней, они и определяют границы свободного волеизъявления людей в каждой конкретной ситуации общения, влияют на степень полноты взаимного предъявления друг другу своих намерений и ожиданий.

Коммуникативная установка любого индивида выражается во вне посредством использования определенных (и достаточно совпадающих по форме, как уже говорилось) языковых формул, каких-то знаковых конфигураций и т.д., среди которых особое значение имеют речевые способы представления намерений; схем действия, связанного с реализацией высказанного намерения (при этом довольно часто само произнесение соответствующих языковых выражений играет роль такого действия); форм, посредством которых выражается представление об ожидаемом результате (следующем как из высказанного намерения, так и из осуществленных действий); а также оценок указывающих на степень совпадения желаемого результата с тем, который получен в действительности. Все подобные конструктивные элементы, входящие в структуру коммуникативной установки любого человека, могут быть выражены с различной степенью явности.

Ясно, что число вариантов, выражающих соотношение всех таких элементов, всегда слишком велико (особенно если учитывать вариации в степени отчетливости их представления в речевом акте) и потому при анализе конкретных ситуаций, в которых осуществляется межчеловеческое общение, удобней разбивать коммуникативный процесс на фрагменты, представляющие акты взаимодействия, возникающего между различными парами индивидов, участвующих в коллективном диалоге (точнее — полилоге). При этом в таких парах можно выделять персонаж, рассматриваемый в качестве отправителя сообщения и тот, который играет роль его получателя, адресата 4. Следует только учитывать, что сами характеристики участников общения как «отправителя» и «адресата» не являются статичными и неоднократно меняются в процессе их взаимодействия.

Формальное описание всех возможных ситуаций межчеловеческого общения достаточно громоздко, поэтому здесь выделяются лишь варианты, фиксирующие наиболее важные случаи взаимных отношений между различными элементами коммуникативной установки, варианты, определяющие границы индивидуальной свободы действия в каждом конкретном акте общения:

1. Все структурные элементы комплексов у обоих собеседников совпадают. Подобный случай представляется достаточно абстрактным и, скорее всего, имеет чисто формальный характер.

2. Более или менее совпадают намерения, при различии всех остальных составляющих комплекса. Установив данное обстоятельство, обе стороны коммуникативного акта ищут пути дальнейшего совмещения своих позиций. Свобода каждого индивида ограничивается желанием сохранить достигнутое хотя бы частичное согласие.

3. Намерения обоих собеседников нейтральны по отношению друг к другу и потому их взаимодействие либо прерывается либо осуществляется чисто формально. При такой ситуации их свобода определяется индивидуальными соображениями каждого из них.

4. Их намерения взаимно противоречивы. В этом случае контакт также может прерываться, если участники коммуникации не заинтересованы в поиске промежуточных вариантов, устраивающих всех. При условии взаимной заинтересованности поведение индивидов существенно определяется их представлениями о готовности собеседников ограничивать произвольность своих действий, исходя из учета интересов второй стороны.

5. Совпадают представления о способах действия, но все остальные элементы различаются. Ограничения свободы каждого из участников диалога наиболее явственно обнаруживаются при появлении результатов, оценки которых не совпадают. Тогда усилия собеседников могут направляться либо на изменение своей позиции (при стремлении сохранить взаимодействие) либо на управление поведением другого, с целью приспособления структурных элементов его установки к собственным.

6. Способы действий могут различаться, однако это различие игнорируется, то есть деятельностные схемы воспринимаются в качестве нейтральных по отношению друг к другу и потому данное несовпадение не влияет на стратегию действующих лиц. Свобода их поведения регулируется соотношением остальных элементов комплекса.

7. Представления о допустимых формах действия у разных людей, вступающих во взаимодействие, находятся в противоречии друг с другом. При различии и остальных составляющих диалог прекращается.

8. Сходство ожиданий может способствовать попыткам привести в соответствие и весь комплекс в целом. На свободу каждого из участников существенно влияют как представления о возможности сближения способов реализации намерений (там, где сами намерения существенно различаются), так и надежды на будущее совпадение оценок полученного результата.

