История как вымысел или о «новом историзме»

[265]

Тот факт, что нынче линейная модель исторического процесса (обладающая признаками жесткой детерминации, логикой поступательного движения, возможностью объяснять любые события через действие общих закономерностей) дискредитировала себя, утратив свою прежнюю познава[266]тельную ценность, спровоцировал новые подходы и разработку новых сюжетов в методологии исторических наук. Я имею в виду, в частности, оживление интереса к идеям «сослагательной (альтернативной) истории» или к истории как вымыслу (истории как фикции). За последние десятилетия трудно припомнить ситуацию в исторических науках, чтобы идеи, принадлежавшие по всем параметрам к жанру чистейшего вымысла, вызывали бы столь бурные эмоции и смятение в умах историков. Особенность сегодняшнего «фикционального поворота» в методологии исторического познания в том, что он подкреплен психологическими средствами и игровыми технологиями познания. С их помощью формируется новый многомерный фикциональный дискурс конкретных фрагментов истории, в котором по замыслу его инициаторов можно задействовать средства, способы познания, позволяющие пролить свет на уникальность человеческого бытия. Благодаря подобным исследовательским приемам, удается воссоздать реальность микро-истории с характерными для нее конфигурациями личности и индивидуально-личностными отношениями. При этом вариации на одни исторические темы контрастируют с другими, достигается когнитивный эффект разнообразия и необходимой полноты реализации замысла исследования. Психологические и игровые возможности «фикциональной истории» (в конструктивном смысле слова) расширяют творческое пространство историка практически до неограниченных пределов.

Действительно, с психологической точки зрения всякое произведение, феномен культуры или истории рассматривается как реализация творческого замысла его создателя. Причем в каждом отдельном случае такая реализация произведения считается одной из возможных. Поэтому психологию интересуют не столько реализовавшаяся история в виде соответствующих ей исторических текстов, сколько другие альтернативы, оставшиеся в качестве возможных. Продуктивность подобного подхода определяется тем, что в нем удается более точно и правдоподобно установить само свойство историчности тех исторических источников и текстов, согласно которым рассуждают об одной из реализовавшихся возможностей развития истории. В таком подходе удается сравнить то, что произошло, с тем, что приобрело виртуальное значение. Тем самым степень историчности случившейся истории становится более достоверной.

Оценки альтернативной или сослагательной истории давались самые разные, вплоть до полярно противоположных или нейтральных суждений. Но мало кто не замечал продуктивность самой фикциональной идеи, если исходил из признания творческого характера исторической работы. Идея фикционального дискурса в истории, пожалуй, одна из самых талантливых гипотез, не имеющей конкретного авторства, но имеющая много сторонников, Можно говорить о том, что фикция — это кривое зеркало истории и культуры, что фикция — «апокалипсис» для истории и завершение истори- [267]
ческого познания. Тех историков, кто считает фикциональную парадигму бредовой, она бьет по самым больным местам. Но не только активные противники идеи альтернативности, но и самые беспристрастные исследователи попались в ловушки скрытой иронии фикции, которыми изобилуют, например, постмодернистские тексты. Присущая им фикциональная манера исторического повествования провоцирует иллюзорное восприятие истории. Но вряд ли так называемая «реальная история» является эталоном «чистой монеты», на которую с переменным успехом могут претендовать и фикциональные альтернативы истории. Понимание истории как фикции (в ее онтологическом и в познавательном значении) позволяет историку противостоять обманчивости и иллюзорности исторической реальности.

Мне не хотелось бы «влезать» в общую дискуссию об альтернативности или фикциональности истории, особенно разгоревшуюся в последнюю четверть века 1. Важно понимать, что сослагательность или фикциональность, как мне это представляется, являются не столько эффектами самой истории, сколько игровыми эффектами исторического познания и бытия самого «Homo ludens». Во всяком случае, обвинения в беспредметности, в отказе от анализа реальных фактов и релятивизации истории и исторического познания не могут забаррикадировать путь формирования новой исследовательской парадигмы. Она скрывает совокупность способов (средств, форм, приемов) познания, которые отныне экстраполируются на предметную область исторических наук и включаются в их методологический арсенал.

