О природе фикционального дискурса

"О природе фикционального дискурса"1

Философы традиционно третируют фикциональный дискурс, считая его проявлением человеческой несерьезности. Ведь за фикцией как способностью человека к вымыслу еще издавна закрепилась дурная репутация. Фикция часто ассоциировалось со значениями обмана, притворства, лжи и с подобными неблаговидными понятиями. Каждый из нас испытал бы чувство дискомфорта и подозревался бы в чем-то нехорошем, если бы его способность к вымыслу связали с компанией столь дурных качеств. Поэтому важно хотя бы эскизно, в самом первом приближении попытаться разъяснить идею фикции и фикционального дискурса. Как это часто бывает, за терминами подобного рода скрываются вполне известные и привычные для нас признаки. Среди них особенно следует выделить те, с помощью которых удается разграничить план действительности и план вымысла. Наш здравый смысл «по рукам и ногам» спеленала действительность, она цепко держит нас в своих объятиях, заставляя сверять с ней все наши рассуждения и тексты. Можно так преподнести вымышленный текст и насытить его признаками действительности, что он будет ее простой копией. Повествование окажется зеркальным отражением действительности, а в его правдоподобии сомневаться не придется. Но вот автор меняет свой взгляд на отношение своего повествования к действительности. Он вплетает действительность в ткань повествования, превращая ее, например, то в его фон, то в его фигуральные достоинства. Тем самым соотношение действительности и фикции начинает напоминать известные коррелятивные рецепции фона и фигуры. Действительность в том традиционном, здравом смысле слова исключается из подобных корреляций. Ее значения трансформируются в восприятии то, как фикция-фон, то, как фикция-фигура с дискурсивной легкостью, свойственной повествованию. Благодаря изобразительности, выразительности, иносказательности и многим другим качествам фикции о правдоподобии дискурсивной формы повествования говорить уже не придется. А его отдельные сюжеты, ситуации, персонажи или события могут достигать столь предельных значений, что их фантастическое происхождение не вызовет сомнений.

Свойства, которые проявляются в отношениях вымысла и действительности зависят от того, под каким углом зрения они рассматриваются. Один ракурс позволяет судить о том, что в вымысле нет ничего такого, чего не было бы ранее в действительном мире. Согласно другой точке зрения, нет ничего в действительности того, чего ранее не было бы вымышлено. Может быть, эти констатации напоминают прописные истины, но они оказываются в роли исходных посылок для последующей экспликации особенностей фикционального дискурса. Во-первых, каким образом план действительности предоставляет человеку возможности для вымысла. Во-вторых, как вымысел, будучи человеческой способностью, реализует эти возможности и «навязывает» действительности свои собственные. В-третьих, чем отличается фикциональное знание от фактуального, если правдоподобность фикционального дискурса связать с признаками истины и лжи. Дистанцированность фикции от действительности достигается за счет ее способности к уподоблению или условности. Именно признаки условности фикции делают вовсе необязательным ее фактуальную достоверность и убедительность. Обычно выделяют три типа фикционального дискурса: реалистический (или правдоподобный), формальный и фантастический (или фигуральный). Признаки правдоподобия в реалистическом типе фикции воплощаются через имитацию, подражание (мимезис) и позволяют добиться эффекта подлинности (подлинности жизни, подлинности факта, теории и т.п.) в соответствии с предметно-дисциплинарными особенностями научного знания или различных жанров искусства. Формальный тип фикционально-дискурсивной организации текста в первую очередь должен удовлетворять логическим и лингвистическим предписаниям. Правдоподобность фикции данного типа достигается формально-логическими средствами (как, например, в случаях математических или феноменологических рассуждений). Формальный статус фикции может способствовать ее восприятию в роли идеала, нормы, правила, оценки или ценности с их свойствами, близкими к абсолютным значениям. Что касается фантастического типа фикции, то здесь ни о подобии, ни об истинности речь не идет. Характер фантастических фикций зависит не столько от предметной референции, сколько от специфических корреляций различных фрагментов самого текста (всевозможные семантико-синтаксические комбинации с использованием метафорических, метонимических, символических и других семантических приемов и словосочетаний), от его разнообразных коннотаций с контекстом, с пара-, экстралингвистическими и ситуационными (коммуникативными, когнитивными, повседневными, культурно-историческими, социальными) особенностями.

Фикционалистская парадигма постепенно утверждается на равных правах с другими исследовательскими парадигмами во всем дисциплинарном корпусе современных знаний. Ее прообразы обнаруживаются в поэтике Аристотеля, а затем, в более отчетливом виде - в теории трансцендентального воображения И. Канта. Рассуждения на фикциональную тему встречаются в сочинениях Ф. Шиллера, Г. Гегеля, И. Гете, Ф. Ницше и многих других классических и современных работах. Но, права «онтологического гражданства» она приобретает в философии Г. Файхингера 2. Согласно ему, условие, вводимое союзом «как если бы» является нереальным или невозможным. С его помощью вымышленный мир повествования может выстраиваться, комментироваться, обсуждаться и оцениваться так, как если бы он был реальностью в обыденном смысле слова. При этом из вымышленного дискурса, изображающего невозможное (невероятное) положение дел, можно извлечь следствия с признаками необходимости. Всякий раз, когда при сравнении вымысла и действительности руководствуются не праздными, а практическими соображениями, союз «как если бы» несет конструктивную нагрузку. Вымысел сродни воображению со свойственными ему трансцендентальными признаками всеобщности и необходимости. Сегодня фикционалистская тема настойчиво заявляет о себе и становится одной из ведущих исследовательских тенденций в философской онтологии и теории научного и художественного познания последних лет 3.

Использование философии в качестве инструмента познания сегодняшней жизни демонстрирует слабую эффективность и бедность ее результатов. Это особенно заметно при сопоставлении инструментальных способностей философии с инструментальными ресурсами наук. Профессиональная компетентность философов по-прежнему подпитывается и поддерживается в форме и средствами историко-философских штудий. Разве может когда-нибудь устареть и утратить свою ценность опыт философского познания и комментария культурной истории во всем разнообразии ее значений. Раз слабость философии (может быть, за исключением этики, эстетики и политологии) как инструмента познания жизни столь ощутима и наглядна, раз ее когнитивный ресурс несопоставим с познавательным потенциалом науки, то остается область ничем не ограниченных значений возможных миров. Фикциональность философского дискурса трудно переоценить, ибо именно в его возможностях с наибольшей полнотой раскрываются особенности родового назначения философии как «любви к мудрости, к рассуждению». На путях такой когнитивной перспективы (и благодаря своей логической и методологической оснащенности) философия может отвечать на вопросы о возможных значениях, или на что способно человеческое мышление и на что оно не способно. Философия предоставляет человеку возможность выбора будущих миров. Она в состоянии обсуждать те возможные пути, по которым целесообразно или не целесообразно продвигаться людям. Я думаю, что в этом пафос философии и принципиальная специфичность ее предметно-понятийных ресурсов. Размышление в терминах фикциональных возможностей, то есть в форме рассуждений вида «как если бы» или «как будто бы», ничем не ограничивает свободу философского дискурса. Б. Рассел говорил, что философия сильно увеличивает наше знание о том, какими могут быть вещи, она приводит нас в изумление, демонстрируя знакомые вещи с неизвестной стороны. Тот факт, что Э. Гуссерль предпочитал всегда онтологический примат возможного измерения знания по сравнению с его актуальным измерением, - не менее известное обстоятельство. Необычайное разнообразие философского письма самых последних лет в значительной мере определяется его фикциональными возможностями, продуктивностью фикций, изобретаемых и приобретаемых в нем.

