1.
Я думаю, что в исторической перспективе о России можно говорить только как о чем-то угасающем, уходящем в прошлое, о чем-то таком, чему уже сравнительно недолго осталось существовать на земле. Впрочем, в таком же положении находятся и Англия, и Германия, и Франция, и Италия, и Китай, и Индия, и Бразилия - и вообще все национальные государства. Ибо неотвратимо грядет эпоха глобального общества, глобальной культуры, глобальной экономики. Возникнут и воцарятся наконец долгожданные общечеловеческие мораль и право. Как скоро это произойдет? Думаю, что если не появятся какие-либо помехи чрезвычайного характера, то для этого потребуются смена трех-четырех поколений.
Налицо признаки приближения общечеловеческого общества. И на самом видном месте тут - необыкновенное, по сравнению с прежними временами, облегчение и ускорение всевозможных коммуникаций между людьми, живущими в разных частях земного шара. Ведь главной причиной взаимного непонимания и взаимной враждебности народов, замкнутости и плохой взаимопроницаемости культур и мировоззрений, причиной всякого рода ксенофобий всегда были территориальная обособленность народов, недостаточное знание, слабое общение друг с другом. Теперь ситуация в корне изменилась. Благодаря научно-техническому прогрессу в нашем распоряжении имеются и железные дороги, и шоссе, и авиалинии, и телефон, и радиовещание, и телевидение, и всеобщая компьютеризация. Правда, сам по себе научно-технический прогресс с точки зрения пользы для человечества бивалентен: наряду с перечисленными замечательными вещами он изобрел и танки, и пушки, и атомные бомбы, и ракеты ближнего и дальнего действия, и отравляющие вещества и многое другое. Но, все равно: за благие его дары мы не можем не испытывать к нему теплых чувств.
Объединению человечества способствует и возникшая, но еще не принявшая своей окончательной формы, находящаяся в процессе становления мировая экономика: все эти международные концерны и фирмы, банки, имеющие повсюду свои отделения, всякого рода интернациональные экономические программы и т.п. Фирмы, концерны, банки конкурируют и даже враждуют, но их вражда - глобального, международного характера - совсем не похожа на традиционную вражду между племенами и государствами, которая всегда сводилась к захватам земли и богатств, к закабалению и уничтожению побежденного населения оккупированных территорий. Прежние национальные банки и концерны не брезговали обогащаться за счет аннексий и контрибуций, за счет разорения банков и концернов побежденных соседей. Для интернациональных банков и концернов такое в принципе невозможно, что самым благоприятным для человечества образом сказывается и на политике.
Она, политика, получает от мировой экономики импульс к тому, чтобы стать абсолютно мирной и не делать своим продолжением войну: ведь война разоряет хозяйство, что невыгодно в мировом масштабе. К тому же само содержание вооруженных сил, годных для ведения внешних войн, в настоящее время крайне обременительно для государств, имеющих такие силы. Послевоенная история наглядно продемонстрировала, как неплохо гражданам жилось и живется в таких странах, как Германия, Япония, Англия, Франция и другим, не имеющим больших армий, по сравнению со сверхдержавами, затеявшими гонку вооружений. Особенно тяжким оказалось военное бремя Советского Союза, который от экономических перегрузок приказал долго жить. Противостояние сверхдержав, гонка вооружений, военная угроза - все это было рудиментарными явлениями, хоть и длилось долго и определяло собой международное положение в течение многих лет. Теперь, в основном благодаря решительным действиям Я.А. Горбачева, силовое противостояние двух вооруженных до зубов гигантов ликвидировано, а подавляющее большинство стран бывшего социалистического лагеря и государств, образовавшихся в результате распада СССР, с различной скоростью пустилось по пути интеграции в общемировую экономику. Разумеется, все они пока не слишком готовы к ней, как в моральном, так и в практическом отношении, к тому же плановая экономика с большим трудом трансформируется в рыночную. В каждой из этих стран имеются более или менее мощные консервативные политические силы, и возможны - и даже неизбежны - всякого рода зигзаги и попятные движения. Но ясно, что они будут иметь временный характер, и общая могучая тенденция к единой мировой экономике, к единой мировой культуре их преодолеет. Назад, к вооруженному противостоянию друг другу тех или иных обширных территорий, ведущему к возникновению мировых войн, дороги нет.
Тенденция к образованию единой общечеловеческой культуры, к стихийному ненавязчивому постепенному формированию общечеловеческих этических ценностей тоже вполне явственно просматривается в настоящее время. Ее носителями являются, в частности, культурные и общественные течения, считающиеся в данный момент маргинальными. Но важно то, что течения эти - сплошь молодежные, и, значит, немного понадобится времени для того, чтобы ныне маргинальное стало, в конце концов, магистральным. Зерна новой культуры и новых ценностей содержатся не в каком ином месте, как в молодежной массовой культуре, уже сейчас имеющей международный, интернациональный характер. Консервативно настроенные представители старшего поколения, равно как и рафинированные, но не дальновидные снобы из числа работников культуры, всячески третируют массовую культуру, видя в ней только негативное и полагая, что она несет с собой уничтожение ряда традиционных ценностей и обычаев. В силу своего консерватизма или снобизма они не могут правильно оценить ее и потому огульно клевещут на нее, представляя дело так, будто массовая культура насквозь нигилистична и способна лишь разрушить прежние ценности, не принеся взамен ничего положительного. В действительности дело обстоит не так. Как всякое живое явление, массовая культура имеет, конечно, и плюсы и минусы. Но она вовсе не нигилистична с ног до головы. Кое-какие традиционные ценности ею в самом деле не признаются, но если присмотреться, то это такие ценности, которые не имеют вечного и общечеловеческого характера, то есть, по сути дела, они и не ценности вовсе, а псевдоценности, каковых немало накопила традиция. Подлинные же, вечные ценности проникают и в массовую культуру, пропитывают ее. Более того, она обновляет их, делая их реально и в полном смысле слова общечеловеческими, глобальными, тогда как в прежние времена они могли либо выступать в региональном, племенном обличье, либо быть заведомо недостижимым идеалом.
В качестве конкретных примеров тех элементов массовой культуры, которые несут с собой новое глобальное мировоззрение и новые этические ценности, хочу привести такие известные социальные явления, как движения хиппи и панков, как музыкальную рок-культуру. В настоящее время эти явления сливаются, смыкаются, начинают образовывать нечто единое, пока еще не имеющее имени. Долгое время они были сугубо маргинальными в социальном отношении. С самого начала это были международные движения, они возникали почти во всех странах мира, и возникли как альтернативные по отношению к официальным культурам этих стран, независимо от того, какими были эти культуры: капиталистической, социалистической, исламской или какой-либо другой ориентации. Ученые-социологи относят эти движения к области контркультуры; во всех странах они развивались в условиях андеграунда. В течение какого-то времени, существовали исключительно в стесненных условиях, но теперь неуклонно и настойчиво выходят из подполья, сохраняя, впрочем, многие пикантные черты своего андеграундного прошлого. Мы являемся свидетелями того, как контркультура хиппи, панков и рокеров становится частью официальной культуры, постепенно занимая в ней все большее место.
В андеграунде скапливается все асоциальное, в силу чего хиппи, панки и рокеры соседствовали и контактировали там с политическими террористами, с наркоманами, с разного рода чисто криминальными элементами; имела место взаимная диффузия взглядов и нравов. Поэтому в идеологии и поведении хиппи, панков и рокеров имеются темные стороны, которые, однако, не входят, по моему мнению, в сущность данных общественных явлений и по мере легализации последних будут постепенно исчезать. Зато в сущность упомянутых социальных групп входят такие нормы поведения, о которых стоит сказать отдельно.
Существовавшие в СССР движения хиппи, панков и рокеров объединялись под названием Системы. Социолог Т.Б. Щепанская недавно опубликовала весьма прмечательное исследование «Символика молодежной субкультуры. Опыт этнографического исследования системы 1986-1989 годов». Оно - о нормах жизни исследуемого ею сообщества: «В Системе это комплекс норм, которые можно свести к триаде: свобода - любовь - духовность. <…> Свобода здесь - прежде всего естественность и раскрепощенность в общении. Кроме того, свобода обмена мнениями: никто не может мешать высказыванию самых неприемлемых идей, то есть свобода приближается к терпимости. Любовь для Системы, прежде всего, ненасильственные отношения, отношения на равных, личные, а не безличные, как в остальном обществе. Духовность - это предпочтительное внимание к реальностям духа; духовная деятельность престижнее всякой другой, поэтому в Системе мало кто не художник, философ, на худой конец, мистик <…> Престиж, основанный на материальных факторах - доходах, статусе, богатстве одежды и дома, - здесь не существует. Ценности раздачи превалируют над ценностями накопления. Свобода - любовь - духовность: такова Системная триада норм. Эти нормы фиксирует символика и воплощает в своем поведении базовая личность Системы, типичный пипл. Он естественен, свободен в общении, запросто подойдет к вам и заговорит; он равнодушен к материальному, не стремится к борьбе со злом - разве только пассивно, не делая ответного зла. Это, конечно, идеал, но его проявления рассыпаны в Системе, определяя ее лицо»1.
Триада норм Системы являет собой пример новых этических ценностей, аккумулирующих в то же время традиционные вечные ценности: в этих нормах - и Декалог, и Нагорная проповедь, и Кант, и Лев Толстой, и Махатма Ганди. Но в них - и новизна, состоящая в их предельной глобальности и в доведении до предела тезиса о самоценности каждой человеческой личности как таковой. Каждый человек достоин уважения, каждый человек равно ценен и он имеет право высказать другому свое мнение. Но и каждый человек обязан чтить достоинство другого, не считать себя лучше или хуже других, ни при каких условиях не затыкать рот другим и вообще - никогда не применять к ним никакого насилия. При этом совершенно не важно, кто есть ты и кто есть другой: белый или чернокожий, англичанин или индус, русский или чеченец, христианин или мусульманин, коммунист или демократ, ученый или неграмотный, богатый или бедный, умный или глупый, талантливый или бездарный, мужчина или женщина. Контактируют напрямую личность с личностью, а не белый с цветным, не русский с немцем, не верующий с атеистом, не фашист с сионистом, не банкир с нищим, не академик с плотником, не зять с тещей. Надо убрать расовые, национальные, религиозные, классовые, партийные, имущественные, образовательные, семейные и прочие фильтры, сквозь которые по традиции осуществляются контакты между людьми, чтобы не было предвзятых отношений между личностями. Все расовые, национальные, партийные и прочие стандартные особенности человека при общении должны, по крайней мере, отходить на задний план.
Принцип самоценности каждой человеческой личности может служить основой для построения этики будущего глобального общества. Если люди в общении друг с другом повсеместно станут руководствоваться этим принципом, то сильно ослабнут те многочисленные антагонизмы, которые терзали общества прежних веков и продолжают терзать современное нам общество, а многие из них и вовсе перестанут существовать. Покончить навсегда с антагонизмами, разумеется, невозможно: всякое общество, которое живет и действует, полно ими. В грядущем возникнут и новые, неизвестные нам противоречия. И все же будем надеяться, что в целом нравы людей пойдут на смягчение.
Исправлению нравов может сильно способствовать осуществление принципа нестяжательства, равнодушия к материальному, содержащегося в кодексе норм Системы, а также - принципа ненасилия. Последний входит в моральный кодекс Системы как в толстовской форме непротивления злу насилием, так и в гандийской форме пассивного сопротивления ему. Этот принцип чрезвычайно важен. К счастью, он приобретает все больший вес; все больше молодых людей начинают его исповедовать. Конечно, человек - не такое существо, которое может обойтись совсем без насилия. Но его количество может и должно быть существенным образом уменьшено. Такие виды насилия, как спонтанное или патологическое, к сожалению, неискоренимы, но вполне возможно искоренить многие виды «законного» насилия, такого насилия, которое санкционируется всевозможными принятыми в обществе нормами морали и права. Конечно, полностью этого рода насилие тоже не может быть уничтожено. В живом и действующем обществе (это касается и грядущего глобального общества) всегда имеется кодекс моральных и правовых норм и всегда найдется некоторое количество людей, не соблюдающих эти нормы. По отношению к таким людям неизбежно применение насилия со стороны общества. Проблема в том, чтобы уменьшить число видов человеческой деятельности, которые считаются преступными. Если это будет сделано, то и число видов «законного» насилия над людьми соответственным образом уменьшиться. К счастью, имеются предпосылки для этого.
Импульс к образованию единой общечеловеческой культуры, идущий из недр массовой культуры, может рассматриваться как импульс снизу. Но имеются и соответствующие ему импульсы сверху, с «небес», где обитает современная культурная элита. Не только рок и джаз, но и классическая музыка интернациональна. Такова же и наука. После Первой мировой войны наука и искусство существовали в неестественных для них условиях долгого идеологического и военного противостояния больших блоков государств. Идеологическое противостояние пагубным, разобщающим образом действовало на гуманитарные науки и искусство; военное - на естественные науки, заставляя их работать в первую очередь на военно-промышленный комплекс, засекречивая самые выдающиеся достижения отечественных ученых, загоняя последних в закрытые научные учреждения. Теперь, когда противостояние закончилось, и железный занавес убран, науки и искусства потихоньку возвращаются в свое естественное интернациональное состояние.