Насколько продуктивным может оказаться фикциональный дискурс истории? Одни говорят об альтернативности исторического познания; другие — об эвристической ценности сослагательного наклонения (особенно тогда, когда определенная историческая тенденция сформировалась, но не реализовалась в дальнейшем развертывании истории); третьи рассуждают о виртуальных значениях самой истории (причем обсуждаются те варианты виртуальных альтернатив истории, которые могли бы получить развитие, но не стали реальными). Так, обсуждение темы поражения Наполеона под Ватерлоо, формулируется в вопросе «какой бы оборот приобрели дальнейшие события истории, если бы он выиграл эту битву?». Вариации на темы [268]
виртуальной истории, порой, опираются на весомые документы и факты 2. Сторонники четвертой точки зрения (представленной, например, в лице немецкого историка Г. Телленбаха), заявляют, что обращение исследователя к несостоявшейся истории необходимо для того, чтобы лучше разбираться, понимать и ценить ту реальность, с которой он имеет дело 3.

Как заметил А.Я. Гуревич, «обсуждение проблемы «несвершившейся истории» не может быть изолировано от изучения культуры и психологии участников исторического процесса. Если объективные законы природы действуют неуклонно, а потому результаты их действия предсказуемы, то игра бесчисленных сил на исторической арене до крайности осложнена человеческой волей и сознанием. Жизнь человеческих коллективов изобилует вариантами и возможностями, из коих реализуются лишь немногие. В этом смысле история избыточна. … Можно рисовать историю в виде картины последовательных свершений и достижений. Но можно видеть в ней серию бесчисленных потерь и упущенных возможностей» 4. Альтернативная история — это история упущенных возможностей и, как любая другая история, она имеет право на существование.

С фикционалистской точки зрения вряд ли можно представить историю в виде модели простого линейного процесса, направленного в своем движении от прошлого, через настоящее к будущему. И хотя принципы хронологизации создают условия для наглядного воспроизведения основных этапов истории, возможности психологии культуры или теории игр, например, позволяют акцентировать синхронность культурных процессов, особенности которых могут воспроизводиться и утрачиваться, смешиваться и отличаться своей принципиальной нелинейностью. Ни психология культуры, ни теория игр не позволяют упрощать историю. История полна возможных миров, виртуальная реконструкция которых стала достоянием исследовательской практики. В фикциональном дискурсе предметные черты индивидуальности и неповторимости культуры и истории совпадают. Продуктивность любого фикционального обобщения определяется тем, с какой полнотой оно воплощает уникальность данной культуры или ее отдельного явления.

Наихудшая история та, у которой нет альтернатив, условностей или сослагательного наклонения. Даже тогда, когда говорят, что история не знает[269] сослагательного наклонения, то против виртуального статуса состоявшегося прошлого вряд ли можно что-нибудь возразить. Его виртуальные качества очень трудно оспорить, ибо без них невозможно идентифицировать сам предмет исторического знания. Как только какие-то события, жизнедеятельность людей или каких-либо институтов оказываются в измерениях прошлого времени, так сразу же они приобретают виртуальные свойства. Виртуальная ткань исторической реальности очень тонка, отличается высочайшей специфичностью, легко поддается воздействиям, постоянным изменениям, утратам, приобретениям и обновлениям. Именно виртуальность исторической реальности является общим признаком реализовавшейся и не реализовавшейся, возможной, сослагательной истории. Во всяком случае, эксплицируя виртуальные свойства состоявшейся истории, целесообразно произвести селекцию тех событий и тенденций, которые реализовались, от тех, которые остались в качестве формальных или абстрактных возможностей —альтернатив. Такая селекция превращается в эвристический механизм исторического познания, обладая несомненной когнитивной продуктивностью. Виртуальные качества исторической реальности самым непосредственным образом сказывается не только на постановке проблем и вариационных возможностей исторического познания, но и на инструментальной оснащенности сознании историка.

Хочу привлечь внимание, например, к понятию культурно-исторической реальности в философии речевых актов Дж. Сирля. Он конструирует историческую реальность культуры и общества в терминах интенционально-речевых актов как актов общения людей 5. Подобный подход свидетельствует, что философия речевых актов стала оказывать все более заметное влияние на самые разные социальные, культурологические и исторические исследования. Потенциал ее игровых, психологических и коммуникативных возможностей благотворно сказывается при анализе явлений истории, культуры и общества. Я имею в виду возможности, заложенные в так называемых иллокутивных свойствах речевых актов или, собственно, иллокутивных актов как речевых актов типа актов-приказов, актов-вопросов, актов-отрицаний, актов-пожеланий, актов-подтверждений, актов-опровержений и т.п. Исследовательский опыт философии речевых актов убеждает нас в разнообразии способов иллокутивного выражения человеческих действий («слово как действие», а «действие как слово») как коммуникативных действий. Если обратиться к способам нашего повседневного общения, то они представляют собой разные иллокутивные акты с соответствующими им пероформативными формами выражения (перформативными глаголами). Их классификацию можно представить следующим образом:
[270]