Человек, убедившись в том, что миры, с которыми он вступает в отношения согласно своим замыслам и планам, уже могут быть даны или заданы, так сказать, в готовом виде, и не нуждаются в его участии, тем не менее, испытывает потребность в реализации собственных устремлений, достижении своих целей. Опыт отдельного человека ограничивает возможности реализации его творческих замыслов и планов. Созданные им миры вымысла с их персонажами, образами, текстами живут своей самостоятельной жизнью, точно также как явления или предметы действительного мира. Границы вымышленного и действительного миров определяются непрерывностью человеческого опыта в его историко-временном и пространственном смыслах слова. Меняется человек, меняются его идеалы и, как следствие, изменяются дискурсы вымышленных миров, они населяются новыми персонажами и наделяются новыми значениями. Непрерывность опыта поддерживается не только творческими усилиями самих создателей вымышленных миров, но и способностями тех, кто их воспринимает. Восприятие фикций представляет сугубо индивидуальную вариацию. А принцип индивидуации восприятия, как известно, гласит, что при восприятии чего-либо или кого-либо двумя людьми между ними всегда найдется разделяющий их признак. Опыт отношений каждого человека с миром и другими людьми позволяет ему сопоставлять свои фикции с действительностью и с вымыслом других людей. Ему удается проникать в миры других людей и, в свою очередь, в меру своих способностей интериоризировать, переносить другие миры в свой внутренний опыт. Человек оказывается общей мерой любых фикциональных миров.

Отношение фикционального дискурса к реальному миру не сводится только к ограничениям типов правдоподобия. Разница между реальными и фикциональными событиями не только в том, что одни из них можно было бы подтвердить или опровергнуть, а другие принять в качестве вымышленных феноменов. Дело в том, что сама потребность человека в фикциональном дискурсе столь же реальна, сколь действительны события окружающего мира. С вымыслом сопряжены наши поступки, отношения друг к другу и самому себе, познание и общение, взгляды на мир, историю, культуру и общество. Мир обычного человека складывается из различных фрагментов его восприятия, из разных практик его освоения, приспособления к нему и выживания в нем. Конечно, среди фрагментов такого образа мира могут встретиться фрагменты религиозного, научного и художественного знаний. Все они будут соседствовать друг с другом и, так сказать, «работать» на повседневное человеческое существование. Художник или теолог выстраивают свои модели мира, порой радикально отличные от научного образа, ибо они строятся другими средствами, с привлечением других методов познания, других понятий и терминов. Несомненно, в конкретном образе мира можно будет разглядеть элементы правдоподобия, формализма и фантастики, а также определить дискурсивные средства его построения, которые находились в распоряжении обычного человека, ученого, художника, теолога и т.п. Язык фикциональных рассуждений чрезвычайно гибок. Он позволяет описывать любые вариации и операции в научном познании, также как и любые вариации и операции в художественном повествовании, увязывая их с общим модусом возможности видения реальности или способности к вымыслу. По-видимому, в этой смысловой гибкости таится притягательная сила фикционального дискурса. Особенности языка повседневных фикций также могут быть полезными в обычном общении людей.

Фикции, придуманные в различных областях науки и жанрах искусства, создают не только новую феноменологическую реальность, но и претендуют на прояснение характера событий реального мира. Если обратимся к искусству, то художественные фикции образуют несущую конструкцию игровой реальности любого из его жанров с присущими каждому из них конкретными свойствами (изобразительными, музыкальными, актерскими и т.п.). Чисто математические фикции чисел, геометрических или топологических фигур, алгебраических символов, формул, теорем, функций, доказательств и т.п. феноменов, обладая формальной автономией и семантической самодостаточностью, содержат богатые возможности своих приложений к действительным событиям и процессам. Сложнее складывается ситуация в астрофизическом познании. Вполне допустимы утверждения о существовании каких-то возможных миров (галактик, звездных скоплений или отдельных звезд), явившиеся следствиями недочетов и изъянов наблюдений. Несовершенство приборов, их недостаточная разрешающая способность, особенности перцептивной конституции наблюдателя, отсутствие нужной терминологии, слабость теоретической аргументации - это все факторы, влияющие на адекватность астрофизических рассуждений о возможных мирах. Если использовать логические индикаторы различий вымышленного и возможного миров, то, по-видимому, мы столкнемся с трудностями, практически непреодолимыми. Надежды на модально-логические средства их различения не оправдываются. Поэтому существуют онтологические приемы, позволяющие, например, разграничить предположения об объективности существования возможных миров в физико-космологическом смысле слова и о субъективности существования любых фикций.

Наиболее «простые» способы подтверждения объективного существования возможных галактических миров представляют их демонстрацию средствами астрофизических приборов (разнообразных теле- или радиотелескопов). Последующая фиксация фактов находится под воздействием не только языка и логики описания возможных миров, но и соответствующих гипотез и теоретических соображений. Например, аргументация объективности существования возможных миров строится по аналогии с рассуждениями о том, что наша Вселенная есть реализация конкретного возможного мира, существовавшего когда-то в космосе. Подобные соображения подкрепляются вероятностными расчетами на основе астрофизического опыта познания галактик. Другой пример касается предположения о существовании жизни в возможных планетарных системах, Здесь аргументация основывается на гипотезе о том, что положение Земли в Солнечной системе, вероятно, обусловило неизбежность возникновения условий жизни. Последовательность других аргументов приблизительно такова. Только наша Галактика насчитывает миллионы таких звезд, как Солнце, а их число в общих масштабах Космоса исчисляется миллиардами. Согласно астрономическим данным, из примерно 10²⁰ звезд, существующих во Вселенной, 20% по величине, яркости и химическому составу идентичны нашему Солнцу. Если хотя бы 1% этих солнц имеет планетные системы и если хотя бы 1% планет расположен по отношению к своим солнцам так, как Земля расположена относительно нашего Солнца, то можно утверждать о наличии той или иной формы жизни, по крайней мере, на 2 × 10¹⁵ планетах. В таком случае планетных миров, в которых возможна жизнь, не столь уж мало.