9. Нейтральность ожидаемых результатов (безразличие к успеху стратегии собеседника или его неудаче) способствует повышению индивидуальной свободы действий каждого участника, но в какой-то мере может свидетельствовать о вырождении самого диалога, о его превращении в параллельные «монологи».

10. Противоречие в ожиданиях вызывает существенное ограничение свободы обоих собеседников, побуждая их либо к отказу от дальнейшего взаимодействия, либо к изменению одной из имеющихся позиций.

11. Совпадение оценок служит сигналом завершения коммуникации. В этом случае все ранее отмечавшиеся различия чаще всего перестают приниматься во внимание, хотя может случиться и так, что ретроспективный анализ осуществленного взаимодействия приведет к пониманию несовпадения исходных намерений или способов достижения результата, что способно вызвать переоценку самого конечного результата, а также изменение представлений о свободе своих действий.

12. Обоюдная нейтральность оценок чаще всего демонстрирует иллюзорность законченного диалога (иллюзорность могла быть исходной, а может явиться результатом переоценки коммуникативной установки (как своей, так и собеседника, либо обеих вместе, происшедшей в процессе осуществления диалога). Тогда взаимная независимость поведения указывает не столько на реализацию свободы каждым из индивидов, сколько, скорее, на различие контекстов их действий.

13. Противоречие же в оценках не просто уменьшает степени свободы собеседников, обнаруживших свою оппозиционность по отношению к другому, но заставляет рассматривать закончивший диалог как безуспешный. В этом случае возможная свобода поведения каждого из них оказывается полностью блокированной, нереализованной.

14. Все элементы коммуникативного комплекса противоречат один другому. Очевидно, что в этом случае никакая коммуникация просто невозможна, в связи с чем и вопрос о взаимной реализации свободы людей даже не возникнет.

Более подробное представление всех возможных вариантов коммуникативного процесса предполагает поэтапный анализ соотношений (позитивных и негативных) каждой пары элементов из комплексов одного и второго участника общения, что несомненно увеличит число возникающих схем. Если к тому же учитывать меняющуюся позицию персонажей (то обстоятельство, что любой из них выступает поочередно то в роли источника сообщения, то в роли его получателя), а также принимать во внимание воздействие представлений отправителя сообщений о характере соответствующих восприятий адресатом каждого из предъявляемых ему элементов коммуникативной установки, (такие представления порождают гипотетические оценки возможных реакций собеседника, что в свою очередь влияет на поведение самого автора), то становится ясно, что говорить о ничем неограниченной свободе поведения людей, общающихся между собой, можно только с большой долей условности.

К тому же необходимо иметь в виду, что ограничения индивидуальной свободы связаны и с полнотой понимания каждым из собеседников значения и смысла передаваемых и получаемых им в процессах коммуникации множества сообщений. Поскольку любое из таких сообщений выражено с помощью всевозможных знаков, используемых представителями одной и той же культуры (случаи контакта носителей качественно различных культур требуют отдельного анализа, в виду возможного отсутствия у них общих или хотя бы сходных областей значения и смысла знаковых систем, опосредствующих акты межиндивидуального взаимодействия, без чего не может возникнуть «фокус общения»), постольку интерпретация каждым индивидом воспринимаемых им речевых формул зависит от его способности различать не только «прямые», непосредственно представленные в соответствующих языковых формулах уровни значения и смысла, но и неявные, «вторичные» уровни, что в реальности оказывается часто еще более значимым.

Трудности изучения всевозможных коммуникативных ситуаций осложняются в данном случае тем, что, несмотря на постоян-но декларируемую (после работ Г. Фреге) необходимость отличать значение знаков и языковых выражений от их смысла, слишком часто, к сожалению, данные термины используются в качестве эквивалентов. В действительности же всевозможные знаковые конфигурации, употребляемые в коммуникативных процессах, указывают на различные аспекты межчеловеческого взаимодействия, регулируя и направляя активность каждого из его участников и определяя тем самым рамки и эффективность такого взаимодействия в целом. Поэтому различение уровней значений и смыслов весьма существенно позволит определить зависимость индивидуальной поведенческой сво-боды от того, насколько успешно данные характеристики знаковых средств воспринимаются всеми участниками процесса общения и в какой степени все они одинаково их различают.