1) иллокутивные акты как экспозиционные акты общения (определяемые «глаголами-экспозитивами» типа — «лгать», «заявлять», «притворятся», «намекать», «похваляться» и т.п.); 2) иллокутивные акты как акты признания в общении (определяемые «глаголами-экспрессивами» типа — «виниться», «каяться», «исповедоваться», «сознаваться» и т.п.); 3) иллокутивные акты как комиссивные акты общения (определяемые глаголами-комиссивами типа — «обещать», «божиться», «давать обет», «заверять» и т.п.; 4) иллокутивные акты как директивные акты общения (определяемые «глаголами-директивами» типа — «просить», «предупреждать», «советовать», «запрещать», «приказывать», «разрешать», «молить», «заклинать», «предостерегать», «рекомендовать» и т.п.); 5) илло-кутивные акты как декларативные акты общения (определяемые «глаголами-декларативами» типа — «признаваться», «просить прощения», «одобрять», «осуждать» и т.п.

Правила иллокутивных актов определяют, хорошо ли выполнено употребление данного акта. Если грамматические правила предписывают порядок устной и письменной речи (отношения между фонетикой, синтаксисом и семантикой), то правила иллокутивных актов определяют отношения между людьми. Поэтому использование философии речевых актов в анализе исторических, культурологических и социальных сюжетов становится одним из самых эффективных исследовательских приемов. Я подразумеваю конкретизацию таких тем, как темы «язык и культура», «язык и история», «язык и общество», их разворот в терминах психологии общения и игровых стратегий человеческой коммуникации с их социальными и культурно-историческими особенностями.

Сирль, в частности, в своем исследовании затрагивает характеристику инстинктивных и институциональных актов общения людей, различие которых определяется рубежом, отделяющим доисторический период времени от исторического времени. Другое принципиальное положение, которое он формулирует, связано с разнообразными следствиями его известной интенционалистской гипотезы. Согласно ей, понятие об исторической реальности выражается в терминах интенциональной модели человеческого общения. Ее основа формируется из прединтенциональных условий, в число которых включаются всевозможные бессознательные действия, навыки, установки, предрассудки и т.п. Именно от них зависят интенциональные акты, совершаемые людьми в повседневной жизни, в познании и общении. Наконец, еще одно важное понятие, на котором базируется сирлевская модель исторической реальности, определяется, как «коллективная интенциональность», напоминая чем-то «коллективное бессознательное» К. Юнга. «Коллективная интенциональность» раскрывается в значениях языковых выражений, состояний и действий, характерных для конкретных социальных общностей и культур. Замечу, что свойства интенциональности культурно-[271]исторической реальности ассоциируются не только с признаками когнитивной или практической направленности, а также — с ценностными ориентациями, но и с психоэнергетическими, информационно-технологическими (операциональными) и коммуникативными качествами.

Другой пример, достойный внимания, представлен методологическим проектом так называемой «Новой истории», идеи которого были сформулированы в самые последние годы накануне ХХI вв. отличается своей междисциплинарной направленностью исследований истории с акцентами на ее социальных, культурных, антропологических значениях. Его историко-культурная составляющая реализуется в требованиях: 1) связать дискурсивную форму выражения исторического знания с культурными практиками; 2) исторические дискурсы понимать в качестве совокупности текстов («историчность текстов и текстуальность истории»); 3) исследовательское внимание уделяется не столько диахроническим аспектам человеческих действий, сколько синхроническим. Таким образом, «ново-исторический подход» предполагает, что история — не собрание объективных событий, фактов, а разнообразие текстов (с их документальной значимостью), выражающие взаимодействия людей.

Недостаточность старой идеи о «детерминирующем действии социальных структур и макроисторическом масштабе соответствующих ему теоретических обобщений» компенсируется новым предположением, содержащим требование реконструкции условий социального опыта индивидов во всей их чрезвычайной сложности. Реализация столь принципиального нововведения потребовала разработки новой стратегии анализа. С ее помощью удается сместить центр тяжести исследований с макро-истории на микро-историю, с диахронии на синхронию. Подобные исследовательские операции нельзя осуществить без привлечения психологических понятий и технологий, ибо необходимо достичь такого «угла зрения» историка, который бы позволял бы судить об индивидуальном поведении и взаимодействии индивидов 6.