Среди тех значений, которыми наделяются возможные миры, свойство их объективности обычно выбирают для того, чтобы отграничить их от вымышленной (фикциональной) реальности. Отождествляя возможные миры с некоторыми объективными реалиями, мы тем самым задаем проблему их оправдания. Онтологическая квалификация возможных миров - один из многих способов такого оправдания. Если предположить, что существуют возможные миры в объективном смысле слова, то отсюда с необходимостью вытекает наличие некоторых «априорных» механизмов их продуцирования в качестве неких онтологических понятий. Любой возможный мир обладает своей реальностью, которая может существенно отличаться от реальности другого возможного мира. Но какими бы они ни были, их фикционально-дискурсивные качества будут связаны с конкретной предметно-дисциплинарной областью научного знания или художественного жанра. Дисциплинарные и жанровые различия фикций не исключают общих феноменологических, лингвистических и логических черт, определяющих их формальную организацию. Благодаря этим достоинствам, для фикционального дискурса открываются коммуникативные перспективы. Научно-дисциплинарные и жанрово-художественные формы вовлекаются в оборот общения, оказываются доступными для конкретного читателя или слушателя. Наконец, с культурологической точки зрения фикция как текст может быть понята только в контексте традиций, характерных как для отдельных научных дисциплин и жанров искусства, так и по отношению к контексту культуры в целом. Кроме того, аналитика интертекстуальных отношений в культуре взаимно обогащает фикциональные дискурсы в науках и искусствах.

Корни любой фикции укоренены в недрах трансцендентальной способности воображения. Механизмы воображения продуцируют как физические концепты о возможных мирах, так и любые концепты вымысла, включая концепты художественного вымысла. Сколь сходны и отличны значения возможных и вымышленных миров? Как-то В.А. Набоков заметил, что в творчестве Н.В. Гоголя комическое отстоит от космического на одну букву «с». Метафоричность однобуквенной границы вместила в себя и гигантское расстояние, отделяющее человеческие способности от космических миров, и космичность комической онтологии Гоголя. Сопоставление вымышленного и возможного чем-то схоже с набоковской характеристикой отношения комического и космического миров в гоголевском творчестве. Несомненно, что возможные миры по своим онтокосмическим значениям находятся на гигантской дистанции от человеческого вымысла. Но осознать их можно только, благодаря способности человека измышлять.

По замечанию Л. Витгенштейна, нельзя спрашивать о том, на что не существует ответов. Подобное вопрошание находится за пределами науки. Казалось бы, вопросы о вымышленных мирах по праву можно отнести к ненаучным вопросам. Ответы на них лежат в других человеческих измерениях. Ведь вопрос есть способ выражения человеческого существования, способ обращения к чему-либо или кому-либо. Вопросы о вымысле лежат за пределами науки точно также, как любые вопросы о нравственной или художественной состоятельности человека. Они соотносятся с тем, что могло бы быть, что должно было бы быть, но никогда - с тем, что «не было и не будет». Статус вопросов о природе человеческого вымысла чем-то подобен «обязательности» категорического императива. Конечно, попытки логической унификации в описаниях возможных миров оправдывают себя в исследовательских целях, особенно тогда, когда они не выходят за пределы формальных ограничений. Но как только мы попытаемся осуществить логическую редукцию вымышленного мира, утрата их специфичности становится несомненным фактом. Вымышленный мир не нуждается в логических доказательствах. А бытующий в онтологии возможных миров тезис о «переводимости с одного языка на другой», благодаря модальным ресурсам логики, настолько силен, что лишает язык на право обладать особенностями, неподдающимися переводу. Например, переводы одного и того же стиха разными авторами могут выступать в роли воплощенных вымышленных миров. Переводы - это возможные вариации одного и того произведения. Понятие вымысла позволяет скорректировать тезис о переводимости одного языка на другой. Вымысел предполагает внимательное отношение к исключениям. По сравнению с языком действительности, в котором господствуют правила с исключениями, в языке вымысла доминируют исключения из правил.

Язык - универсальный инструментарий вымысла. Напомним, что Лукреций в комбинациях алфавита обнаружил прообраз атомного строения бытия, а Галилей ту же алфавитную комбинаторику счел наилучшим способом общения. Чтобы быть доступным и понятным для других людей, вымысел должен найти свое выражение в языке. Язык играет роль путеводителя, помогая нам удостовериться, разобраться и понять природу вымышленного мира. Так, любой процесс измышления можно квалифицировать в качестве когнитивной последовательности операций с пространственно-временными формами конкретных явлений бытия. Воздействие на время и пространство в фикциональном повествовании дело вполне обычное 4. Вымышленное время может подвергаться трансформациям на сжатие или растяжение, а пространство расщепляться на любое число измерений. В сказке, например, можно представить, как персонаж расщепляется и «идет» на все четыре стороны одновременно. Только в терминах вымысла можно сконструировать возможные миры, которые бы были бы встроены один в другой по принципу матрешки. Такой прием матрешечной метафоры использован в «Тысяче и одной ночи», когда Шехерезада рассказывает историю, в которой рассказывается своя история, в которой в свою очередь рассказывается следующая история и т.д. Прием растяжения времени использован в построении романа Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентельмена». Суть его заключается в том, что автор романа организует все его события согласно принципу отступлений - шагов, предпринимаемых для того, чтобы по возможности оттянуть финал и продлить жизнь героя. Для этих целей, по мнению автора, все средства хороши, и он удлиняет его жизненный путь за счет превращения своих отступлений в сложные и труднодоступные, тайные тропинки, идя по которым можно спрятаться, заблудится так, что смерть героя не застанет, а минует его. Тогда время жизни превращается в бесконечную цепь возможных миров из вымышленных отступлений (исключений).

«Стирание», «расширение», «погружение» - основные «способы конструирования возможных миров», по Н. Гудмену 5. Фикциональные дискурсы разнообразных жанров искусства создаются не только лингвистическими средствами, но и при помощи многих других невербальных средств - живописных, музыкальных, кинестезических и других способов художественной символизации. Гудмен стремился показать, что фикциональные способы художественного дискурса могут восприниматься не менее серьезно, чем фикциональные дискурсы науки. Художественные способы открытия, создания и расширения знаний в самом широком смысле слова не менее значимы, чем научные способы. Возможности художественных фикций оказываются более разнообразными и гораздо менее строгими и серьезными, нежели возможности научных фикций. Факт изготавливается средствами фикционального дискурса как в науке, так и в искусстве. Фикциональное происхождение факта в искусстве выглядит не менее убедительным, чем его фикциональный генезис, например, в математике или истории.