2.
А что противодействует образованию единого мирового человеческого общества? Факторов, противодействующих этому, пока еще много. Но главный из них, благодаря деятельности Горбачева, исчез. Устранена возможность новой мировой войны; вообще стали невозможными завоевательные войны прежнего типа. Какого типа войны ведутся сейчас? Для больших промышленно развитых государств опасность внешнего военного нападения больше не существует. Бывшим сверхдержавам не нужно столько оружия, сколько у них есть; им вообще стало ненужным их стратегическое вооружение. Перед ними возникла новая, экономически трудная, но с этической точки зрения приятная задача избавления от лишнего оружия, сокращения армии и ликвидации гипертрофированного военно-промышленного комплекса. Сейчас развитые государства либо проводят военные операции типа карательных экспедиций, как Соединенные Штаты в Ираке, в Сомали, на Гаити и как Россия в Чеченской республике, либо вводят свои войска в страны, где разгорелись локальные конфликты, с целью умиротворения враждующих сторон: Палестина, Югославия, те же Ирак и Сомали. Умиротворение производится, как правило, под эгидой ООН. Что касается самих локальных военных конфликтов, то они возникают только внутри сравнительно небольших по территории и населению, недостаточно развитых в экономическом отношении стран или между таковыми (например, между Арменией и Азербайджаном, Перу и Эквадором). Эти конфликты, равно как и вызванные племенными распрями гражданские войны, которые тоже бывают теперь только в слаборазвитых странах (Афганистан, Ангола, Руанда), имеют в историческом плане безусловно рудиментарный характер. Такой же характер имеют и разного рода сепаратистские или национально-освободительные, как мы их раньше называли, движения (курды, тамилы, баски, чеченцы и др.).
Почему их характер таков? Потому что они действуют на фоне усиления общей тенденции к отмиранию национальных государств. Казалось бы, в период после Второй мировой войны мы наблюдаем обратное: к довоенным государствам добавились и продолжают добавляться новые за счет получения независимости колониями бывших колониальных держав. Недавно список независимых государств пополнился странами, которые образовались при распаде Югославии, Советского Союза, Чехословакии. Налицо интенсивный процесс увеличения количества национальных государств, причем примеров обратного движения нет: никто ни с кем не объединяется. Однако этот процесс должен рассматриваться как нечто подобное гегелевскому антитезису, имеющему место перед всеобщим синтезом и являющемуся необходимым условием последнего. Понятно и вызывает сочувствие желание племен и народов, всегда живших под управлением других, получить государственную независимость, стать тем самым на равную ногу с этими другими, перестать чувствовать себя третьестепенными и угнетенными. Но, к сожалению, поезд истории от них стремительно уходит. Некоторые, правда, успели вскочить на него и прокатятся немного; другие смогли только за подножку уцепиться, но хоть на ней проедут чуть-чуть; третьи безнадежно отстали, им никогда так и не стать самостоятельными.
Это, конечно, прискорбно и можно лишь утешиться тем, что сама идея государственной независимости изжила себя: все уже стали друг от друга зависимыми как в культурном, так и в экономическом и политическом отношениях. И эта зависимость крепнет. В чем эффект прекращения вооруженного противостояния стран НАТО и Варшавского договора? Эффект в том, что теперь ни у кого не стало внешних врагов, грозящих напасть, завоевать, разорить, уничтожить и т.п. Значит, стали объективно ненужными огромные регулярные армии, способные отбить нападение, отстоять родину и т.п. Соответственно, не нужна и мощная и изощренная военная промышленность, по общему признанию, отвлекающая на себя громадные средства и лучшие умы научно-технической интеллигенции, к тому же при этом не дающая никакой выгоды мировому хозяйству. Стали объективно ненужными военная разведка и контрразведка. Если на то пошло, то вообще - армия как таковая стала не нужна со всеми ее придатками. Для того, чтобы подавлять локальные конфликты, бороться с международной мафией и местными преступниками всех мастей и видов достаточно и полиции. И армия или сознательно будет заменена полицией, или стихийно переродится в нее. Уже сейчас везде и всюду армия выполняет полицейские функции, и только их. Но что это за государство без армии? Это какая-то чисто административная единица вроде американского штата, где вместо военного министра - шериф. Вот в такие административные образования в конце концов превратятся на радость людям все без исключения нынешние государства. На радость - потому, что при этом с лица земли вместе с солдатами и генералами, шпионами и фабрикантами оружия исчезнут и все эти президенты, министры иностранных дел, послы, атташе, прочие дипломаты и еще куча всевозможных чиновников. Исчезнут все эти важные переговоры, визиты, торжественные встречи на аэродромах, приемы, надувание щек и многозначительное выпучивание глаз. Жить станет веселее!
С какой скоростью пойдет вышеуказанное преобразование современных государств? Думаю, что с достаточно большой, хотя препятствия и помехи будут. Ведь, несмотря ни на что, найдется много его противников. В первую очередь, это генералы, шефы разведок и контрразведок, оружейники, государственные деятели, дипломаты и т.п. - все те, благосостояние которых существенным образом зависит от сохранения в неприкосновенности существующих государств. В защиту последних они, конечно, выдвинут лозунги патриотизма и защиты национальной культуры. И тогда им на помощь поднимутся соответствующим образом настроенные интеллектуалы и культурные работники.
Ох уж этот патриотизм, который никак не отличить от национализма, а в нашем русском случае - от империализма! Было бы прекрасно, если бы под патриотизмом имелась в виду интимная любовь человека к месту своего рождения и обитания, к людям, среди которых он живет, к языку, на котором говорит, к поэзии и прозе, написанной на этом языке. Это чувство естественно и по природе своей не связано ни с какой неприязнью к другим землям, к чужим людям, живущим там и говорящим на иных языках, к чужим культурным ценностям. Но официальный патриотизм вовсе не таков. Это жесткая система племенных этических и правовых норм. Главной ценностью провозглашается любовь к своему племени, к своему народу, к своему отечеству. При этом любовь тут не интимное человеческое чувство, а долг и обязанность человека перед обществом. Каждый человек должен любить свою родину; а в случае нарушения долга он будет признан не только аморальным, но и достойным физического наказания по закону. А что такое родина? В настоящее время под нею имеется в виду то национальное государство и его правители, подданным которого является человек. Если такого государства нет, то это та земля, где обитает народ или племя, к которому принадлежит человек, а исполняющим свой патриотический долг считается тот, кто борется за то, чтобы независимое национальное государство на этой земле было создано.
Итак, любовь к отечеству и, следовательно, забота о его существовании, благосостоянии и процветании - вот главная и, строго говоря, единственная ценность с точки зрения патриотической морали. Отдельная человеческая личность отнюдь не является самоценной с этой точки зрения. Во имя любви к родине от нее требуют жертв, и жертв кровавых. Все должны отдавать себе отчет в том, что патриотические ценности - это кровавые ценности! Человеку вменяется в обязанность во имя благополучия отечества быть готовым к убийству и самоубийству. Он должен быть готов проливать кровь врагов отечества, а также убивать их; и то, и другое - в возможно бoльших количествах. Он должен также быть готов, если понадобится, пролить свою кровь за родину и даже отдать свою жизнь за нее. Прославляются в качестве героев те, кто поступают в соответствии с этими требованиями, а осуждаются как недостойные трусы те, кто не выполняет их. Так, например, в качестве героев Отечественной войны прославляются снайперы, застрелившие из укромного места каждый по несколько сотен немцев, и подводник Маринеско, утопивший торпедой немецкий дредноут, на котором было около шести тысяч моряков, а также - Александр Матросов, пожертвовавший своей жизнью ради того, чтобы заткнуть дуло немецкого пулемета. В то же время морально осуждается двадцать девятый панфиловец, не пожелавший погибнуть на боевом рубеже и попытавшийся сдаться в плен; осуждается и все множество советских военнослужащих, попавших в плен к противнику.
Ясно, что патриотические ценности обретают полнокровное существование только тогда, когда налицо актуальный или хотя бы потенциальный враг, когда есть кто-то такой, кто угрожает отечеству или уже напал на него, кто-то такой, от кого отечество нужно защитить. Если никакого врага нет, то патриотические ценности увядают и теряют всякий смысл. Таким образом, существование врага логически необходимо для того, чтобы могли существовать патриотические ценности. Что же собой представляет враг, если взять это понятие в общем виде? Враг - это такое существо, по отношению к которому те моральные и правовые нормы, согласно которым живет общество, имеющее врага, применяются с обратным знаком. Так, например, сказано: «не убий», а врага обязательно требуется убивать. И государство - общество, по определению, имеющее врагов - принимает меры для того, чтобы это требование могло быть эффективно выполнено: оно создает армию, то есть вооружает значительную массу своих подданных и обучает их различным способам убийства. Ведь кто такой военный? Это профессиональный убийца врагов отечества. Далее сказано: «не кради», а у врагов требуется отобрать все, что только возможно. Сказано: «не лги», а врагам нужно только лгать: тот, кто скажет врагу правду - предатель и изменник, а государственная измена - это тягчайшее преступление, за него полагается высшая мера наказания.
Вот, оказывается, каковы патриотические ценности: они бивалентны. Каждая из них имеет две стороны: светлую и темную. К одним людям эти ценности повернуты светлой стороной, к другим - темной; к своим, к нашим - светлой, к врагам - темной. Для своих они - ценности, а для врагов - антиценности. В результате не оказывается ни одной ценности, которая была бы однозначной для всех людей. Не оказывается ни одной общечеловеческой ценности. Патриотическая мораль знает только региональные, племенные ценности. И те ценности, которые, по идее, могут и должны быть общечеловеческими, она превращает в региональные.
Существование патриотических ценностей оправдано в условиях, когда мир расколот на множество независимых и потенциально, а часто и актуально, враждебных друг другу государств. Оно оправдано, когда у каждого из них существует угроза нападения агрессора, когда у каждого имеются реальные внешние враги. Разумеется, нужно взяться за оружие и не пожалеть ни своего имущества, ни собственной жизни, когда вторгся агрессор, когда он убивает твоих соплеменников, грабит и жжет все вокруг. Существование патриотических ценностей оправдано, если имеются угнетенные, политически несамостоятельные народы, если угнетатели не позволяют им стать независимыми, унижают их национальное достоинство. В этом случае, кончено, надо взяться за оружие и не пожалеть жизни в борьбе за свободу своего народа. К счастью, такое положение вещей, когда мир расколот на кучу национальных государств и полон угнетенными народами, борющимися за независимость, оказалось не вечным и ныне стремительно уходит в прошлое. Уже сейчас ни у одного из государств нет реальных внешних врагов. В мире нет и не предвидится агрессоров, которые хотели бы или могли бы захватить и разорить какую-нибудь независимую страну. Само понятие национального суверенитета перестает быть престижным, по крайней мере, у молодого поколения. Гораздо более престижными являются сегодня открытые границы, свобода мнений и передвижений, возможность общения всех со всеми. Так что теперь фактически нет необходимости ни защищать свое отечество, ни бороться за национальную независимость. Патриотические ценности перестали быть реальными ценностями; они могут быть поддерживаемы в прежнем качестве только искусственно. Но те, ценности, которые кто-то искусственно пытается создать и потом навязать другим, не являются настоящими ценностями.
Еще несколько слов о патриотических ценностях, об их коварстве. Они очень растяжимы и поэтому могут быть полностью выхолощены и в таком виде использованы для оправдания самых неблаговидных действий; любой волк может использовать их как овечью шкуру. Например, можно слегка расширить понятие защиты своего государства и своего народа и начать говорить о защите своих государственных и национальных интересов. И это часто делают. Но ясно, что защитой государственных интересов любой агрессор может оправдать любые свои действия. И это постоянно происходило и может произойти еще. Редко какой агрессор открыто признает себя захватчиком и насильником. Как правило, он встает в позу обиженного и обвиняет жертву в ущемлении своих национальных и государственных интересов. Так, Гитлер оправдывал свои захваты соседних территорий необходимостью расширения жизненного пространства германского народа. Сталин войну с Финляндией оправдывал необходимостью отодвинуть государственную границу подальше от Ленинграда.
Нет ли, однако, опасности, что в будущем возникнет какой-нибудь новый зловредный агрессор, который сможет помешать процессу образования глобального общества? Ну, во-первых, чем дальше пойдет сам процесс, тем меньше шансов на то, что подобное произойдет. Значит, такую возможность надо выслеживать в ближайшем будущем. Во-вторых, предполагаемый агрессор должен быть достаточно силен; относительно мелкие драчливые государства вроде Ирака или Ирана на эту роль не подойдут. Короче говоря, кандидат на нее только один: это наша славная Россия, в которой, как показали события в Чечне, через три года существования пробудился запоздалый империализм. Наша родина - громадное государство как по территории, так и по населению, имеющее избыточно большую армию, набитое оружием, в том числе стратегическим; наш военно-промышленный комплекс, который, к великому сожалению, до сих пор, в основном, цел и невредим и сумел поставить дело так, что его все жалеют, - этот военно-промышленный комплекс вопит и стонет, требуя себе работы. Если у нас придет к власти агрессивное руководство (а может быть, уже и пришло?), то, кажется, можно ожидать всякого. И все же бояться тут нечего. Советский Союз со своими сателлитами бесповоротно проиграл холодную войну и погиб. Его больше нет. Россия всего-навсего один из его осколков. По сравнению с НАТО, Соединенными Штатами, Китаем, всем остальным миром она все-таки слишком слаба. Даже если в ней у власти окажутся оголтелые реваншисты, которые захотят и постараются возвратить прежний статус-кво, у них ничего не получится. Могут сказать, что большевики в свое время сумели отсталую и разоренную войной страну сплотить и сделать мировой сверхдержавой. Но то было другое время. Их методы теперь неприменимы. Они возбудили энергию народа зажигательными лозунгами («Вперед, к победе коммунизма!», «Догоним и перегоним Америку!») и массовыми репрессиями. Они нещадно эксплуатировали народ и, в конце концов, истощили его силы. У нынешней России нет ни сил, ни лозунгов, да и массовые репрессии вряд ли возможны.