Выделяя в речевых конструкциях (посредством которых выражаются намерения, ожидания и другие элементы коммуникативной установки) такие формы как «слово», «знак-метка» и «символ», можно предположить, что значением слова является указание на образы, представляющие в ментальной сфере соответствующие побуждения и мотивы, стимулирующие деятельностную активность человека. В таком случае смыслом слов может быть указание на контекстное восприятие этих образов, способ их взаимной организации. В свою очередь, коммуникативная функция знаков-меток связана с выделением возможной области предметов и явлений, на которую должны быть направлены действия людей. Тогда их смысл обусловлен тем, что они должны указывать на способ соотнесения потребностей, мотивов деятельности и ее конкретных форм. Наконец, значением символов является образ желаемого результата, тогда как смыслом для них оказывается указание на способ оценки соответствия ожидания и реальности.

Вполне понятно, что все подобные формы представлены в реальной практике общения лишь в структуре конкретных речевых актов, а потому, говоря об уровнях первичных и вторичных значений и смыслов, можно выделять их лишь по отношению к самим этим актам, вызывающим различные поведенческие реакции каждого из людей, включенных во взаимодействие. Характер этих реакций существенно зависит от того, на какой уровень значения и смысла тот или иной индивид реагирует. Восприятие собственно звукового ряда, с помощью которого реализуется определенная речевая форма (так называемый «локутивный акт»), ориентирует на один семантический уровень; выражение побудительного мотива, обусловившего употребление именно этих слов и фраз («иллокутивный акт») связано с другим; а выражение конкретных ожиданий («перлокутивный акт») — с третьим. И каждый такой уровень задействует как прямые, так и косвенные слои информации.

В связи с этим прямым значением локутивного акта является сама предъявленная собеседнику последовательность звуков или других знаковых форм, а косвенным&nbsp— потребность привлечь внимание собеседника, заставить его воспринимать передаваемое сообщение. Прямым смыслом данной формы является намерение использовать именно эту, а не какую-то иную последовательность знаков, тогда как косвенным может быть указание на контекст обсуждаемой темы.

В свою очередь иллокуция непосредственно выражает мотив, побудивший автора сообщения к осуществлению локутивного акта, что и может быть понято как прямое значение. Тогда косвенным значением следует считать неявное стремление передать информацию наиболее эффективным образом. При этом прямой смысл данного уровня связан с потребностью обосновать важность выраженного побудительного мотива, а косвенный направлен на стимуляцию его правильного восприятия.

Перлокутивный же акт, выражающий ожидание определенных реакций собеседника, прямым значением имеет указание на форму ответа, косвенным — запрет на поведение, не соответствующее выраженным командам (просьбам, приказам и пр.). В этом случае прямым смыслом является намерение изменить некоторое положение дел в мире, существующее на данный момент (или блокировать такое изменение), а косвенным — стимуляция появления у собеседника оценок результата, совпадающих с теми, которыми руководствуется автор.

Естественно, что перечисленные уровни абстрактным образом характеризуют возможные позиции каждого из участников диалога. При осуществлении реального коммуникативного акта одни из компонент установочного комплекса могут быть выражены более явно, другие менее. В каких-то случаях они пересекаются между собой, иногда нейтрализуя друг друга, иногда усиливая, порождая взаимный положительный резонанс. Однако само существование инвариантных форм коммуникативной установки свидетельствует о том, что реальная свобода взаимодействующих между собой людей всегда проявляется лишь там, где существуют какие-то ограничения, порожденные именно условиями социального общения. В самом деле, пока индивиды не вступают во взаимодействие, их свобода имеет чисто потенциальный характер и может вообще остаться нереализованной. Только столкнувшись с какими-то рамками, налагающими ограничение на проявление его воли, человек осознает как возможность свободного выбора (преодолевать данные ограничения или принять их), так и свою способность осуществить его, а также может оценивать степень реализации данной способности.