Э. Гуссерль определял вымысел как сознание чистых возможностей 6. Он обращал внимание на то, что наука о чистых возможностях предшествует науке о действительности и делает ее как науку вообще возможной. Поэтому роль вымысла в феноменологическом анализе трудно переоценить. Вымысел таит в себе жизненную силу сознания и отличается своей произвольностью. Его содержательность формируется в любом реальном акте переживания интенциональными средствами и скрытно. Когнитивные свойства предмета переживаний становятся известными постольку, поскольку другие остаются искомыми. Именно искомость содержания переживаний антиципируется в вымысле. С феноменологической точки зрения наш реальный опыт всегда находится в блокадном кольце горизонта возможностей. Их предметные значения очерчиваются приблизительно, схематически, в самых общих чертах. Реальный опыт сознания, как правило, содержит если не прямые, то косвенные ссылки на то, каким может предстать вымысел по дискурсивной форме своего выражения и на основе своей интенциональности. Фантазии на темы одного и того же предмета могут быть сколь угодно бесконечными. Но мы никогда не достигнем такого представления предмета, которое бы можно было бы назвать исчерпывающим. Наш вымысел, впрочем, также как и его восприятие, будет лишь асимптотически приближаться к полноте своих значений. Именно поэтому в нем всегда заложена возможность разочарования, когда вы утрачиваете интерес к предмету, когда его новые вариации и перспективы утрачивают свою привлекательность и новизну, обессмысливаются.

С философской точки зрения фикциональный дискурс является индивидуально-личностным способом выражения предельных оснований бытия, познания, общения, культуры, истории и общества. Вряд ли можно представить жизнь человека без вымысла, затаившегося где-то в глубине его души, запрятанного в лабиринтах его внутреннего мира. Когда же вымысел воплощается в фикциональный дискурс, о нем можно судить, как правило, по текстам устной или письменной речи, связанных с ними знаках, жестах, рисунках и т.п. Вряд ли надо пояснять, что, прежде чем кто-то станет использовать фикциональный дискурс, сначала научается говорить и писать. Правда, отдельные люди умеют говорить, а писать не умеют. Но это вовсе не означает отсутствие у них способности к письму. Напротив, письмо играет роль образца, общезначимого в данном обществе и данной культуре. С письмом сопоставляется речь ребенка или речь неграмотного человека. В свою очередь, ликвидация безграмотности и феномен детского словотворчества опирается на способность человека к вымыслу и воображению. Если вспомнить, что истоки культурной истории письма связаны с рисунком и рисуночными композициями, сюжетами, то стремление выразить образы своих фантазий в виде фикционального рисуночного письма (дискурса, текста) зародилось в архаических культурах. Впрочем, ссылки на устную речь, в формах которой люди делились и продолжают делиться своими фикционалистскими тайнами сюжетов (образов, дум, страстей, обманов и т.п.) также оправданы. И все же, в культурно-историческом и коммуникативном смыслах слова, сама ткань фикционального письма ощутима и доступна гораздо в большей степени, нежели призрачная реальность устного творчества.

Письмо, как и, например, рисунок, также позволяет нам видеть событие и рассуждать о нем там и тогда, где и когда оно уже отсутствует. Другими словами, письмо выполняет знаковую функцию замещения того предмета (вещи), о котором в нем повествуется. Другое фикциональное качество письма заключается в том, что в нем можно наткнуться на события или персонажи, выдуманные самим автором. Они появляются в повествовании по произволу автора, часто не имея своих реальных прототипов. Ведь фикциональный промысел автора в пределах конкретного художественного жанра трудно чем-либо ограничить. Каждый из нас помнит сказки, услышанные или прочитанные в детстве. Полезность сказок в том, что они развивают воображение и формируют способность к вымыслу. Сказочное повествование и повседневная реальность, в которой живет ребенок, находятся в отношениях оппозиции. Благодаря дистанцированности сказки от жизни, ребенок легче усваивает различия между вымыслом и действительностью. Сказочное повествование включает известные приемы, обороты и фигуры речи, позволяющие сразу разобраться в том, что ты всегда находишься в области вымысла. Так, золотая рыбка располагает таинственными приемами превращения развалившейся избушки во дворец, простой крестьянки в царицу и обратно. В сказочном дискурсе есть все необходимое, чтобы вызвать у слушателя или читателя как недоверие к вымыслу, так и убежденность в нем. Сказка сменяется рассказами, обладающими гораздо большей правдоподобностью и сходством с действительным положением дел в реальном мире.

Работа продуктивных механизмов фикций в сказочном дискурсе аналогична механизмам изобретения новой математической формулы или доказательства, нового научного принципа или гипотезы, технического устройства или нового слова. Ни в науке, ни в искусстве фикциональное письмо не зависит от того, имеет ли оно какое-либо соответствие с действительностью или совершенно оторвано от нее. Фикции начинают «жить», так сказать, собственной, автономной жизнью в тех научных дисциплинах или жанрах искусства, в которых они были созданы. Так, аподиктическая природа математических фикций отличается от аподиктических аргументов в пользу философских фикций. Например, аподиктический статус любой геометрической фигуры (точки, прямой линии, треугольника и т.п.) заметно отличается от аподиктической аргументации кантовского понятия об априорных формах созерцания. Точно также нельзя не заметить и разницу между признаками вымысла в документальном рассказе и романтическом повествовании. У правдоподобного рассказа всегда есть опора на действительные события. Его фикции могут соответствовать чему-то реально увиденному, услышанному, пережитому. В феноменологической ткани романа встречаются фикции, не имеющие никакого отношения к действительности, фикции, искажающие ее, создающие новую виртуальную реальность. Технология романного повествования чем-то сродни экспериментальным технологиям в научном исследовании. В романе, как в научной лаборатории можно экспериментировать с фикциональным дискурсом, приближаясь или удаляясь, отвлекаясь от действительного положения дел.

Предположим, что спустя много лет после того, как Пушкин написал «Пиковую даму», обнаружена переписка людей, лично знавших Германа и утверждающих о грубых ошибках в пушкинской повести. Современники событий или люди, которым пушкинские персонажи показались лично знакомыми, могли высказать претензии в адрес авторской версии повествования. С их точки зрения, по отношению к конкретным историческим событиям, персонажам или ситуациям пушкинское повествование искажает и просто обманывает читателя. Конечно, можно допустить, что Пушкин, как и другие авторы, ошибся в описании и оценке действий своих персонажей, ошибся в своей версии событий в повести, если их пытаться сравнивать с якобы подлинными персонажами, их поступками и реальными событиями. Но для обоснования таких предположений необходимо найти подтверждение в самой феноменологической ткани фикционального дискурса пушкинской повести. А подобный оборот дела вряд ли можно допустить, пренебрегая самой логикой развертывания пушкинского письма, особенностями его языка и его фикциональными достоинствами (метафоричность, метонимичность, символичность). Пытаясь поставить под сомнение пушкинский фикциональный дискурс, придется тем самым отказаться от его логики и языка, а тем самым это будет уже не пушкинская «Пиковая дама», а нечто другое.