3.
Когда окончательно установится общечеловеческое общество, исчезнет один из видов «законного» насилия, по-видимому, самый массовый. Будет ликвидирована моральная и юридическая обязанность убивать и грабить людей чужого государства, людей иной национальности, являющихся в тот или иной момент истории врагами моего государства или угнетателями моей нации. Ведь больше не будет отдельных государств и не будет угнетенных народов. В результате должно значительно уменьшиться общее количество насилия в будущем обществе, хотя, конечно, люди будущего могут найти какие-нибудь другие способы насильничать друг над другом, чтобы восполнить недостачу исчезнувшего вида «законного» насилия. Будем надеяться, что этого не случится, тем более, что и с нашим старым, проверенным видом насилия многие не торопятся расстаться, а, наоборот, отстаивают необходимость его сохранения и увековечения. Я уже упоминал о президентах, генералах, военных промышленниках и приверженных к консервации национальных традиций интеллектуалах. Предотвратить исчезновение национальных государств они не смогут, но замедление процесса образования глобального общества их деятельность может вызвать.
Они будут стараться реанимировать уже устаревшие патриотические ценности, утратившие свою подлинность, ставшие псевдоценностями. В душе людей содержится стремление к неограниченному общению между собой, к априорно братскому, доброжелательному отношению друг к другу. Но многовековая национальная, территориальная и межгосударственная раздробленность рода человеческого воспитала в людях инстинктивную ксенофобию, ничем реальным не оправданное недоверие и подозрительность к чужакам, «не похожим на тебя, не похожим на меня», к людям иной внешности, говорящим на иных языках, имеющим иные обычаи. В них привыкли видеть потенциальных врагов и актуальных недоброжелателей, их не любят пускать в пределы своих государств, предполагая, что каждый из них может оказаться вредителем или агентом иностранной разведки. В мирное время, особенно в ХХ веке, когда коммуникации между людьми значительно расширились и стали разнообразными, все эти нездоровые чувства уходят под спуд, их побеждают разум и естественное стремление к всеобщему братству. Однако они еще не умерли и тлеют под спудом. При желании государственные и национальные элиты могут их раздуть и канализировать, то есть возбудить в том или ином народе ненависть к какому-нибудь другому народу. Так, во время холодной войны в нашей стране культивировались антиамериканские настроения, а в Америке - антирусские. А что мы наблюдаем сейчас? До недавнего времени мирно жившие и дружески общавшиеся друг с другом народы внезапно возненавидели друг друга и набросились друг на друга с оружием: армяне поссорились с азербайджанцами, сербы - с хорватами, грузины - с абхазцами… Все происходило у нас на глазах, и всем предельно ясно, кому нужна эта вражда, кто к ней подстрекает простых людей, на каких чувствах играет, и приносит ли эта вражда благополучие и радость спровоцированным на нее народам.
Пока подобные провокации еще возможны, но через некоторое время они станут не реальны. Ибо, к счастью, ксенофобия и националистические настроения становятся все более чуждыми основной массе молодежи всех стран. Вместо псевдопатриотических ценностей ею все больше завладевают общечеловеческие ценности, подобные тем, которые содержаться в обсуждавшейся выше триаде норм Системы. Ясно, что уже сейчас подавляющему большинству молодых армян, молодых азербайджанцев, молодых сербов и молодых хорватов гораздо ближе и интереснее Мадонна и Майкл Джексон, чем узколобые и жестокие национальные лидеры, гонящие их на смерть и понуждающие к человекоубийству. Кончится тем, что темные инстинкты расовой и национальной ненависти, недоверия ко всем «непохожим на тебя, непохожим на меня» улетучатся без возврата даже из подсознания людей. Не станет больше чужих и непохожих, останутся только свои. Как сказал поэт:
Похоже, однако, что на пути к этой идиллии стоят еще и другие серьезные препятствия (хотя никакой идиллии, даже когда наступит «всеобщее братство», все равно не будет, ибо печальный опыт показывает, что и братья с успехом находят поводы для того, чтобы подраться друг с другом, и даже для того, чтобы совершить братоубийство). Консервативно настроенные интеллектуалы говорят о том, что образование глобального общества грозит полным уничтожением всех национальных культур. Существующее ныне многообразие ярких и оригинальных национальных культур, - предупреждают они, - неминуемо растворится тогда в однообразной примитивной низкопробной массовой культуре. А так как культура - это душа народа, то вслед за исчезновением национальных культур, исчезнут и сами нации. Человечество будет представлять собой унылый единообразный конгломерат слишком похожих друг на друга симплетонов, у которых и имен-то, скорее всего, не будет, а будут только порядковые номера. Если возможность создания подобного глобального общества действительно реальна, то надо всеми силами противостоять ей, надо сделать все для того, чтобы она никогда не осуществилась. И национальные государства, конечно, сделают все для того, чтобы предотвратить эту возможность: они отдадут этому все свои силы, ибо дело идет об их жизни и смерти. Долг всякого разумного и ответственного человека, долг всякого интеллигента-патриота всемерно помогать им в этом благородном деле спасения человечества от страшного бедствия, может быть, даже грозящего ему гибелью. Обычно приводится аналогия с организмом. Путь последнего от многообразия к единообразию, от сложности к простоте - это путь от жизни к смерти и разложению. Живой организм весьма сложен и многообразен во всех своих проявлениях; чем ближе он к смерти, тем меньше это многообразие; смерть - это полное единообразие и разложение на самые простые составляющие. Так же и с человечеством: его движение к глобальному обществу сопровождается чудовищным упрощением и уменьшением многообразия, и, значит, если аналогия с организмом верна, то оно семимильными шагами приближается к своей гибели.
На мой взгляд, это мрачное описание будущего глобального общества неверно, и уж подавно неверна ходячая аналогия с организмом. Несправедливо и голословно утверждение, что переход от национальных государств к общечеловеческому социуму - это переход от многообразного к единообразному, от сложного к простому. На самом деле, это переход от одного типа многообразия и сложности к другому. Будущее общество окажется не в меньшей степени многообразным и сложным, чем нынешнее, только многообразие и сложность его будут определяться другими параметрами. Во многих отношениях оно будет гораздо более сложным, чем теперешнее. Почему это люди будущего станут примитивными симплетонами, а культура будущего - низкопробной? Это ниоткуда не следует. И этого не будет, а будет как раз наоборот. Кое-что, конечно, исчезнет и отомрет. Но это закон истории: всегда что-то устаревает и перестает существовать. На его место приходит новое. И в данном случае на место исчезнувшего придет новое, и я утверждаю, что это новое не только не будет примитивнее и хуже старого, но будет сложнее и во многих отношениях лучше старого. Поэтому о гибели человечества по причине перехода к глобальному обществу нечего и говорить.
Остановимся на национальных культурах: что в них отомрет и что останется? Известно, что в ходе истории одни культурные явления существуют стабильно, другие уходят, третьи трансформируются, сливаясь, например, с другими и создавая таким образом новые культурные образования. Как поведут себя в этой связи национальные культуры? Давайте вначале оценим, что в настоящее время является в культуре чисто национальным и что уже приобрело интернациональный характер. Выше мы говорили, что последний уже имеют современные наука, музыка, танец, живопись, скульптура, архитектура. На примере исторического развития музыки можно, в частности, видеть, что происходит, когда ранее разрозненные национальные культуры начинают в той или иной области тесно взаимодействовать друг с другом. Возникают более сложные, новые, весьма интересные и ценные образования. Так, взаимодействие музыкальных культур народов Запада и Востока, музыки белых и музыки африканцев повело к созданию и классической музыки, и джаза, и рока. И с живописью дело обстоит аналогично: всякое современное направление имеет по нескольку национальных корней. И с другими искусствами в большей или меньшей степени дело обстоит точно так же. То же самое происходит и с таким явлением культуры, как мода в одежде, устройстве жилища и т.п., которая тоже теперь всецело интернациональна, но питается из разнообразных национальных источников, по-разному синтезируя и комбинируя их. Надо отметить, что чисто национальные музыка, живопись, танец, скульптура, одежда и т.п. полностью не исчезают, а как бы отходят на задний план, консервируются, далее не развиваясь, и приобретают всем нам известный музейный вид. Что же в современной культуре является сугубо национальным? Имеются ли такие образования в национальных культурах, которые не склонны к смешению и синтезу с аналогичными образованиями других национальных культур, что по природе своей противятся этому?
Да, имеются. В первую очередь, это национальные языки и те моменты художественной литературы, которые существенным образом зависят от языка. Надо признать, что языковая проблема в перспективе перехода к глобальному обществу существует и что проблема эта серьезная. Очевидно, что основная функция языка - коммуникативная. Люди тем отличаются от животных, что общаются между собой при помощи речи. Но в ситуации, когда в человечестве существует одновременно много национальных языков, каждый из них и помогает общению, и мешает ему. Он помогает взаимному общению людей, говорящих на нем, и мешает их общению с теми людьми, которые говорят не на нем, а на другом языке. Было бы замечательно, если бы чужой язык было легко выучить. Тогда каждый человек мог бы знать все языки или, по крайней мере, те, которые ему нужны. Однако нам известно из опыта, что чужие языки поддаются освоению с большим трудом, потому сравнительно мало людей, говорящих хотя бы на двух языках, еще меньше - говорящих на трех, и уж совсем редки полиглоты. К тому же языки имеют зловредное свойство вытеснять друг друга из человеческого сознания, так что даже если, например, знаешь два языка, но постоянно говоришь, по воле обстоятельств, только на одном из них, то второй имеет обыкновение забываться и пропадать. Поэтому для преодоления языкового барьера прибегают к переводу с одного языка на другой, но всем хорошо известны те трудности и неудобства, которые связаны с этой процедурой. Итак, приходится констатировать, что обилие национальных языков является существенным фактором, разъединяющим людей; он разгоняет их по отдельным национальным камерам, блокируя их свободное общение между собой в глобальном масштабе.
Как же быть? Если мы обратимся к истории, то сможем обнаружить несколько локальных прецедентов использования тех или иных национальных языков в качестве межнациональных. Так, на обширной территории, которая была занята государствами, образовавшимися после походов Александра Македонского, функцию такого межнационального языка выполнял греческий. Латынь была межнациональным официальным языком в пределах Римской республики и затем - империи. Греческий язык продолжал сохранять свою межнациональную функцию, но на нем могла изъясняться только образованная элита, латынью же пользовались все. В государствах диадохов и в римских провинциях царил билингвизм. В Греции и в самом Риме говорили, конечно, только на греческом и только на латыни соответственно, но в Бактрии, Сирии, Палестине, Египте, Африке, Испании, Галлии, Германии и т.д. местные жители знали, как минимум, два языка: межнациональный, необходимый для общения с государственными чиновниками и для контактов на базаре и в других общественных местах, а также свой местный, на котором разговаривали дома и с людьми своего племени. В Византии официальным языком общегосударственного ранга снова сделался греческий; на территории, занятой арабскими халифатами, межнациональным языком был арабский. И в обоих случаях всюду сохранялись для местных нужд национальные языки. В новое время в пределах громадной Британской империи, где никогда не заходило солнце, официальным языком был английский; в землях, принадлежавших испанской короне, - испанский. На территории Российской империи государственным языком был русский. И опять-таки местные языки покоренных народов продолжали в этих империях существовать.
Мы рассмотрели случай, когда какой-то язык становится официальным и межнациональным языком огромных по территории многонациональных государств. На официальном языке должны были уметь изъясняться все подданные этих государств, независимо от сословной принадлежности или образовательного уровня. Когда то или иное из подобных государств распадалось, то и его официальный язык переставал быть таковым, а то и вообще переставал быть живым языком, как случилось, например, с латынью и древнегреческим. Но имеются также случаи, когда какой-нибудь язык становился не языком межнационального общения всего населения какой-нибудь обширной державы, а языком межнационального общения в рамках отдельного слоя населения, не обязательно в пределах лишь одного государства. Мы уже упоминали о том, что признаком принадлежности к древнеримской культурной элите было знание греческого языка. В XVII-XVIII веках в Западной Европе дворяне расположенных там стран беседовали и переписывались между собой на французском языке, а в России он оставался языком великосветского общения вплоть до конца XIX века. Существовали ранее и существуют ныне различные межнациональные богослужебные языки; таковы, например, латынь католических месс и церковно-славянский язык православных литургий. И ученое сословие тоже всегда имело и имеет естественное влечение к созданию своего межнационального языка. Так, западноевропейские средневековые схоласты всех стран писали свои трактаты на латинском языке. То же делали философы и ученье Ренессанса и нового времени. Вплоть до середины XVII века ученые и богословские трактаты писались на латыни и не нуждались ни в каком переводе, так как всякий, кто причислял себя к ученому званию, обязан был ее знать. Всякий ученый всегда испытывал и испытывает желание, чтобы результаты его исследований как можно скорее и легче становились достоянием мировой научной общественности. Поэтому когда и ученая латынь повсеместно вымерла, различные национальные языки стали претендовать на роль языков ученых всех стран и народов. В XIX веке все сколько-нибудь достойные внимания научные труды переводились на немецкий язык; после Второй мировой войны все переводят на английский. Все международные симпозиумы и конференции проводятся на нем же. Возникшие в новое время искусственные символические языки математики, логики, химии, помимо других чрезвычайно важных для соответствующих наук свойств, имеют то преимущество, что понятны без перевода всем специалистам в данных областях.