Например, один из сторонников микро-истории А. Грайф в своей работе «Теория игр и исторический анализ институтов. Экономические институты средневековья» задается вопросами, как история общественных институтов совмещается с анализом индивидуальных действий, как согласовать общественные институты, нормы, право и действия индивидов 7. Общественные институты и нормы не являются чем-то внешним по отношению к[272] контексту жизни отдельных людей и их культуры. Они укоренены в саму ткань социальной жизни с ее индивидуально-личностной инфраструктурой. Каждый институт или социокультурная норма, по сути, оказываются конкретными видами практики индивидов и обусловлены их активностью. Все социальные институты и нормы, модели и стандарты поведения — результаты общения, переговоров, соглашений, конвенций, обеспечивающих индивидуальные интересы. Именно поэтому в анализе сюжетов микро-истории на первом плане находятся действия индивидов в разнообразии их индивидуально-личностных значений, а исторические размерности социальных институтов откатываются на второй план.

Грайф использует понятие о «социальных актерах», совокупности которых действуют и определяют конфликты трансактивного поведения людей в обществе с присущей им психологией соглашательства (оппортунизма). Анализ микро-истории предполагает обращение историков к тонкому психологическому моделированию поведенческих ситуаций. Оно позволяет представить индивидуальную активность в значениях опыта, рациональности действий, свободы маневра в каждый момент жизни людей. Так, институциональное устройство в терминах новой программы интерпретируется в качестве «контрактного», «договорного» отношения между индивидами. Оно интегрирует в себе хозяйственные, политические, другие повседневные структуры с их индивидуальными значениями, проявляющимися в отношениях кооперации или конкуренции. Институциональная среда определяется правилами игры, которым подчиняются действующие индивиды. Речь идет о моделировании сложных переплетений игровой ситуации, конфликтных отношений индивидов, намеренных и мотивированных поступков, стратегий отдельных индивидов или групп людей.

Психологический взгляд предоставляет возможность рассмотреть природу социальных институтов и механизмов их действия в зависимости от активности людей, вызывающей перемены в обществе. Индивиды имеют не только разные интересы, но и разные способы действия, которые они предпочитают. Они действуют в условиях конкретно-исторического контекста, понятого по-новому. Если «анналовская» традиция под контекстом подразумевала общее и однородное социальное пространство, внутри которого исторические персонажи определяют выбор стратегии своего поведения, то новое понимание контекста связано с указанием на пространство множества контекстов действия индивидов, принимающих соответственно множество индивидуальных решений о стратегиях своего поведения 8.
[273]

Психология и теория игр позволяют обсуждать действия индивидов как таких игроков, которые принимают решения, предпочитают действия одних людей по сравнению с действиями других, строят планы, стремятся извлечь максимальную пользу или прибыль. Если игра, по определению, есть совокупность описывающих ее правил, то, играя в ней на правах социальных актеров, люди имеют возможность сделать разные ходы. Каждый такой ход — означает возможность выбора одного действия среди других. Если выбирается какая-то последовательность игровых ходов в контексте конкретной ситуации, то каждый из участников игры исполняет определенную партию. Правила игры нельзя смешивать со стратегиями игроков. Стратегия, как совокупность общих принципов, которым игрок подчиняет свой выбор, определяется заранее. Ей подчиняются все ходы или действия игроков. Ходы называют личными, когда они зависят от решения игрока, и случайными, когда выбираются случайным образом. Грайф применил теорию игр к микроанализу рынка как феномена культуры. На примере такого социального института, каким была в позднем средневековье «Купеческая гильдия», он раскрывает особенности организации этого рыночного института, его функции и стратегию действия.

Обрывая свои рассуждения о фикциональном характере истории и исторического познания, замечу, что было бы опрометчиво пренебрегать фак[274]тами и надеяться, будто бы историка или культуролога-эмпирика можно «убить» философским аргументом. Эпоха пренебрежительного отношения к фактам давно миновала. Когнитивная природа фактов такова, что от негативного отношения к ним со стороны теоретического промысла философов им не может быть ни хуже, ни лучше. Тем более, что сами факты — это не просто зарегистрированные события или свойства, а вполне дискурсивные конструкты. Они требуют столь же кропотливой измышляющей работы сознания, сколь и общие теоретические рассуждения и концепции.