Аналогичное положение наблюдается в работе и с философскими текстами. Ведь они играют роль универсальных способов, с помощью которых мы пытаемся воспринимать и разбираться, так сказать, в подлинности или не подлинности бытия, отдельных категорий или теорий (интерпретаций). Замечу, что дискурсивный строй философских текстов (впрочем, как и строй рассуждений в пушкинских повестях или в математическом доказательстве) отличается серьезностью. Но их серьезность не исключает вымысел. За примером обратимся к фикциям философско-феноменологического письма. Его отличает предельная серьезность, высочайшая специфичность языка и логики рассуждения. Сошлюсь на один из самых последних опытов философско-феноменологического письма, предметом которого оказалась фикция трансцендентального субъекта. В книге А.Я. Слинина 7 она подвергнута настолько тщательной и серьезной дискурсивно-феноменологической экспликации, что превратилась в достоверную, доказательную и неопровержимую истину. Но кто сказал, что серьезность и тщательность аналитики аподиктической идеи трансцендентального субъекта не исключает ее фикционального качества. Аподиктическая фикция трансцендентального субъекта оказывается надежным основанием и инфраструктурной конструкцией всего культурно-исторического здания феноменологической философии от ее классических истоков до наших дней. Специфика языка и логики развертывания фикционального дискурса в феноменологическом исследовании в том, что, если «выдернуть» фикцию трансцендентального субъекта, то и вся философско-феноменологическая конструкция текста рухнет. Если взглянуть на феноменологические фикции, так сказать, извне, с точки зрения дискурсивного письма аналитической или прагматической философии, то о такой категориальной фикции, как трансцендентальный субъект, говорить вообще сомнительно. Классическое аналитическое или прагматическое письмо по природе своего языка и логике рассуждений исключает фикциональный разговор о трансцендентальном субъекте, оперируя другими фикциями. Правда, времена меняются и за последнюю четверть века можно наблюдать использование фикциональных ресурсов интенциональной идеи феноменологической философии в новейших аналитических и прагматических текстах, например, в работах Дж. Серля.

Фикциональный дискурс определяется в зависимости от намерений или мотивов его инициатора - писателя, философа, математика и т.п. При этом существенную роль играют особенности той предметной области, в которой люди продуцируют измышления. Предметные признаки вымысла, безусловно, сказываются на его характере. Например, сказочник рассказывает вымышленный сюжет с вымышленными персонажами, но без намерения высказать ложь и преследуя нравственную проповедь добра и зла. Известно, что «благими намерениями» авторов «моститься» любая утопия и вряд ли большинство из них можно обвинить в несерьезности их вымысла. Особой серьезностью отличаются религиозные тексты и подход к ним требует принципиального ограничения. Строго говоря, с нравственной точки зрения, любая нормальная теория фикций не может делать предметом своего обсуждения религиозные фикции. Допущение несерьезного отношения к религиозным текстам влечет за собой оскорбление чувств верующих. Именно по этой причине религиозный вымысел с любыми языковыми и конфессиональными особенностями письма не подвергается разбору в теории фикции. Но и за пределами религиозных текстов в жизни людей существуют свои собственные фикции-иллюзии, предоставляющие каждому необходимые ресурсы. В серьезности отношения к ним людей вряд ли можно усомниться, ибо они «сопровождают» их порой всю жизнь. Человек «срастается» с иллюзиями, они ему помогают жить, оказываются в роли движущих сил, и покушение на их обсуждение (тем более критику), по-видимому, можно расценить как вмешательство в его личную жизнь.

В большей или меньшей степени все акты вымысла воплощают творческий потенциал человека, игровую активность его сознания с присущими ей когнитивными, ценностно-оценочными и коммуникативными чертами. Не зависимо от предметно-дисциплинарных практик, вымысел обладает способностью вызывать в человеке ощущение свободы, чувство незаинтересованного эстетического наслаждения и бескорыстного удовольствия (на что намекал еще И. Кант в «Критике способности суждения»). Художественный вымысел, в частности, отличается от других форм вымысла (математического, исторического, религиозного и т.п.) тем, что он не скрывает своих игровых качеств. Тогда как в других формах вымысла игра воображения может быть глубоко законспирирована. В научных практиках естествознания, математики, философии, социальном и гуманитарном знании или просто в повседневной жизни скрытые формы вымысла встречаются постоянно (вымышленные факты, идеализации, конструкты, гипотезы, догмы, слухи и т.п.). Замаскированный вымысел создает условие для лжи - столь «незаменимого» феномена бытия. Тогда как открытая форма вымысла позволяет судить о его правдоподобии, ставить вопрос об истине вымысла в отличие от «вымышленной истины» или лжи. Вымысел как игра превращается в жанр творчества, а ложь - нет. Именно поэтому вымышленные тексты, созданные на основе игрового принципа «как если бы…», и обычные суждения о действительности в форме «если…, то», обладают в равной мере значениями необходимости и всеобщности.

Перефразируя Р. Якобсона, можно сказать, что фикциональное высказывание отличается от нефикционального тем, что привлекает внимание к своей собственной формально-феноменоло-гической организации. Ее ресурсы позволяют превратить обычное высказывание в фикциональное за счет преобразований его формы. Тем самым не может не броситься в глаза нецелесообразность и самодостаточность вымышленного текста. Подобный феномен замкнутости вымысла на мир собственных значений (смыслов) грозит формализмом и необязательностью обсуждения его связей с планом действительности. Результаты вымысла воплощаются в дискурсивной форме фикции. Сами по себе они не поддаются проверке на истинность в прагматическом смысле этого слова. Но с логико-семантической точки зрения вопрос об истинности фикционального дискурса решается обычными, логическими средствами. Отличительный признак фикционального дискурса заключается в том, что он отмежевывается от реальности, оставаясь в пределах языка.