Все перечисленные межнациональные языки имели или имеют, так сказать, локальный характер и ограниченное в том или ином отношении применение. При переходе к глобальному человеческому обществу мы сталкиваемся с еще небывалой ситуацией: ясно, что оно не обойдется без глобального межнационального языка, причем не какого-нибудь богослужебного или научного, а такого, который будет понятен всем и каждому, которым в совершенстве станет владеть любой человек будущего. Что же это будет за язык и что станется с ныне существующими национальными языками? Потребность в международном языке осознавалась уже давно, и в конце прошлого века Л.Л. Заменгоф даже сконструировал язык, предназначенный для ее удовлетворения и называемый ныне эсперанто. Он сравнительно прост и удобен, однако, на то, что эсперанто или какой-нибудь иной искусственно построенный язык сможет стать языком глобального межнационального общения, шансов нет никаких. Уже одно то, что подобный язык всем нужно будет специально выучивать, и что на него нужно будет переводить всю мировую художественную и научную литературу, делает его усвоение нереальным. Все шансы на то, что общим языком будущего общечеловеческого общества сделается какой-нибудь из ныне существующих национальных языков, причем произойдет это естественным путем безо всякого искусственного вмешательства со стороны людей или, если попытки подобного вмешательства будут предприняты, то, скорее всего, вопреки ему. Существование живого языка невозможно, конечно, без людей, но они являются только его носителями; живет же он по своим собственным законам и не поддается никаким сознательно предпринимаемым, но идущим вразрез с его духом, реформам. Он, конечно, меняется, он подвержен различным воздействиям со стороны иных языков; он реагирует на все исторические перипетии, которые происходят с его народом, его носителем. Но все перемены, которые претерпевает живой язык, стихийны и неуправляемы. По-разному складываются судьбы языков: одни возникают и исчезают вместе с возникновением их носителей, другие переживают их, третьи гибнут задолго до того, как народы, бывшие их носителями, уходят с исторической сцены. Взаимодействие существующих языков тоже стихийно и многопланово. Они взаимно обогащают друг друга, но и конкурируют друг с другом, теснят друг друга. Из современных языков одни ведут себя активно и даже агрессивно, энергично пополняют свой лексикон, на них переводят основную научную и художественную литературу с других языков, на них с каждым годом говорит все больше людей. Другие как бы консервируются, их лексикон не обогащается, переводы на эти языки немногочисленны и редки, количество людей, говорящих на них, либо не увеличивается, либо даже уменьшается.
Среди современных живых языков возникнет или уже возник естественный «конкурс» на роль мирового языка, языка будущего. Невозможно с достаточной точностью предсказать его результат, равно как и попытаться как-то вмешаться в него с целью управления или регулирования. Но можно, конечно, сделать какие-то прогнозы. Как правило, предпочтение отдается активным языкам с богатым лексиконом и большим количеством говорящих на них людей. Каждый из них более или менее велик и славен художественной литературой, на нем написанной. Однако и таких языков в настоящее время много. Какой же из них будет мировым или хотя бы послужит основой последнего? Существует мнение, что победит на «конкурсе» тот язык, у которого грамматика попроще. Но это дилетантское мнение. Так могут думать люди, которые очень хотели бы выучить какой-нибудь чужой язык, но у которых это дело с очень большим трудом получается. Но ведь будущий глобальный язык ни для кого не будет чужим; он для всех будет родным, а что касается родного языка, то никто даже не замечает, простая у него грамматика или сложная. Им просто пользуются, зная его в совершенстве; а знать язык в совершенстве - значит уметь справляться со всеми грамматическими трудностями, даже не замечая их. Или так могут думать математики, занятые созданием разнообразных символических или компьютерных языков. Для математиков критерий простоты является одним из главных критериев качества любых их построений. Однако естественные языки - это совсем другое дело. Исторический опыт показывает, что для того, чтобы долго жить, язык не должен иметь ни слишком сложную, ни слишком простую грамматику. Тут нужен какой-то оптимум грамматической сложности: чрезмерно примитивные в грамматическом отношении языки вымирают скорее. Вообще, можно сказать, что такие чисто формальные черты языка, как простота, удобство и т.п. не играют роли в процессе его выживания; не будут они иметь значение и в соревновании на место мирового языка.
С точки зрения таких критериев, которые могут быть названы критериями качества языка, все конкурирующие языки примерно одинаковы: я имею виду, например, богатство словарного запаса, наличие мощной художественной литературы, обилие переводов с иных языков и т.п. Остается чисто количественный критерий, а именно: число людей, изъясняющихся ныне на данном языке. Он-то и кладется, по преимуществу, в основу прогнозов. Однако и в этом случае выявляется несколько примерно равноценных языков. Например, известный испанский писатель Камило Хосе Села сказал в одном интервью: «Пройдет какое-то время, не знаю, правда, сколько его потребуется, и в мире останется только четыре главных языка - английский, испанский, арабский и китайский, причем я перечисляю их в произвольном порядке. Остальные останутся лишь в разговорном варианте и лирической поэзии» 3. Как видим, в этот список не вошли ни немецкий, ни французский, ни «великий, могучий, правдивый и свободный» русский, ни прочие ныне процветающие и даже агрессивно себя ведущие языки. Так что, если присоединиться к мнению Селы, то выходит, что напрасно эстонцы принимают в своем новообразовавшемся государстве административные меры для ущемления русского языка, угнетающего, по их мнению, их родной эстонский: и тот, и другой языки ждет один и тот же бесславный конец. Смехотворен и недавно принятый французским парламентом закон, согласно которому налагается денежный штраф на всякого француза, употребившего английское выражение, в том случае, если имеется эквивалентное французское: это французскому языку отнюдь не поможет.
Но если даже согласиться с мнением Селы, то останется открытым вопрос о том, какой же из перечисленных четырех языков победит в конце концов в борьбе за мировое господство. А ведь какой-то из них должен обязательно победить, ибо если возникнет единое общечеловеческое общество, то его должен обслуживать и какой-то один общепонятный язык. Нелепо предположение, что каждый человек грядущего общества будет знать и английский, и испанский, и арабский, и китайский языки. Правда, самого Селу эта проблема не волнует. В уже цитированном интервью интервьюер сказал: «Последнее время повсюду говорят о «глобальной деревне», о тенденции к созданию единой мировой культуры…» На что Села ответил: «Я в это не верю» 4. Этот ответ писателя удивляет. Он занял какую-то странную промежуточную позицию. Более последовательно было бы либо прогнозировать единую мировую культуру, либо уж отстаивать права всякой национальной культуры и всякого национального языка. А у него получается, что нас в будущем ждут четыре общества с четырьмя культурами: англоязычной, испано-язычной, арабоязычной и китайскоязычной.
Я все же думаю (но это просто гипотеза, ни к чему особенно не обязывающая), что больше всего шансов на победу у английского языка. В пользу этого говорит то, что он становится все более общеупотребительным во всех слоях современного человечества. Все более англоязычной становится низовая массовая молодежная культура; всемирным языком ученых тоже уже можно считать английский; средний уровень олицетворяет собой туризм, тут тоже господствует английская речь. Впрочем, не так важно какой современный язык выступит в качестве мирового; важно, что такой язык будет. Причем это будет не какой-нибудь упрощенный язык симплетонов, способствующий тому, чтобы пользующиеся им люди делались с каждым веком все примитивнее, не какой-нибудь оруэлловский ньюспик, а, напротив, очень богатый лексически и достаточно сложный грамматически язык: мощный, мобильный, способный передать любое самое интимное движение человеческой души и любую научно-техническую тонкость.
А что же произойдет с побежденными языками? Тут можно повторить слова К.Х. Селы: «остальные останутся лишь в разговорном варианте и лирической поэзии», и то насчет лирической поэзии можно выразить сомнение. Какое-то время, а может быть и всегда будет царить билингвизм. Хотя, скорее всего, в конце концов все будут пользоваться только одним-единственным языком, а все остальные языки перейдут на положение мертвых. Это не значит, что они будут совсем заброшены, и о них все забудут. С ними будет то же, что сейчас имеет место с латынью и древнегреческим. Как известно, их можно выучить и читать в подлиннике Платона или Вергилия; на них можно даже говорить, хотя их древняя фонетика и утрачена; правда, писать на них теперь уже никто не пишет. То же самое будет и с современными национальными языками; они никуда не исчезнут, даже их фонетика благодаря многочисленным магнитофонным записям сохранится для потомства. Желающие смогут их выучить и читать все, на них написанное в подлинниках, наслаждаясь стилистическими красотами выдающихся художественных произведений прошлого, и сколько угодно разговаривать на полюбившемся языке с другими его любителями, если таковые найдутся. Но вот будут ли создаваться новые произведения на этих языках? Может быть, найдутся любители и этого. Ведь некоторые сугубо патриотически настроенные писатели и поэты пишут ныне на редких малоупотребительных языках. Фредерик Мистраль писал на провансальском наречии, пишут стихи на каталонском, фламандском и других местных языках. Правда, все такие произведения обречены на то, что в подлиннике их мало кто будет способен читать. Это обстоятельство плохо переносится большинством писателей. Писатель все-таки хочет, чтобы его прочло как можно больше людей, причем в подлиннике, с тем чтобы все могли оценить его чисто художественные достижения. Поэтому Гоголь писал на русском, а Джойс - на английском; ныне живущий Чингиз Айтматов тоже пишет не на родном киргизском, а на том же русском. Ясно, что в будущем не только вся научная, но и почти вся художественная литература будет создаваться на едином живом всемирном языке.
4.
Среди препятствий, стоящих на пути к глобальному обществу, числят обычно такие вещи, как национальный характер, национальный склад мысли, национальный образ жизни, национальные обычаи и традиции.
Все это действительно на протяжении веков разъединяло народы. Но теперь, когда взаимная изоляция народов по сравнению с тем, что было раньше, почти уничтожена, когда международные связи стали такими тесными, вышеперечисленные национальные особенности не являются столь уж серьезными препятствиями на пути к всемирному обществу, как, например, языковые барьеры. Ясно, что все они значительно эфемерней последних. Каждый язык представляет собой некую реальную силу, он активно борется за собственное существование. Процесс перехода к единому мировому языку обещает быть мучительным и относительно долгим. А национальные обычаи и традиции, национальный образ жизни? Они уже сейчас повсюду исчезли из живой жизни. В подавляющем большинстве регионов земли они, подобно национальным танцам, одежде и устройству жилищ, существуют только в музейном виде.
Что касается национального характера и национального склада мысли, то существенным является вопрос: суть ли это личностные черты людей или чисто групповые, племенные особенности. Я думаю, что имеет место вторая альтернатива, а не первая: национальные характер и склад мысли проявляются у людей только тогда, когда они живут в гуще своего народа, на своей родине. Они не являются поэтому устойчивыми и могут у человека совершенно исчезнуть, если он, например, переселился в другую страну и живет исключительно в среде иноплеменников, не общаясь со своими соотечественниками. Подобные феномены общеизвестны: немец, переселяясь в Россию, обрусевает, а русский, переселившись в Германию, онемчивается. Теряя свои исконно национальные черты, человек приобретает особенности того народа, в среде которого живет.
Устойчивыми являются у человека такие черты, как индивидуальный характер, талант и способности, индивидуальные вкусы и пристрастия. Все это тоже может изменяться с возрастом, но изменяется с трудом: чисто личностные особенности весьма консервативны. Отнюдь не таковы национальные черты. Они определяются средой обитания человека и необходимым образом зависят от существования наций. Они не могут быть отдельно от наций, не могут их пережить, в отличие от национальных языков, которые это сделать могут. Например, давно нет древних греков, но есть древнегреческий язык: любой желающий может им овладеть. Однако нет и не может быть больше людей, обладающих древнегреческим характером и древнегреческим складом мысли.
Таким образом, ясно, что национальный характер и национальный склад мысли стоят и падают вместе с самой нацией и не представляют собой какой-то самостоятельной силы, способной затруднить переход человечества к глобальному обществу в большей степени, чем это могут сделать сами нации и национальные государства.
По-настоящему серьезной помехой на пути к общечеловеческому обществу является национализм и националистическая идеология в различных ее видах.