Поскольку любая возможность предполагает определенные условия своей реализации (будь иначе — пришлось бы говорить о необходимости, ибо лишь она воспринимается в качестве безусловного), постольку каждый индивид при оценке ожидаемых поведенческих реакций своих собеседников исходит из абсолютизирован-ной оценки именно своей позиции, учитывая лишь те условия, которые он считает важными для себя. Следовательно, его установка осознается им в качестве «смыслового фокуса» общего взаимодействия. Все же остальные персонажи воспринимаются только как «адресаты» сообщений, передаваемых из «центра». Любая форма проявляемой ими активности расценивается как следствие воздействия на них переданного сообщения. Тем самым реальная коммуникативная ситуация с точки зрения нейтрального наблюдателя может выглядеть как некий набор «виртуальных» картин, довольно слабо связанных между собой. В каждой из них «другие» рассматриваются в качестве функциональных переменных, определяемых действиями автора передаваемых сообщений.

Осознавая данное обстоятельство, необходимо учитывать различное содержание понятий «возможность» и «виртуальность». Если возможность, как уже было сказано, обязательно предполагает существование каких-то условий, ограничивающих способ ее реализации, то виртуальный мир представляет собой, скорее, некий набор возможностей, без учета факторов, влияющих на превращение некоторых элементов такого набора в действительность. Исходя из этого, можно представить себе диалог индивидов, реализующих свою свободу на основе «групповой морали», не учитывающей существование других типов мотивации (либо расценивающей их в качестве «неверных», «ошибочных» и т.п.) как процессы, осуществляемые в рамках индивидуального виртуального пространства и протекающих параллельно по отношению к остальным. Ясно, что в таком случае говорить о настоящей коммуникации вряд ли возможно.

Свобода вне взаимодействия людей является иллюзорной абстракцией. Там, где возможная позиция «другого» игнорируется, где свободная самореализация осознается лишь как характеристика индивида, воспринимающего себя в качестве единственного «центра» коммуникации, на самом деле происходит не максимальная реализация индивидуальной свободы, а превращение каждого человека в носителя аутического сознания, в замкнутого в локальном виртуальном пространстве существа, о свободе даже не размышляющего. Очевидно, что распространение подобных форм иллюзорного» взаимодействия людей неизбежно должно приводить к распаду человеческих отношений, к превращению общества в структуру тоталитарную и, в конце концов, к его вырождению. «Самозамыкание» индивидов в круге исключительно своих представлений, норм и ценностей обрекает их в реальности на отказ от возможности реализовать свои способности свободного действия

И не обязательно подобная позиция должна иметь субъективно-личностную природу. Ее носитель вполне может исходить из неких «групповых» интересов, идентифицируя себя с одной из представленных в обществе социальных страт. Важно лишь то, что рассматривая себя в качестве «представителя» какого-то конкретного объединения людей (вопрос об обоснованности подобной самоидентификации, степени ее полноты и осмысленности — тема отдельного обсуждения), индивид помещает это объединение в «фокус» общения, располагая всех тех, кто к данной группе не относится, по периферийному кругу и приписывая их действиям функциональную зависимость от своего поведения. В конце концов, как показывает исторический опыт, в число этих «других» рано или поздно по разным причинам постепенно начинают зачисляться и члены самой группы, которую этот человек считает своей. Для этого достаточно, чтобы он оценил позицию своих бывших единомышленников как «измену» прежним намерениям.