Игровое смешение границ фикции и действительности достигается разными средствами в искусстве, науке или в жизни людей. Например, дневниковая запись С. Довлатова «Самое большое несчастье моей жизни - гибель Анны Карениной» показательна для творческой автобиографии писателя, а миф о Галатее провоцирует метафорическое выражение человеческой любви во все времена. И в том и в другом случае фикция принимается за реальность вполне осознанно. При этом игровые правила фикционального дискурса подразумевают строгое разграничение условности и реальности, которое в другое время может быть сознательно проигнорировано. Замечу, что можно часто встретить такие фикциональные рассуждения или тексты, в которых нельзя различить истину и ложь, выдуманный факт от действительного события. Речь идет об упоминавшихся иллюзиях. Никто не будет отрицать, что человек, «питающий иллюзии», практически не сможет различить вымысел и реальность, истину и ложь. Поэтому иллюзия - это уже не вымысел в строгом смысле слова, ибо в них не руководствуются игровыми правилами или языковыми конвенциями. Другое дело - детективный жанр. Его авторы намеренно, умышленно вовлекают читателя в игру, стремятся так выстроить фикциональный дискурс своего детективного повествования, чтобы надуть читателя, заставить его ошибиться. Но фикциональная реальность детективного текста ограничивается правилами, канонами жанра.

Вымысел оказывается особой языковой игрой, подчиняющейся соответствующим игровым правилам. Если опереться на «языковые игры» Л. Витгенштейна, то фикциональный дискурс в каком-то смысле паразитирует на них. Фикция использует дополнительные правила языковых игр, превращаясь в игровой дискурс с языковыми играми. Фикция - это игра в игры. Вступить в область вымысла, как заметил Ж. Жаннет, - значит покинуть сферу обыденного употребления языка 8. Вымысел оказывается вне досягаемости обязательных (общезначимых) норм коммуникации и правил референтного воздействия действительности на вымысел. Может ли вымысел быть ложью? Строго говоря, вымысел относится к жанрам творчества, а ложь - нет. Будучи жанром творчества, вымысел основывается на правилах-конвенциях. То, что следует считать истинным высказыванием в фикциональном дискурсе, должно быть оговорено заранее, в предварительном соглашении. Жаннет настаивает на атрибуции жанра как обязательном критерии определения фикционального дискурса. А Майкл Риффатер в книге «Fictional truth» замечает, что единственная причина, по которой «истина вымысла» в отличие от вымышленной истины или лжи не оксюморон, ее жанровая принадлежность 9. Тогда как ложь с художественными жанрами никак не связана. Фикциональный дискурс может быть ни истинным, ни ложным, либо обладать значениями истины и лжи одновременно. Он располагается как бы по ту сторону истины и лжи, различить значения которых в нем бывает весьма затруднительно. Можно согласиться с упреком Серля в адрес Витгенштейна в том, что он интерпретировал ложь в качестве языковой игры. Ведь ложь (по определению) всегда нарушает правила, а вымысел - остается до тех пор вымыслом, пока их соблюдает. Если вымысел нуждается в соблюдении языковых конвенций, соглашений, то ложь нарушает их.

В своей статье «Логический статус художественного дискурса" 10 Серль уточнил конвенциональный взгляд на природу фикции. Согласно его теории речевых актов, иллокутивные акты (приказы, вопросы, отрицания, просьбы, подтверждения и т.п.) выражаются семантико-синтаксическими средствами повелительных, вопросительных, отрицательных, изъявительных и т.п. предложений. При этом обязательно следует учесть, что, если грамматические правила описывают отношения между звуком, синтаксисом и семантикой, то правила иллокутивных актов описывают отношения между людьми. Поскольку риторические свойства вымысла связываются с искусством убеждать, постольку грамматика и риторика в иллокутивных актах взаимосвязаны. Фикциональные акты, по Серлю, это притворные акты. Конечно же, хотя с иллокутивной точки зрения вымысел - это притворство, но сам акт произнесения того, что вымышлено, является реальным. Таким образом, притворное осуществление иллокутивных актов, составляющее сущность написания художественного произведения, заключается в реальном осуществлении актов произнесения с намерением соблюсти все конвенции.

Первая из них гласит, что тот, кто измышляет (например, художник), не имеет намерения обмануть. Вторая конвенция предполагает условие искренности - тот, кто произносит, ручается за истинность своих высказываний и должен принять на себя обязательства говорить правду и только правду. Третья конвенция, отличающая вымысел от обмана или лжи, указывает на требование серьезности фикционального текста. Дело в том, что в художественных жанрах - в литературе, живописи и т.п. - всегда присутствуют признаки, открыто указывающие на наличие в них фикций. В частности, художественный вымысел может отличаться признаками правдоподобия, если соотносить его с реальным миром. Во всяком случае, литератор, например, может декларировать то, что выдумано. Тем самым он дает понять, что читатель или слушатель будет иметь дело с вымыслом. Четвертая конвенция - правило ответственности, соблюдение которого означает, что автор вымысла способен чем-то подтвердить свои слова (ведь мы оцениваем и реагируем на фикциональный дискурс, даже если он ничего не репрезентирует и не имеет референтов). За пятую конвенцию принимается правило интенциональности притворного акта. Серль заимствует его из феноменологической теории фикции. Здесь проблема фикции раскрывается в терминах интенциональных объектов. Используя интенциональный ресурс при характеристике притворного акта, Серль конкретизирует его когнитивные, коммуникативные, дейксические и силовые качества.

С помощью названных конвенций удается уточнить различие между буквальным или фигуральным значением высказываний. Так, если утверждение «Природа говорить с нами на языке математики» обладает метафорическим значением, то тогда оно истинно. Но как только это утверждение приобретает буквальное значение, то оно оказывается ложным (ибо сама по себе природа не обладает способностью разговаривать на языке математики). Но в первом случае, соблюдаются игровые правила, и вымысел ассоциируется с истинным значением; во втором случае семантические требования нарушаются и вымысел превращается в ложь. Вообще говоря, чтобы легче разобраться с тем, где «вымысел-истина» и где «вымысел-ложь», надо использовать аналог отношений буквального и фигурального значений одного и того же предложения. Буквальное значение предложения имеет своим референтом действительность и, в отличие от его фигурального значения, обладает другими понятийными ресурсами. В свою очередь фигуральное значение предложения воплощает такой смысловой потенциал, истинность которого не совпадает с буквальным значением. Буквальные и фигуральные значения исключают друг друга. Тогда, когда буквальное значение истинно, фигуральное - ложно. И наоборот, истинность буквального значения влечет за собой ложность фигурального. Одно и то же предложение, обладающее буквальным и фигуральным значением, требует всегда уточнения контекста ситуации, в которой оно приобретает истинные свойства. Буквальное значение требует приостановки фигурального, а фигуральное - буквального. Метафора как фигуральный способ осмысления действительности предоставляет возможности для различения истинного и ложного значений текста. Благодаря вымыслу, всегда можно произвести «обмен» фигуральных качеств на буквальные и обратно, истину на ложь и обратно, подставить одно вместо другого, оказаться во власти заблуждения и иллюзий. Если факты - «упрямая вещь», то метафоры упрямее фактов. Конечно, фикциональный дискурс приостанавливает действие обычной логики и открывает путь к заблуждению. Фигуральные значения природного, культурного, исторического и социального миров инициируют работу фикциональных способностей человеческого воображения в естественных, гуманитарных и социальных науках, а также в художественном, техническом и повседневном познании. Как заметил Ф. Ницше, математика и логика вполне терпимо относится к истинам вымысла.