Ядром всякого национализма является идея исключительности той нации, которой принадлежит националист. Он противопоставляет свою нацию всякой иной, считая свою нацию во всех отношениях лучше всех, выше всех, достойнее всех и т.п. Вопреки фактам, националисты представляют себе национальный характер как что-то фундаментально устойчивое, сплачивающее воедино всю нацию; они говорят о душе народа и тому подобном. Любой националист убежден в особой и непременно выдающейся роли своего народа в истории. Я не назвал бы националистами идеологов национально-освободительных движений. Настоящий националист считает свою нацию лучше и выше всех других, а деятели национально-освободительных движений борются за то, чтобы их народы были не хуже и не ниже других, а, по крайней мере, равны им. Хотя, как показывает опыт, лидеры национально-освободительных движений, если им удается победить, легко становятся националистами в полном смысле слова: они вполне могут стать угнетателями других, более слабых, народов.
Националистическая идеология, как и всякая идеология, способна овладеть массами. Она сама может сплотить нацию, не нуждаясь ни в какой опоре на мифический национальный дух или национальный характер. Если она вступит во взаимодействие с темными инстинктами ксенофобии и разбудит их в массах, то может стать реальной и мощной политической силой. Вообще говоря, национализм может выступать в двух обличьях, на двух аренах: в области политики, как некое общественное движение, и в области культуры, как некая система ценностей. На практике они, за редким исключением, действуют рука об руку.
Как политический, так и культурный национализм бывают двух видов: 1) экспансионистский, агрессивный; 2) охранительный, неагрессивный. Экспансионистский политический национализм обычно именуется империализмом. Многочисленные проявления империализма от древних времен до наших дней широко известны. Примером охранительного национализма может служить политика Японии по отношению к другим государствам, которую она проводила вплоть до середины XIX столетия.
Примеры культурной экспансии тоже широко известны. Сюда, в частности, относится принудительное культуртрегерство так называемых передовых цивилизованных наций по отношению к диким и отсталым, по их мнению, народам. Подобная «просветительская» деятельность осуществлялась, например, колониальными державами в своих колониях и Российской империей в захваченных ею окраинах. Эта деятельность бивалентна. С одной стороны, она, действительно, приобщала (и в сравнительно быстром темпе) ранее изолированные народы к ценностям культуры «цивилизованных» наций. Но, с другой стороны, она была, как правило, грубой и насильственной, осуществлялась с полным пренебрежением к ценностям местных культур. «Цивилизованные просветители» были, на самом деле, темными людьми (такими их делал их национализм): они даже не понимали, что перед ними культурные ценности, полагая, что все, исходящее от цивилизуемых народов, есть проявление дикости и необразованности. Отсюда безжалостное уничтожение памятников материальной культуры завоеванных народов, осмеяние и искоренение местных нравов и обычаев, насильственная «британизация», «русификация» и т.п.
Охранительный культурный национализм свойственен всем нациям, и крупным, и малым. Он, грубо говоря, выражается в убеждении, что все отечественное лучше всего иностранного. Его приверженцы возмущаются тем, что многие их соотечественники носят одежду заграничного покроя, ездят на автомобилях иностранных марок, увлекаются заграничной музыкой, употребляют в речи слишком много иностранных слов. Иногда этого рода национализм остается на обывательском уровне, но иногда проникает и на уровень государственной политики: сюда относятся, например, преследования «космополитов» и «стиляг» в Советском Союзе в конце 1940 - начале 1950-х гг. или сравнительно недавнее запрещение французским парламентом «немотивированного» употребления английских слов. Пафос такого национализма хорошо передают стихи нашего знаменитого баснописца:
Выразителями и проводниками в жизнь национализма и националистической идеологии бывают обычно люди с «грубыми психеями»: заматерелые политики, фанатичные «культуртрегеры», обыватели с ущемленной психикой. Однако нередко в сублимированных формах национализм проникает и в слои рафинированной интеллигенции. Хочу проиллюстрировать это обстоятельство близким примером из истории отечественной культуры. Речь идет о поисках смысла существования России, о поисках «русской идеи», происходивших в русских интеллектуальных кругах второй половины XIX - начала ХХ в. В эти поиски втянулись и некоторые выдающиеся представители литературы, философии, публицистики.
Провокационную роль сыграли тут «Философические письма» Чаадаева. Как известно, в «Письме первом» он исключительно низко оценил роль России в истории человечества. По его мнению, провидение определило нам, русским, роль весьма незавидную: «<…> оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь» 6.
Прочитав «Письмо», почти все обиделись за Россию: автор явно хватил лишнего, утверждая, что мы совсем ничего не дали миру, не родив ни одной идеи, ни одной полезной мысли, ничего не выдумав и ничего не сделав для общего блага людей. Кое-что, конечно, было и выдумано, и сделано; можно привести конкретные примеры этого. Своим «Письмом» Чаадаев просто выказал свое недоброжелательство по отношению к России, свою нелюбовь к ней, и больше ничего. Но вот с чем большинство оппонентов Чаадаева сразу согласилось, так это с его утверждением о том, что «общий закон человечества отменен по отношению к нам». Одинокие в мире, мы занимаем в нем исключительное положение. Но если у Чаадаева исключительность России взята с отрицательным знаком, то его оппоненты, которые были настроены патриотически, в пику ему поменяли минус на плюс. Если Россия занимает исключительное положение в мире и в истории, то и роль ее в человеческой среде должна быть выдающейся: наша страна должна что-то дать миру, чему-то его научить, снабдить его великими идеями, куда-то его повести. Словом, в виду своего исключительного положения, Россия должна как-то наставить человечество, как-то его облагодетельствовать, суметь показать ему путь к счастью. Факты, правда, говорят о том, что до сих пор ничего этого сделано не было; тут Чаадаев отчасти прав. Но это означает лишь то, что перед Россией стоит задача сделать все это в будущем.
Так родился русский мессианизм: у России есть великая миссия, на России лежит великая обязанность перед человечеством. Но в чем эта обязанность состоит? Чему должна Россия научить мир, чем должна его облагодетельствовать? Знаем ли мы, в чем состоит счастье всего человечества? В чем заключается миссия России, никто из критиков Чаадаева вначале не знал, но убежденных в том, что она существует, было много. Начались поиски русской идеи, смысла существования нашей родины. Они продолжались вплоть до революции.
Тютчев не знал, в чем именно заключается смысл существования России, считая его таинственным и недоступным пониманию. Но в исключительности нашей державы он не сомневался:
Гоголь тоже был уверен в том, что «у ней особенная стать», но, как и Тютчев, не знал, в чем состоит назначение России. Он даже не знал, можно ли в нее верить. В конце первого тома «Мертвых душ» помещено знаменитое видение России, скачущей куда-то, подобно необгонимой тройке. Ее движение наводит ужас на пораженного созерцателя. «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» 8. В самом деле: куда она несется? Может быть, в пропасть, и другие народы и государства постораниваются, не желая или не будучи в силах ее спасти? А может быть, напротив, к светлому будущему, и другие народы и государства постораниваются, давая ей место лидера с тем, чтобы затем самим устремиться вслед за ней?
Впервые с положительной программой действий для России мы встречаемся у славянофилов. Она имеет ограниченный характер. Россия мыслится в роли духовного руководителя всех славянских народов, причем главная ее задача состоит, грубо говоря, в том, чтобы уберечь их от тлетворного влияния Запада. Славянофильская программа достаточно убога и не имеет под собой никакой реальной почвы. Н.С. Трубецкой убедительно показал, что у русских имеется с болгарами, сербами, чехами, поляками и другими западными славянами только языковая общность; в этническом же и прочих отношениях у них не больше общности с западными славянами, чем с другими окружающими их народами Европы и Азии.
В наиболее яркой форме и со всей полнотой русский мессианизм проявил себя в «Пушкинской речи» Достоевского. Достоевский считает славянофильство великим недоразумением. Задачу России он видит в том, чтобы стать инициатором братского воссоединения всех народов Европы и даже всех народов мира. Мы читаем: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. <…> И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» 9
Попробуем оценить русский мессианизм в предложенной Достоевским форме. Если подойти к этому непредвзято, то, конечно, тяжело читать претенциозные декларации автора «Пушкинской речи». Несомненно, что братство и воссоединение всех людей - это хорошо. Но, во-первых, у Достоевского идет речь о воссоединении только европейских, «арийских», народов, и это приравнивается ко всемирному воссоединению. Налицо, таким образом, откровенный европеоцентризм, и неясно, то ли для Достоевского Европа - это и есть весь мир, то ли имеется в виду все-таки, действительно, весь мир, но брататься автор намерен только с европейцами «по Христову евангельскому закону», прочие же чернокожие, желтокожие и краснокожие «неарийцы» по-прежнему будут содержаться в колониях.
Во-вторых, почему это именно русский человек должен стать закоперщиком воссоединения людей? Почему только у русского человека назначение всеевропейское и всемирное? Почему только нам свойственна сила братства и братского воссоединения людей? Неужели европейские противоречия без нас не могут разрешиться? Неужели всечеловеческой и всесоединяющей является именно русская душа, так что в ней европейские народы найдут исход свой тоске, когда эта душа вместит в себя их всех «с братскою любовию»? И изречь окончательное слово великой общей гармонии и братского окончательного согласия всех племен тоже, оказывается, способен только настоящий русский человек? Почему это именно русский человек с его необыкновенной душой такой замечательный, а не англичанин, не немец, не француз, не американец? Почему не все сразу? Почему не все народы? Разве нельзя всем вместе дружно и постепенно двигаться к воссоединению и братству без помощи непрошенного супервождя в лице русского народа?
Как ни кинь, а в декларациях Достоевского сквозит национализм, причем национализм экспансионистского типа. Наверно, представителям европейских народов было и смешно, и жутковато читать эти декларации. Они не без основания могли заподозрить, что все эти предложения внести примирение в европейские противоречия и призывы к братскому воссоединению, на деле могут обернуться чем-то совсем другим, учитывая всем известный острый аппетит Российской империи к расширению своих границ. Правда, Достоевский определенно заявлял, что имеет в виду всемирность, не мечом приобретенную, а токмо силой нашего братского стремления к воссоединению людей. Однако это братское стремление он, похоже, приписывал и Российской империи, а не только всечеловеческой и всесоединяющей русской душе. А в этом случае иностранцу очень трудно отличить братское стремление от меча. Вот какое радужное описание российской государственной политики можем мы прочесть в «Пушкинской речи»: «Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» 10
Ознакомившись с этим пассажем, народы Европы могли бы лишь развести руками. У всех них было, конечно, совсем другое представление о государственной политике России. Правда, они могли бы согласиться с тем, что они дороги русским, хотя и не в том смысле, который имел в виду Достоевский. Они всегда знали, что очень привлекательны для Российской империи в качестве объектов возможных завоеваний; им всегда было ясно, что в любой момент их (если они зазеваются) с радостью поместят под сень крыльев двуглавого орла в качестве дорогих приобретений российской короны. А что касается братства и любви, то они опять-таки хорошо знали, какая любовь и какое братство объединяют многочисленные народы, уже пребывающие под рукой русского царя.
Что представляет собой мессианизм Владимира Соловьева? Соловьеву мерещилась «желтая опасность»:
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена. 11
Философ мечтал об объединении всех христианских народов, причем наилучшей формой организации единого христианского общества считал теократию. Миссию учреждения всехристианской теократии он возлагал на Российскую империю: в этом, по его мнению, и заключается русская идея. В своем эссе «Русская идея» он писал: «Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение» 12. И далее: «Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы - вот в чем русская идея» 13.
Нет возможности серьезно отнестись к теократизму Владимира Соловьева, в виду его явной утопичности и полной оторванности от каких бы то ни было исторических реалий. Тем не менее можно констатировать, что дух русского империализма в нем ощутим, хотя Соловьев и призывает Российскую империю умерить свой абсолютизм, подчинившись авторитету утопической, существующей только в воображении философа Вселенской Церкви, хотя он и подвергает критике современное ему состояние русского государства: «В силу исторических условий, в которые она поставлена, Россия являет наиболее полное развитие, наиболее чистое и наиболее могущественное выражение абсолютного национального государства, отвергающего единство Церкви и исключающее религиозную свободу» 14.
Русский царизм мог бы воспользоваться русским мессианизмом в какой-нибудь из его форм как идейным знаменем своей внешней политики, но не сделал этого. Так получилось, во-первых, потому, что для косной российской бюрократии все эти «умственные» построения славянофилов, Достоевского или Владимира Соловьева были слишком тонкой материей, а во-вторых, потому, что царизм уже дышал на ладан. Не понадобился русский мессианизм и совершившим революцию большевикам; зато пролетарский мессианизм Карла Маркса сделался в их руках мощным идейным подспорьем при создании собственной империи.