Разрушение социокультурных нормативных систем, регулирующих взаимные отношения людей, на самом деле оставляет индивида в пустоте, в которой настоящая свобода исчезает. Экзистенциалистская трактовка этой категории как «осознанного одиночества» — не больше, чем очередная теоретическая абстракция, хотя и обладающая интеллектуальной привлекательностью и видимым правдоподобием. Может быть именно ощущение иллюзорности внекоммуникативной (а значит и внеразумной) свободы обусловило чрезвычайно важный вопрос, которым Я.А. Слинин завершает другую свою работу. Обсуждая проблему «трансцендентального субъекта» он останавливается на таком чувстве как страх смерти и говорит о том, что с точки зрения рационального подхода данная эмоция, казалось бы, не имеет смысла. Однако она выражает какой-то опыт, о чем-то предупреждает людей. О чем же? 5.

Возможно одним из ответов на этот вопрос является как раз представление о том, что смерть есть абсолютная несвобода, выражающаяся в невозможности любых контактов с другими, невозможности проявить свои способности к социально-коммуникативным действиям. Когда-то известный турецкий поэт Орхан Вели грустно заметил: «Что смерть? Умрем мы все. Вот если б не было молчанья». В поэтической форме здесь также выражена мысль о невозможности существования человека вне системы общения. К сожалению, многие черты современной культуры свидетельствуют именно об усилении тенденции к человеческой разобщенности. Можно ли говорить в этих условиях о каких-то путях, ведущих к возникновению чего-то вроде «антигрупповой» (или «внегрупповой») морали? При всем сложном состоянии современного человечества, представляется, однако, что надежды Я.А. Слинина не так уж беспочвенны.

Даже если исходить из исторического опыта, свидетельствующего о том, что большинство реальных людей ориентированы скорее на получение удовольствия, нежели на выполнение долга, можно предположить, что социальная эволюция все же не исключает возможности смены форм самого удовольствия. Поскольку «животные» его формы, о которых говорил Кант, находятся вне сферы интеллекта (он может участвовать лишь в поиске способов удовлетворения возникающих потребностей), постольку «человек разумный» способен постепенно перейти к фиксации удовольствия, связанного со свободным отказом от слепого следования потребностям инстинкта. Традиционные моральные кодексы чаще всего требуют подавлять большинство проявлений «низменной природы», находя свое максимальное выражение в различных формах аскетизма, ставящего деятельность разума вне сферы какого-нибудь удовольствия.

Однако реально человек часто не просто осознает, что он поступил «как должно», но и испытывает именно удовольствие от этого. Ясно, что такое удовольствие вызвано не удовлетворением «животной воли». В конце концов, свобода индивида проявляется не только в его способности преодолевать внешние препятствия, но и в его умении ограничивать собственные намерения и желания, в том случае, если они оцениваются им как «неразумные». Неразумные, поскольку следование некоторым из них может быть связано с причинением ущерба другим людям, явно или неявно включенным в сферу действий данного человека. Глубинный смысл кантовского категорического императива, требовавшего от каждого отношения к «другому» всегда как к цели и никогда как к средству, вовсе не требует аскетизма. Достаточно лишь разумной оценки соотношения своих намерений с последствиями для всех остальных людей.

Осознание опасности некоторых из таких последствий, выбор наиболее эффективной стратегии именно в условиях возникающих (осознанных собственным разумом, а не обусловленных внешними обстоятельствами) ограничений, — является актом творчества и не может не вызывать удовольствия от нахождения такого решения поставленной задачи, которое удовлетворяет всех тех, кто так или иначе вовлечен в общий контекст взаимодействия. В этом случае сами инструкции, обусловленные требованиями долга, воспринимаются не как принуждение со стороны, а осознаются в качестве проявления своей собственной индивидуальной свободы, основанной на понимании необходимости ограничивать ее, исходя из интересов общества в целом, а не только индивидуально-личностной или групповой позиции. Только при этом условии можно будет говорить о формировании внегрупповой (или надгрупповой) морали. Ее проявление потребует и введения качественно новых языковых и знаковых средств, выражающих настоящее взаимопонимание людьми друг друга, отличающегося от простого предъявления собеседникам стандартных речевых формул, без их действительного осмысления