Эпистемология вымысла полна вопросами, большинство которых нынче находится в фазе обсуждения. Сегодня предельный статус понятия вымысла и его универсальное назначение в человеческой жизни становится предметом пристального внимания исследователей. В качестве совокупности чистых возможностей сознания вымысел открывает действительные миры и создает новые миры. Мир бытия по отношению к языку вымысла выступает в роли референта. В свою очередь язык вымысла указывает на действительность, воздействуя и изменяя ее. С помощью вымысла удается подступиться к языку других людей, а через язык к другим историческим эпохам, другим культурам или другим сообществам. Тем самым вымысел демонстрирует свою когнитивную и коммуникативную продуктивность. К вымыслу прибегают тогда, когда пытаются ответить на вопросы: «как возможно познание?»; «как интерпретировать источники, документы давно минувшей эпохи или другие культуры и опыт других людей?»; «где границы, отделяющие состоявшуюся историю от вымысла, фактуальное знание от фикционального?» и т.п.

Опыт и факты предваряются дискурсивными возможностями (когнитивными, ценностными, прагматическими) вымысла. У фикционального дискурса те же референты (обеспечивающие ему познавательную ценность), что и у предикатов научного знания с их абстрактными и фактическими свойствами. С одной стороны, наука находит свою легитимность не в себе самой, а в рационализации, оптимизации и эффективности человеческой жизнедеятельности, в продуцировании нового знания. С другой стороны, наука укоренена в родовую способность человека к вымыслу, отличающую его жизнедеятельность от поведения любого другого вида животных. В случаях, когда, например, экспериментатор врет, скажем, врет как очевидец, фактуальное знание практически невозможно отличить от фикционального. Факт фабрикуется из фикции. Подобное встречается в разнообразных научных описаниях. Вымысел не может обойтись без фактических знаний, которые создают иллюзорные эффекты подлинной реальности. В свою очередь эмпирические рассуждения своей продуктивностью обязаны вымыслу. Математические фикции (например, фикция «N-мерного пространства») могут допускаться самые невероятные утверждения, правдоподобие или истинность которых с точки зрения опыта весьма сомнительна. Но с логической же точки зрения они безупречны и полны фактическими следствиями, также как абстракции типа «идеального газа», «абсолютно твердого тела», «точки», «параллельных прямых» и т.п.

Из фикций можно извлекать вполне определенные следствия и заключения, которые будут полностью соответствовать логическим канонам, включая и требование непротиворечивости. С точки зрения формально-логических канонов истинности подобная фикциональная последовательность рассуждений ничем не отличается от обычного индуктивного или дедуктивного строя высказываний. По сравнению с исходными допущениями многие из утверждений такого фикционального дискурса могут представляться гораздо более неправильными, неправдоподобными и просто чудовищными измышлениями. Но в логическом отношении фикциональное изложение остается безупречным. Столь важное обстоятельство указывает на автономию логического строя фикциональных рассуждений по отношению к действительному положению дел. Поэтому логический анализ фикции может осуществляться независимо от понятий, истинность которых соотносится с действительностью. Если логика безразлична к расхождениям между фикциональными и обычными рассуждениями, которые не могут не броситься в глаза при сопоставлении их значений с действительностью, то тогда может возникнуть весьма любопытный и принципиальный вопрос об обосновании разнообразия возможных миров. По-видимому, необходимо в первую очередь обсудить проблему существования возможности в ее модальном разнообразии. И здесь мы вновь сталкиваемся с различными степенными значениями вероятности существования возможности. Необходимость такого вывода продиктована не только разнообразнейшей практикой использования фикциональных дискурсов. К ним прибегают как при обосновании самых высоких абстракций физико-математического или биологического познания, так и при построении текстов гуманитарных или социальных наук (например, текстов дисциплин исторического, лингвистического, литературоведческого и других циклов), а также текстов повседневного или художественного характера. Безусловно, что спектр рассуждений, выражающих лишь опыт окружающей действительности, может претендовать только на один из классов возможных миров. Тогда как логика фикциональных рассуждений покрывает практически любые возможные миры с заданной онтологией и характерными виртуальными признаками истинности.

Традиционно вымысел соотносился с референтами действительности или мира идеалов (в платоновском смысле слова). Степень его правдоподобия варьировалась в зависимости от того, насколько описываемые в нем факты оказывались сходными со своими референтами. Нынче эпистемология вымысла полагает, что эффект его правдоподобия объясняется характером внутренних связей текста, контекста и экстрадискурсивых особенностей. Такая установка убеждает лишний раз в том, что фикциональный дискурс непосредственно «не принадлежит» ни действительности, ни миру идей. Тогда как факты и ложь оказываются их неотъемлемыми параметрами. Конечно, с одной стороны, вымысел может быть уподоблен строю фактофиксирующих предложений в любой опытной области знания. С другой, - «вранье очевидца» превращает факт в вымысел, в притворство, обман или заведомую ложь. Повседневная жизнь изобилует подобного рода случаями. Несмотря на строгие методологические каноны научного исследования, в естествознании также можно столкнуться с фикцией факта, теории или закона, хотя истинность их не ставится под сомнение в достаточно длительные исторические периоды.

Сравнивая фикцию, факт и ложь, усматриваешь их сходство в предположительном, гипотетическом характере соответствующих им высказываний. Но в отличие от лжи творческая продуктивность вымысла заключается в том, что только с его помощью можно прояснить истины, скрытые в глубинах бытия человека, в истории древнейших обществ, культур и цивилизаций. Средствами вымысла можно переиначить, вывернуть наружу или вовсе радикально изменить любую историческую ситуацию. Границы между вымыслом и действительностью остаются зыбкими. Человеческое воображение осваивает все новые пласты исторического опыта, чтобы, обогатившись им, вновь питать историческую реальность. Благодаря вымыслу люди отыскивают выход из самых затруднительных положений, в которые они попадают на протяжении всей своей жизни. От исторической необходимости до свободы вымысла - один шаг.