Надо сказать, что сам по себе пролетарский мессианизм Маркса враждебен империализму. Рабочее движение, по Марксу, интернационально, и в случае победы мировой пролетарской революции, национальные государства должны быть уничтожены. Однако Ленин, объявив о том, что победа пролетариата возможна в одной, отдельно взятой стране и что она произошла в России в октябре 1917 г., по сути дела, повернулся спиной к ортодоксальному марксизму. Не прошло и нескольких лет после октябрьской революции, как большевистский пролетарский интернационализм стал не чем иным, как маской старого доброго русского империализма. Сменив вывеску и став советским, русский империализм сделался гораздо более претенциозным, чем в царское время. Царский империализм и не мечтал о мировом господстве; его притязания не шли дальше завоевания «проливов и перевалов». А советский империализм замахнулся на таковое. Для него очень удобной и стимулирующей оказалась идея Маркса о грядущей победе коммунизма во всем мире. Смысл, который вкладывался в нее Карлом Марксом, был постепенно убран, и она стала использоваться как камуфляж в борьбе советского империализма за господство над миром. Мировое коммунистическое движение, руководимое из Москвы, компартии разных стран, финансируемые Москвой, стали орудиями советского империализма в этой борьбе. Мировая общественность, заграничные коммунисты, да и сами большевики не сразу разобрались в ситуации. Многие долго принимали исходящие из Кремля клятвы верности догмам марксизма и революционные призывы за чистую монету. Но потом (в особенности, после Второй мировой войны) всем все стало ясно.
5.
Деятельность Горбачева уничтожила даже абстрактную возможность того, что какое-нибудь государство, какая-нибудь отдельная нация силой захватит власть над всем миром. Отныне мечта о мировом господстве, не раз на протяжении истории человечества забредавшая в головы различных завоевателей и государственных мужей, вряд ли может посетить ум нормального человека. Образование единого глобального общества пойдет без насилия, постепенно, исподволь. Вначале произойдет интеграция наиболее цивилизованных государств, затем к ним присоединятся и слаборазвитые. Первый этап - это ликвидация всех вооруженных национальных конфликтов и установление прозрачных границ между всеми государствами. Не следует думать, что понадобится слишком много времени для того, чтобы этот этап пройти (я думаю, что будет достаточно смены двух-трех поколений людей).
Всемирное общество не будет жестко централизованным. Опыт Советского Союза показал, что жесткая централизация экономики не эффективна. Потому в глобальном обществе не будет ничего подобного госплану, а будет какой-либо консультативно-координирующий финансово-экономический орган; будет, разумеется, единая валюта. Не будет и ничего подобного единому централизованному государству: ведь в нем нет никакой нужды. Когда народы перестанут драться друг с другом и не будет никаких государственных границ, то ненужными станут не только пограничники и таможенники, но и вообще - станут ненужными национальные армии, разведки и контрразведки, как об этом уже говорилось выше. Ненужными окажутся дипломаты и правительства, а нынешние государства превратятся в административные единицы, подобные нашим теперешним губерниям или американским штатам. Единая администрация, жестко, по государственному, правящая миром, разумеется, не появится; никакого Президента земного шара не будет. Будет лишь какой-нибудь консультативно-координирующий орган, наподобие ныне существующего ООН. Будет и нечто вроде теперешнего интерпола - организация координирующая действия местных полицейских управлений. Будут и единые всемирные бюро, координирующие транспорт, связь, энергетику, радио, телевидение и т.п. Управление же в полном смысле слова, то есть принятие конкретных решений и доведение их до исполнения, будет осуществляться местными административными органами. Но вот, что будет единым и всемирным, так это кодекс законов, а также кодекс моральных норм. И это, может быть, станет для человечества важнее всего остального: общечеловеческие ценности из области хоть и желательного, но пока только декларируемого, из области лишь возможного и даже спорного, перейдут в область действительного.
Открытые границы и оживленные коммуникации через некоторое время сделают человечество единым и в биологическом отношении. Я имею в виду то, что отсутствие государственных границ и интенсивные международные связи будут чрезвычайно способствовать разного рода смешанным бракам, к которым, как показывает опыт, уже и нынешнее человечество весьма склонно. В глобальном же обществе смешанные браки станут массовым явлением. Раньше им мешали изолированность народов и рас, затрудненные международные связи. Мешала также ксенофобия и более или менее строгие запреты браков с чужеземцами, входившие в моральный кодекс различных племен и народов и направленные на защиту чистоты национальной крови. Прежние племена и народы боялись раствориться в среде окружавших их народов и рас. Надо сказать, что все эти запреты отнюдь не всегда были эффективными: и раньше происходило смешение племен и народов между собой, исчезновение одних и появление других. Причиной этого были имевшие место в истории завоевания одних народов другими, различные переселения народов и т.п. Тем не менее все эти явления можно оценить как лишь эпизодические на фоне царившей в мире изоляции народов друг от друга.
Теперь совсем не то. Изоляция народов друг от друга сильно ослабла. Правда, еще имеются физические и общественные факторы, ей способствующие, в виде государственных границ и таможен, но, исходя из всего вышесказанного, можно надеяться, что они скоро исчезнут. Моральные факторы, способствующие изоляции народов, оказались менее стойкими и долговечными: они уже практически не существуют. Всякого рода запреты на браки с людьми иных национальностей подавляющее большинство наших современников считает странными предрассудками и анахронизмами. Современные народы потеряли опасение смешаться с другими и раствориться в их среде. Ни у кого из нас не существует внутреннего протеста против браков с иноплеменниками. Любовь - полагаем мы - не знает национальных и расовых преград. Вряд ли кто-нибудь из нас одобрит, например, следующий поступок ветхозаветного героя: «И вот, некто из сынов Израилевых пришел, и привел к братьям своим Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых <…> Финеес сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества, и взял в руку свою копье, и вошел вслед за Израильтянином в спальню, и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее <…>» (Числ., 25, 6-8). Этот пример может показаться не совсем чистым, потому что тут к делу примешивается еще и религиозная нетерпимость. Дело в том, что данный ветхозаветный эпизод начинается вот с чего: «И жил Израиль в Ситтиме, и начал народ блудодействовать с дочерями Моава, и приглашали они народ к жертвам богов своих, и ел народ жертвы их и кланялся богам их» (Числ., 25, 1-2). Таким образом, поступок Финееса можно истолковать в том смысле, что он наказал израильтянина за вероотступничество, а мадианитянку - за то, что она склонила его к вероотступничеству. Но, во-первых, так истолкованный поступок Финееса тоже не может вызвать одобрения у большинства наших современников, ибо до таких пределов доведенная религиозная нетерпимость в наше время тоже не в чести: хотя и существует еще немало религиозных фанатиков (отдельные секты, исламские фундаменталисты и т.п.), однако их действия с каждым годом находят все большее осуждение в основной массе людей. Во-вторых, дело обстоит не так просто: поступок Финееса к одной религиозной нетерпимости не сводится. Согласно закону Израиля, дети израильтянина и моавитянки являются не израильтянами, а моавитянами. Это значит, что блудодейства израильского народа с моавитянсками никак нельзя допустить с точки зрения ревнителей его сохранения и выживания: ведь оно чревато опасностью растворения Израиля в Моаве.
Но возьмем во всех отношениях чистые и более современные примеры. Ныне всеми безоговорочно осуждается, как нечто варварское и чудовищное, борьба немецких нацистов за чистоту арийской крови, их преследования лиц немецкой национальности, вступающих в брак с лицами еврейского происхождения. Мы осуждаем также совсем недавно бытовавшее в Америке неодобрение браков белых с неграми, возмущаемся действиями куклуксклановцев, учиняющих самосуды над неграми, заподозренными в покушениях на честь белых девушек. Короче говоря, современное общество в своем подавляющем большинстве считает, что смешанные браки - это хорошо, а их запрещение - это очень плохо.
Итак, в глобальном обществе будущего смешанные браки станут массовым явлением. К чему это поведет? Это поведет к тому, что через некоторое время (трудно сказать, смена какого количества поколений на это потребуется) на земле не останется ни русских, ни немцев, ни англичан, ни индусов, ни китайцев, ни сенегальцев - никакого многообразия национальностей вообще. Ибо не только национальности, но и все ныне существующие человеческие расы смешаются и дадут какую-то одну: не будет ни белых, ни черных, ни желтокожих, ни краснокожих; все люди на земном шаре станут одноцветными, скорее всего - шоколадно-золотистыми. Хорошо это или плохо? По-моему, это очень хорошо, потому что уничтожится сама возможность расизма и национализма. Все люди станут людьми со смешанной кровью, метисами, и будут чувствовать себя соответственно. Они будут встречаться друг с другом не как русский с татарином, не как белый с негром, а как метис с метисом, т. е. просто как человек с человеком. Пропадут национальные и расовые перегородки между людьми; никто больше не будет чувствовать себя выше или ниже другого исключительно в силу принадлежности к тому или иному народу. Распространение такой «метис-психоло-гии» среди людей будет, конечно, очень способствовать укоренению единой общечеловеческой морали в грядущем социуме. Я думаю, что «метис-психология» и соответствующие ей отношения между людьми утвердятся в нем гораздо раньше того времени, когда все поголовно сделаются одноцветными. Нужно только, чтобы достаточно большая часть населения земного шара составилась из людей, почувствовавших себя метисами; тогда свойственная им психология постепенно станет всеобщей.
Я понимаю, что начерченная мной перспектива, ожидающая человечество, многим покажется отнюдь не привлекательной, а напротив - удручающей. Неужели все пестрое разнообразие человеческих обличий, связанное с существованием народов и рас, сменится унылым однообразием оливковых лиц? Неужели все станут одинаковыми, как горошины в стручке? Неужели будущее человечество сделается подобием какого-то гигантского муравейника? Вот уж, действительно, страшная картина: какое-то царство трудно-различимых симплетонов, набор взаимозаменяемых винтиков какой-то чудовищной машины, которые, поистине, не нуждаются в том, чтобы быть поименованными - им достаточно того, чтобы быть пронумерованными. На это я могу ответить, что внешнее однообразие вовсе не обязательно должно сопровождаться внутренним. Наоборот, внутреннее многообразие будущих людей станет даже больше аналогичного многообразия людей нынешних. Я имею ввиду многообразие способностей, талантов, умов, нравов, обычаев, привычек, занятий и т.п. Как уже говорилось выше, ниоткуда не следует, что люди будущего окажутся симплетонами и взаимозаменяемыми винтиками. Они будут, во всяком случае, не глупее нас. Никуда не исчезнут литература и искусство; наука и техника сделаются еще сложнее, чем теперь. Да уж если на то пошло, то и никакого внешнего однообразия не будет: посмотрите, как разнообразны лица людей одной и той же расы из числа ныне существующих, одного и того же народа, одного и того же города, села, одной и той же семьи!
6.
Помимо насилия, связанного с завоеваниями, зашитой отечества, национально-освободительной борьбой, история демонстрирует нам еще один вид «законного» насилия. Он всегда имел интернациональный характер, и поэтому нет никаких гарантий того, что он не сохранится в грядущем обществе, где национальных государств не будет. Можно уповать только на общее смягчение нравов в будущем; тогда и этот вид насилия либо исчезнет, либо хотя бы ослабнет. Впрочем, отдельные наиболее бурно и массово проявившие себя в отдаленном и недавнем прошлом воплощения этого вида насилия, на мой взгляд, уже изжили себя и едва ли будут существовать в грядущем социуме.
Какой же это вид насилия? Я имею в виду насилие, связанное с борьбой за какую-нибудь интернациональную идею или против нее, сопровождающееся преследованием инакомыслящих, самопожертвованием и весьма часто доходящее до кровопролития. Наиболее яркими примерами всемирных идей ожесточенно провоцировавших насилие в прошлом и продолжающих, хотя и не в такой степени, провоцировать его в настоящем, могут служить религиозная и коммунистическая идеи. Это, поистине, кровавые идеи. Огромное количество крови было пролито во время многочисленных религиозных войн, а также в связи с мероприятиями по искоренению всякого рода еретиков. Поменьше, но тоже много было пролито крови в борьбе с противниками коммунизма и мероприятиях по уничтожению классового врага. К счастью, по всей видимости, почти вся кровь, которую способны выпить эти идеи, ими уже выпита. Кровавые проявления религиозного фанатизма, хоть и случаются время от времени, но сравнительно редки и осуждаются подавляющим большинством человечества. Классовые бои в основном тоже отгремели; мы наблюдаем лишь отдельные остаточные явления в виде террористических актов «Красных бригад» и им подобных организаций.
Что делает «законным» религиозное насилие и что делает «законным» насилие революционное? Религиозное насилие делает таковым система религиозных ценностей, при том условии, что к ней присоединяется религиозная нетерпимость. Первой заповедью всякой религии является требование верить в Бога и почитать его. Бог - бессмертное, всеблагое, всемогущее и всеведущее существо; от него зависит судьба всякого человека: спасется он или погибнет, ждет его вечное блаженство или вечная мука. Вера в Бога и его почитание являются в общем случае необходимым условием спасения человека, его посмертного вечного блаженства. Трагическим является тот факт, что на свете имеется множество религий, сект и различных верований. Возникает вопрос: Бог какой религии, какого верования - Бог истинный? Каждый верующий считает истинным своего Бога, но кто из них прав? Внешнего критерия истинности той религии, а не этой не существует. В делах веры ничего никому нельзя доказать. Поэтому возникает конкуренция между религиями, возникают бесконечные споры между верующими различных вероисповеданий. Но религиозная этика не позволяет оставаться на чисто теоретическом и бесстрастно-академическом уровне спора. Ведь речь идет о высочайших ценностях: о спасении и вечном блаженстве. Настоящий верующий не должен равнодушно относиться к иноверцам. Так как они, веруя в иных, неистинных, богов, не веруют в Бога истинного и не почитают его, они обречены на погибель и вечную муку. Начнем с того, что в связи с этим, в душах настоящих верующих возникают добрые чувства по отношению к иноверцам, пробуждается желание помочь им, выручить их из беды. Настоящий верующий осознает, то обязан что-то предпринять для того, чтобы избавить иноверца от ждущей его ужасной участи, подобно тому как всякий человек обязан указать дорогу заблудившемуся, вытащить из воды утопающего, извлечь из огня жертву пожара. Беда иноверца заключается в том, что он находится в роковом заблуждении. В делах веры ничего нельзя строго доказать, но вполне возможно убедить и переубедить человека, вывести его из заблуждения, обратить его в свою веру. На этой возможности основывается проповедническая и миссионерская деятельность, практикуемая многими религиями.
Все было бы очень хорошо и просто, если бы проповедническая деятельность была на сто процентов эффективна, если бы иноверцы постепенно и безропотно один за другим обращались в истинную веру. Однако на деле оказывается, что среди иноверцев очень много людей, упорствующих в своем заблуждении. Более того: миссионерская деятельность, ведущаяся многими конкурирующими религиями оказывается настолько успешной, что иноверческим проповедникам удается обратить в различные ложные веры многих людей, ранее исповедовавших веру истинную. Значит иноверцы отнюдь не безобидны: выходит так, что они способны наносить страшный вред, способны соблазнять малых сих. И тут в душах настоящих верующих к доброжелательным чувствам, которые они испытывали к иноверцам, примешиваются враждебные. Однако враждебным чувствам достаточно только возникнуть. Их степень в дальнейшем не поддается контролю: они могут полностью вытеснить все добрые чувства, чему, безусловно, способствует азарт борьбы за души верующих. Но даже если отношение настоящих верующих к иноверцам остается бивалентным, дверь легитимизации религиозного насилия оказывается открытой. Проповедники начинают понимать, что чистой проповедью успеха не добьешься: необходимо применение силы как в деле обращения иноверцев, так и при защите истинно верующих от соблазняющей их проповеди иноверческих миссионеров. Но в каких пределах можно применять силу? Исторический опыт показал, что не было никаких пределов применению религиозного насилия.
Здесь уместно процитировать «Исповедь» Льва Толстого, который глубоко проник в психологию религиозной вражды, ведущей к насилию: «И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством; я увидал, что ко всем, не исповедующим внешними символами и словами свою веру так же, как православие, - православие, хотя и пытается скрыть это, относится враждебно, как оно и должно быть, во-первых потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому, что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его детей и братьев в веру ложную» 15. И далее: «Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах о них, возносимых у престола всевышнего, - для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагается и будет прилагаться. Если два исповедания считают себя в истине, а друг друга во лжи, то, желая привлечь братьев к истине, они будут проповедовать свое учение. А если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать с тем, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры сектантом, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть его? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т. е. по времени прилагали высшую меру наказания; в наше время прилагают тоже высшую меру - запирают в одиночное заключение» 16.
Такова психология религиозной нетерпимости. Пример одного из ее проявлений я уже приводил выше: ветхозаветный Финеес, не потерпев того, что дочери Моава с успехом соблазняют сынов Израилевых так, что последние один за другим начинают поклоняться моавитянскому богу Ваал-Фегору, не нашел ничего лучшего, как пронзить копьем одного из соблазненных на нечестие Израильтян вместе с соблазнившей его женщиной. Поступок ветхозаветного Финееса стоит в одном ряду с кровавыми преследованиями русских раскольников православным царем Алексеем Михайловичем.
Надо, впрочем, отметить, что бывают замкнутые на себя неагрессивные религии и секты, не занимающиеся миссионерством. К их числу относится и вера древних Израильтян. Относясь враждебно к иноверцам, адепты подобных религий и сект доходят до того, что совершенно им не сочувствуют и не желают их спасти. По их вере то, что на земле существует много верований, есть проявление воли Божьей. Бог решил спасти избранный круг истинно верующих и погубить всех остальных людей. Значит, так надлежит быть, и верующим не следует идти против воли Божьей и обращать внимание на иноверцев. Представители таких религий и сект применяют насилие только к тем иноверцам, которые пытаются отвратить истинно верующих от истинной веры. Они пролили сравнительно мало крови во имя религиозной идеи.
Среди религий и сект миссионерского характера есть такие, которые свою проповедь никогда не сопровождают насилием. Таков, например, буддизм. В отношении пролития крови, такие религии и секты тоже сравнительно непродуктивны. Хуже всего обстоит в этом отношении дело с такими религиями, которые в свое время хотели любой ценой обратить в свою веру весь мир. К их числу, к сожалению, относится христианство, или, по крайней мере, основные его конфессии. Огромное количество крови было пролито во время насильственного обращения в христианскую веру первобытных племен и народов, во время крестовых походов, во время межконфессиональных войн, во время преследования разнообразных еретиков и раскольников внутри конфессий.
Каков, однако, сам смысл насильственного обращения людей в истинную веру? Ради чего это делается? Адепты религий того типа, к которому принадлежит христианство, отвечают на это не задумываясь: разумеется, ради самих обращенных, ради их же пользы. Но разве можно силой, под угрозой изгнания, лишения имущества, пыток, заключения в темницу, под угрозой самой смерти заставить человека поверить в то, во что не заставили его поверить никакие проповеди? Христианская этика отвечает, что можно и нужно. Необходимо сделать все, чтобы спасти человека, даже если он настолько неразумен, что не хочет этого. Позднее он образумится и будет горячо благодарить спасителя. Хирург обязан отсечь пораженную гангреной конечность даже тогда, когда больной не соглашается на это; капитан тонущего корабля должен распорядиться выбросить в море ценный груз, даже если его владелец сопротивляется этому; прохожий должен освободить от петли шею самоубийцы, даже если видел, что тот сам ее на ней затянул. И вообще - многое полезное для людей приходится заставлять их делать, преодолевая их нежелание. Например, нерадивых учеников под угрозой наказания заставляют постигать азы науки, а потом они благодарят учителей за проявленное ими в свое время усердие. Аналогично обстоит дело и с насильно обращенными. Вначале они лишь формально, «страха ради» исповедуют внешними символами и словами свою веру, на самом деле оставаясь неверующими. Но они обязаны участвовать в обрядах: нельзя не учитывать благотворного воздействия таинств. Постепенно подлинная вера нисходит в их сердца, и они становятся благодарны тем, кого раньше ненавидели и считали грубыми насильниками.
Допустим, что так бывает, хотя и не всегда. Но упорствующих несмотря ни на какие угрозы, зачем преследовать и предавать смерти, да еще и в массовом количестве? Таких людей христианская мораль объявляет врагами, а к врагам все ее ценности поворачиваются своей обратной стороной, становятся антиценностями. Причем эти люди - не просто враги, а враги самого Бога. Просто врагов христианин обязан прощать, отнюдь не преследовать и даже любить, ибо Христос заповедал: «Любите врагов ваших» (Матв. 5, 44). Но враги самого Бога - совсем другое дело: по отношению к ним благочестивыми являются все те деяния, которые морально недопустимы по отношению к обычным людям. Не только лжеучение этих нечестивцев, упорствующих в своем нечестии, но и само их существование оскорбляет величие господне; поэтому все они заслуживают высшей меры наказания. И эта высшая мера, как правильно заметил Лев Толстой, всегда к ним прилагалась. Другое дело, что в средние века и в эпоху Возрождения высшей мерой была смерть, а в XIX веке - заключение в тюрьму, но это изменение произошло за счет общего смягчения нравов людей, а не за счет каких-либо подвижек внутри христианской этики.
Когда заходит разговор о жестокостях инквизиции или о массовых преследованиях еретиков, христиане нередко напоминают о том, как много их самих пострадало в первые века христианства от рук отдельных римских императоров. Но, во-первых, как-то не подобает подсчитывать, кто больше людей убил и замучил, христиане или их противники (тем более, что итог был бы, скорее, не в пользу первых). Во-вторых, в этой связи есть смысл обратить внимание еще на одно положение в системе христианских этических ценностей, подталкивающее верующих к кровопролитию. На этот раз речь идет о пролитии собственной крови верующих. Я имею в виду то, что с точки зрения христианской морали одним из самых высокоморальных поступков христианина является согласие пострадать за веру вплоть до гибели за нее. Мученики составляют самую прославляемую и самую многочисленную категорию христианских святых. В некоторых религиях тоже имеется институт мученичества, но христианский мартиролог, безусловно, самый большой. Если посмотреть со стороны, то такое превознесение мученичества есть не что иное, как подстрекательство верующих к самоубийству во имя религиозной идеи. Ясно, что прославление мучеников имеет смысл, аналогичный почитанию героев, павших за родину. Тут имеются даже смежные сюжеты. Например, в «Житии сорока мучеников севастийских» рассказывается о том, как поздней осенью 320 года в малоазийском городе Севастии римский игемон загнал группу христиан в озеро, где они должны были замерзнуть, если не согласятся отречься от Христа. В качестве соблазна игемон приказал постоянно топить находившуюся на берегу озера баню: любой из христиан, замерзавших в озере, мог в ней отогреться, если выполнит требование игемона. И вот сорок христиан остались тверды и приняли мученический венец, а сорок первый не выдержал и вбежал в баню. Тут произошло чудо: он внезапно целиком превратился в пар. Согласитесь, что данный сюжет очень напоминает сюжет подвига 28-ми героев-панфиловцев во время Второй мировой войны.
Что касается смягчения нравов, то они смягчились, пожалуй, не во всех отношениях. Однако в отношении религиозных распрей они определенно смягчились. Теперь ни в одной цивилизованной христианской стране за религиозную неортодоксальность даже в тюрьму не сажают. Религиозная нетерпимость сменилась во всех этих странах религиозной толерантностью. Статья, гарантирующая гражданам свободу совести имеется в конституциях всех этих стран. Религиозная нетерпимость сохранилась до сих пор лишь на культурной периферии современной ойкумены: в джунглях Индии (сингхи), на Ближнем Востоке (исламский фундаментализм). Есть все основания думать, что в грядущем обществе о каких бы то ни было религиозных преследованиях, о кровавых стычках на религиозной почве люди забудут и думать.
Но что станется со всем существующим ныне многообразием религий? Сохранится ли оно? Кое-кто считает, что оно сменится в будущем единой синкретической религией, которая впитает в себя элементы всех ныне существующих. Тенденции к объединению различных конфессий внутри современных «больших» религий налицо. Набирает силу экуменическое движение; успешно функционирует Всемирный совет церквей. Функционируют Всемирное братство буддистов, Всемирный исламский конгресс и др. Однако я думаю, что до всемирной синкретической религии дело не дойдет. Многообразие религий и церквей сохранится, хотя, может быть, и не в такой форме, как сейчас. Мировые религии настолько различны по своим истокам и традициям, и имеют настолько несовместимые особенности, что они едва ли способны слиться друг с другом и образовать единую мировую религию. Существует, правда, еще одна возможность образования единой мировой религии: это победа одной из ныне существующих над всеми остальными. Но она настолько не соответствует духу времени, что нужно немедленно сбросить ее со счетов.
Итак, многообразие религий и верований сохранится в будущем обществе, и это хорошо при том условии, что споры между ними будут держаться исключительно на духовном уровне и не будут переходить на уровень грубой силы. Сторонники одной религии не должны слишком рьяно доказывать адептам других религий свою правоту, не должны слишком ревностно стремиться к их спасению. Партикулярные религиозные ценности должны стушеваться перед лицом общечеловеческих ценностей. Так, заповедь «не убий» должна распространяться на всех без исключения людей, а не только на православных, или не только на католиков, или не только на шиитов, или не только на суннитов. Ужасно, когда религиозные деятели благословляют убийство иноверцев; ужасно, когда они солидаризируются с национальными правительствами и благословляют убийство врагов отечества. Послушаем Льва Толстого («Исповедь»): «В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учителя веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство, заблудших беспомощных юношей» 17.
Короче говоря, должно осуществляться мирное сосуществование всех религий и вероисповеданий. Все говорит о том, что так оно, в конце концов, и будет. Проповедничество никогда не станет сопровождаться ничем похожим на насилие. Религиозные деятели будут собираться на совместные конгрессы и симпозиумы, на которых будут мирно и доброжелательно обсуждать свои проблемы, подобно тому, как это давно уже делают философы и ученые.
7.
Да, как это делают философы и ученые, хотя… хотя совсем недавно был период времени, когда отнюдь не все философы и даже не все ученые собирались на всемирные конгрессы и мирно обсуждали свои проблемы. С октября 1917 г. до горбачевской перестройки тянулся он. Все мы помним, как единственно верное марксистско-ленинское учение, диалектический и исторический материализм, доблестно боролось со всеми разновидностями буржуазной идеалистической и метафизической философии. Мы помним, как в биологии прогрессивное, материалистическое, мичуринское направление ниспровергало другое направление - реакционно-идеалистическое, вейсманистское (менделевско-моргановское). При этом философские споры и научные дискуссии отнюдь не оставались на чисто теоретическом уровне: в Советском Союзе философы, обвиненные в идеализме, изгонялись с работы, заключались в тюрьмы, ссылались в места не столь отдаленные. То же самое проделывалось и с биологами, обвиненными в менделизме-морганизме. Но уже тогда всем было ясно, что ни в самой философии, ни в самой науке нет никаких таких моментов, которые требовали бы применения грубой силы для разрешения чисто философских и чисто научных проблем. Эти моменты привносились извне большевиками, которые пытались идеологизировать и философию, и науку, и искусство, и всю культуру. Такая идеологизация казалась им необходимой для повышения эффективности борьбы с буржуазным окружением за окончательную победу коммунизма во всем мире.