А. Эйнштейн однажды заметил, что вся философия чем-то напоминает попытки писать на меду: сначала все выглядит прекрасно, но проходит несколько мгновений и уже ничего нельзя разобрать, ибо на поверхности остаются лишь волнистые следы. Без подобных «философских фикций» трудно представить нормальную работу ученого. Когда И. Ньютон утверждал, что он «гипотез не измышляет», он хитрил, стараясь по-своему уберечь науку от фикции. А известный физик Л. Сцилард на вопрос друга «зачем он ведет дневник наблюдений за фактами, которые Бог и без него знает», отвечал, что «Бог действительно знает все факты, но он не знает моего мнения по поводу этих фактов». В этом случае собственное мнение физика о фактах действительности, несомненно, обладает фикциональными достоинствами. Отношения факта и фикции (гипотезы, теории, мнения, точки зрения и т.п.) всегда создают наиболее значимую интригу в познании, не смотря на его дисциплинарную специфичность. Общим для высказываний вымысла и факта оказываются правила языка и логики. Каждое из правил задает собственные ограничения в той области, относительно которых оно определяются. Подобная констатация указывает на глубинные основания дискурсивной способности человека.

Историчность вымысла означает, что сознание способно измышлять все новые миры и порождать новые возможности на основе старых интенций своего прошлого опыта. Новые возможности вымысла требуют, как правило, соответствующих им средств и форм. В каждую историческую эпоху жизни, на каждом отрезке своей индивидуальной эволюции люди пополняли инструментальные ресурсы своего сознательного опыта. Обновляя иллюзии и измышляя новые миры, они занимались совершенствованием старых и разработкой новых средств и форм. Новым средствам и формам вымысла соответствовал и новый уровень жизни, новый этап ее истории. В подобных исторических ситуациях средства вымысла работали, как один из принципов барона Мюнхаузена, вытаскивая человека за волосы из «болота» своего бытия. Нынче таковыми, например, оказались информационно-компьютерные средства вымысла, продуцирующие новые формы виртуальных иллюзий или реальностей и «вытягивающие» человека на новый уровень жизни.

Но с ними связывается и вполне серьезная опасность. Они настолько очаровали людей своими инструментальными ресурсами, что заслонили собой цели их жизни. Иллюзии неограниченных возможностей виртуальной реальности, принесли подлинные цели бытия в жертву средствам. Он попал в историческую ситуацию информационного отчуждения, никогда ранее не встречавшуюся в культурно-историческом опыте его сознания. Новизна и эффективность воздействия виртуальной реальности превратила человека в заложника компьютерно-информационных иллюзий. Пока трудно усмотреть выход из столь сложной и трудной жизненной ситуации. Есть основания полагать, что человеку грозит атрофия его способности к ориентировке в мире бытия, ибо, несмотря на иллюзию исчерпывающей информативности, бытие перестает быть прибежищем, безопасным для его личной жизни. Компьютер проникает в ее самые труднодоступные и интимные уголки.

Достаточны ли когнитивные и дейксические ресурсы вымысла, чтобы избавить людей от подобной и весьма реальной компьютерной угрозы, защитить от информационной экспансии их жизнь и сознание? Средства, сколь значимыми и совершенными они ни были бы, не могут заменить цели жизни. Переоценка компьютерных ценностей и поиск новых ориентиров - ближайшая работа для вымысла. Это был бы вымысел, в котором примат цели в сознательной деятельности человека гармонично увязывался бы со средствами ее достижения. А примат компьютерного инструментария был бы принесен в жертву на алтарь человеческой жизни. Осуществление подобного замысла (вымысла) невозможно без обращения к накопленным ценностям бытия и жизненному опыту человека. Конечно, вполне допустима и апелляция к Богу, творческая компетенция которого, как известно, позволяет сравнивать любые возможные миры. Человеческий вымысел способен породить множество других миров, насытить их всеми оттенками цвета и звука, формы и времени, ситуаций и действий, событий и поступков людей. Ведь все явления культуры, истории и общества прошла через горнило вымысла в большей или меньшей степени реальности своих значений. Без вымысла человеческая жизнь давно бы утратила свой смысл, обессмыслилась. Вымысел - это изнанка смысла жизни. Хотя наверняка можно предположить существование таких жизненных ситуаций, в которых смысл жизни оказывается изнанкой вымысла. По-видимому, ценность жизни человека в значениях способа бытия непосредственно зависит от его способностей к вымыслу. И в этом можно усматривать онтологическое значение вымысла.

Завершая свой «фикциональный очерк» еще раз спрашиваю себя: какую же пользу можно извлечь из понятия о фикциональном дискурсе? По-видимому, столь прямолинейный вопрос потребовал бы слишком тщательного обсуждения, которое по вполне естественным причинам придется вывести за пределы данной статьи. Сейчас же ограничимся лишь несколькими заключительными наблюдениями.

Во-первых, фикциональный дискурс обладает всеобщей и необходимой (трансцендентальной) способностью порождать проблемы и понятия. Подобное качество служит лакмусовой бумажкой, диагностируя научное и художественное творчество. С утратой фикциональных качеств дискурсивные способности человека становятся безжизненными; можно говорить и о вырождении текста или, в лучшем случае, о кризисе в какой-то научной дисциплине или каком-то художественном жанре. В свою очередь, обновление проблем стимулирует фикциональное развитие дискурсивных способностей. Новые проблемы играют роль питательной среды, роль движущих сил для фикционального дискурса.

Во-вторых, в фигуральном, метафорическом смысле слова, фикция как наркотик стимулирует дискурсивную работу сознания. Правда, надо оговориться об учете дифференциальных признаков научных дисциплин и художественных жанров. Фикциональный дискурс может быть «вреден» для одних дисциплин или жанров и «полезен» для других. В этих случаях действует принцип «что вредно для одного, полезно - для другого».

В-третьих, особого внимания в характеристике фикционального дискурса заслуживает вопрос о его коммуникационном качестве. Есть основания предполагать, что разрешающие и комбинаторные ресурсы фикционального дискурса позволяют ему сыграть роль интегрального способа преодоления междисциплинарных и жанровых барьеров внутри науки и искусства. Что касается коммуникативных отношений между наукой и искусством как выразителями естественной и гуманитарной культур соответственно, то в значительной мере их различия нивелируются, благодаря обобщающему действию фикциональных механизмов продуцирования текстов. Ведь фикции позволяют проводить параллели между предметами и понятиями, которые при перовом приближении кажутся далеко отстоящими друг от друга.

Коммуникационный характер фикционального дискурса не ограничивается тем, что кто-то его инициирует, а кто-то его слушает или читает. Область фикции - это область идеалов, соотносимых со значениями реального мира. Область вымышленного, благодаря свойствам дискурсивных идеалов, может служить основой для достижения понимания и выработки согласованной позиции. Дискурсивные возможности фикции благоприятным образом сказываются на реальности окружающего мира, ибо они демонстрируют пути его совершенства, его преобразований.