Тут мы плавно переходим к вопросу о том, что делает «законным» насилие во имя коммунистической идеи. Как и религиозная, она является достаточно древней: ее находят уже в «Государстве» Платона. Но в отличие от религиозной, она никогда не находила себе воплощения в таких мощных и многовековых социальных институтах, как церкви. Бледным аналогом церквей могут считаться коммунистические и социалистические партии. Однако в чистом виде коммунистическую идею они воплотить не смогли: коммунистический интернационал был подмят под себя советским империализмом, а партии социалистического интернационала стали составной частью западной демократии. Впрочем, отдельные шаги по воплощению этой идеи в жизнь делались как коммунистами, так и социалистами. Так что, хотя коммунизм и стал маской советского империализма, но эта маска достаточно прочно приросла к его лицу. Точно так же и западная демократия перестала быть чисто буржуазной, а окрасилась в социалистические тона. Что касается теоретического и идеологического оформления, то коммунистическая идея на протяжении веков находила его в учениях многих писателей, от Томаса Мора и Кампанеллы до Сен-Симона и Фурье. Последнее по времени и наиболее влиятельное в социальном отношении коммунистическое учение - марксизм. Именно на его основе составлены программы всех современных коммунистических и социалистических партий.
Существует система коммунистических этических ценностей; и именно она, если соединяется с социальной (классовой) нетерпимостью, с пролетарской революционностью, делает «законным» насилие. Наивысшей коммунистической ценностью является благополучие и счастье всех людей на земле. Если смыслом деятельности церковнослужителей является обеспечение верующим условий, необходимых для достижения вечного блаженства на том свете, то смыслом жизни деятелей коммунистического движения является создание на этом свете предпосылок для счастья и благоденствия всех людей. Священнослужители знают, каким образом можно обеспечить условия для достижения вечного блаженства, а коммунисты знают, как создать предпосылки для счастливой жизни на земле. Каждый человек спасается индивидуально: он должен верить в Бога, быть приобщенным к таинствам, молиться, исполнять надлежащие обряды и жить благочестиво, согласно божьим заповедям. Коммунизм же можно построить только совместными усилиями, и это построение есть не что иное, как кардинальное социальное преобразование. Самым главным препятствием для счастливой жизни людей на земле коммунисты считают имущественное неравенство. Пока в обществе существуют богатые и бедные, эксплуататоры и эксплуатируемые, ни о каком социальном благоденствии не может быть и речи. Следовательно, надо так преобразовать общество, чтобы в нем царило имущественное равенство, и никто никому не завидовал. Но кто должен взяться за преобразование общества в этом направлении, какие его слои? Ясно, что неимущие, обездоленные, эксплуатируемые. Ведь имущим и так хорошо; они и так, как сыры в масле, катаются. По Марксу, инициатором построения коммунистического общества может быть только самый эксплуатируемый класс - пролетариат. Самым радикальным способом ликвидировать имущественное неравенство является уничтожение частной собственности вообще, полное обобществление всего имущества. Никто ничем не будет владеть по отдельности, но все всем будут владеть совместно. Эта догма коммунистической теории перекликается с правилом общности монастырского имущества, принятым киновийным монашеством. Живущие в киновиях монахи не имеют никакого личного имущества, и пользуются всем монастырским имуществом сообща. В основе этого правила лежит принцип нестяжания, который в своей крайней форме входит в устав нищенствующих монашеских орденов. Взятый в общем виде принцип нестяжания не требует обязательного отказа от личного имущества; он требует только не стремиться любой ценой к богатству, не ставить материальные ценности выше духовных. Так сформулированный, он является одной из общечеловеческих моральных норм.
Имеет ли принцип нестяжания отношение к коммунистическому требованию упразднения частной собственности? И да и нет. Вообще говоря, согласно прогнозу Маркса, коммунистическое общество должно быть отнюдь не бедным, а, напротив, очень богатым. Он рассчитывал на то, что в производстве, основанном на общественной собственности, управляемом по плану из единого центра и избавленном, таким образом, от кризисов перепроизводства, резко возрастет производительность труда, и общественное богатство увеличится настолько, что смогут быть удовлетворены любые материальные потребности любого индивида. В «Критике Готской программы» он писал: «На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!» 18.
Маркс обвинял Фурье, Сен-Симона и всех остальных своих предшественников в утопизме, а сам на поверку, оказался еще худшим утопистом, чем они. Его экономический прогноз совершенно не оправдался. Большевики, уничтожив частную собственность в России, попытались управлять ее обширным хозяйством из единого центра и по плану. Но выяснилось, что такое управление крайне неэффективно: оно невольно сводится к голому администрированию, производство бюракратизируется, планирование оказывается насквозь фальшивым, отчетность - тоже, производительность труда, вместо того чтобы расти, в конечном счете, падает. Общественное богатство Советского Союза, как ни старалось, так и не смогло догнать и перегнать общественное богатство Америки. Напротив, оно с годами все больше отставало не только от американского, но и от общественных богатств Японии, Германии и других развитых стран, где господствовала частная собственность. Наконец, нашу хозяйственную систему постиг непреодолимый кризис, она рухнула, и частная собственность вернулась в Россию. Большевики погибли вместе с экономической системой, основанной на общественной собственности, став жертвами слепого доверия Карлу Марксу. Не получилось у большевиков в одной отдельно взятой России - не получилось бы и подавно в мировом масштабе, как это должно было быть по Марксу.
Так что экономические прогнозы Маркса не оправдались. А что он был отъявленным утопистом, хорошо видно из приведенной выше цитаты. Он считал необходимым и достаточным условием радикального роста производительных сил всестороннее развитие индивидов. Причем всесторонность эта должна быть достигнута через посредство исчезновения порабощающего человека подчинения разделению труда, а также противоположности между физическим и умственным трудом, и выразиться в том, что труд станет первейшей жизненной потребностью человека. Как понять эти довольно-таки туманные и абстрактные соображения? По-видимому, Маркс полагал, что при коммунизме каждый человек будет способен одинаково хорошо выполнять любую работу, в том числе - одинаково плодотворно заниматься как физическим, так и умственным трудом, в результате чего все разновидности трудовой деятельности станут для него первой жизненной потребностью. И в этом он видел человеческую всесторонность? И он всерьез считал, что люди, обладающие такими свойствами, станут работать с необыкновенной производительностью? Неважным же он был в таком случае психологом. Могут сказать, что легко, мол, через 120 лет после написания критикуемых строк на них набрасываться. Но все-таки непонятно, как даже тогда все это можно было серьезно писать, и еще более непонятно, как потом в течение долгих лет можно было серьезно это читать и этому верить.
Так или иначе, но если, хотя бы в теории, целью коммунистического движения является построение общества изобилия, в котором любой индивид может свободно удовлетворить любые свои материальные потребности (независимо от того, каковы пути к построению такого общества и существуют ли они вообще), то коммунистическая идея, по-видимому, никак не связана с принципом нестяжания. Но с другой стороны, практическое поведение борцов за построение коммунистического общества, живших, разумеется, в условиях, далеких от какого бы то ни было изобилия, является в идеале, скорее, аскетическим. В этой связи можно вспомнить Рахметова, героя романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Настоящий борец за счастливое будущее человечества совершенно не заботится о своем материальном благосостоянии, отдавая все свои силы и посвящая все свое время общему делу. Он выглядит даже «этичнее» натурального аскета, потому что тот, подвизаясь, надеется стяжать вечное блаженство для себя лично, а Рахметов не преследует никаких личных целей, заботясь только о других людях, о счастье будущих поколений. Да и люди будущего преизобильного общества не представляются ему какими-то сибаритами, предающимися разнообразным излишествам, людьми с неограниченными материальными потребностями. Он видит счастье людей вовсе не в постоянном и беспрепятственном удовлетворении их материальных потребностей. Преизобильное общество - всего лишь необходимое условие для достижения человеческого счастья, но не само счастье. Надо отдать должное марксистским теоретикам коммунизма: счастье человека они видели не в удовлетворении его чисто материальных нужд, а в его всестороннем и гармоничном духовном развитии, в том, что человек будущего получит возможность проявить все свои таланты и способности, получит полную свободу творчества. Другое дело, что оставаясь верными своей догме: «бытие определяет сознание», они считали, что без полного удовлетворения материальных нужд, гармоническое духовное развитие человека невозможно.
Является ли правильным это мнение марксистов? Я думаю, что нет, так как оно основывается на превратном представлении о человеческой психологии. Опыт показывает, что если индивид попадает в такие условия, когда все его материальные потребности удовлетворены, когда для того, чтобы жить, ему не нужно трудиться, когда у него, вследствие этого, появляются досуг и свобода выбора занятий, то он отнюдь не всегда начинает заботиться о своем всестороннем и гармоничном развитии, не всегда начинает проявлять свои таланты и способности, хотя, казалось бы, имеет для этого все возможности. Напротив, нередко он всю жизнь страдает от безделья, не зная чем себя занять, или занимает свой досуг всякой ерундой и, в частности, излишествами. В то же время имеются примеры, когда в человеке, задавленном нуждой и трудящимся в поте лица ради поддержания собственной жизни и жизни своих близких, пышным цветом расцветают многообразные таланты, и живет он насыщенной, духовной и творческой жизнью.
С другой стороны, установка коммунистов на создание общества изобилия имеет свои корни в системе общечеловеческих этических ценностей. Издревле и у всех народов существует требование подавать милостыню нищим и помогать неимущим. Требование, чтобы будущее общество стало преизобильным, является, может быть, и избыточным, но сделать так чтобы в нем не было голодных и нищих, чтобы ножницы между самыми бедными и самыми богатыми не были раскрыты так широко, как сейчас, необходимо. Это наша общечеловеческая обязанность. Впрочем, уже сейчас в цивилизованных странах благотворительность, борьба с бедностью, всякого рода меры социальной защиты находятся в центре внимания общества. Так что в этих странах лезвия ножниц приобрели явную тенденцию к сближению. Осуществляется и благотворительная помощь населению слаборазвитых стран, где, конечно, нищета и бедность еще царят во всю. Когда там прекратятся разорительные племенные и междуусобные войны, тогда и нищета скорее пойдет на убыль. В общем, прогноз по части борьбы с бедностью на земле благоприятный. Скорее всего, в глобальном обществе будущего не останется людей настолько бедных, что их бедность будет угрожать их жизни и потребует от них всех сил для того, чтобы ее победить. А голодать и нищенствовать люди будут только добровольно: либо по обету, либо в целях гигиены.
По вопросу о том, каковы политические пути, ведущие к построению общества всеобщего изобилия, и какие экономические меры должны быть для этого приняты, последователи Маркса не имели общего мнения. Они разделились на два основных направления. Социал-демократы, объединившиеся под сенью Второго интернационала, полагают, что бороться за власть допустимо только мирным парламентским путем, что в политике можно сотрудничать с буржуазными партиями (например, участвовать в коалиционных правительствах), что, оказавшись у власти, следует проводить политику постепенных экономических реформ, направленных на улучшение благосостояния низших и средних слоев населения, не посягая (по крайней мере, в обозримом будущем) на право частной собственности. «Реформаторами и соглашателями» презрительно называли их представители другого, радикального направления - коммунисты. Они считали, что следует силой, революционным путем захватить власть, отнюдь не сотрудничать с буржуазией, а физически уничтожить ее как класс и, придя к власти, установить жесткую диктатуру пролетариата. Экономические же преобразования тоже должны быть революционными и решительными: немедленная ликвидация частной собственности, установление централизованного управления производством и т.п. Революционерам удалось придти к власти в России, и ужасные последствия этого мы видели: установление тоталитарного режима, массовые репрессии, уничтожение свободы печати, свободы совести, жестокое преследование какого бы то ни было свободомыслия. Диктатура пролетариата быстро превратилась в диктатуру коммунистической партии, точнее - в диктатуру партийной номенклатуры, а страна победившей пролетарской революции, оплот международного рабочего движения, стала вооруженной до зубов агрессивной империей. К счастью, неудачные эксперименты с экономикой, тупая идеологическая нетерпимость, твердое и решительное противостояние стран Запада, привели к краху империи. Ход событий, связанных с образованием, недолгим существованием и гибелью советской империи, полностью дискредитировал революционаризм в деле построения преизобильного общества будущего. Таким образом, радикальное крыло марксистов потерпело поражение в историческом споре с умеренным их крылом. Отныне едва ли кто-нибудь захочет строить новое общество по рецептам коммунистов, которые скоро окончательно сойдут с политической арены. Учитывая все это, можно, по-моему, сказать, что насилие во имя коммунистической идеи близко к своей полной ликвидации.
8.
Как уже было сказано выше, я отнюдь не думаю, что в грядущем глобальном обществе совсем не будет насилия. Исчезнут только три разновидности «законного» насилия: насилие во имя национальной идеи и насилие во имя двух интернациональных идей, религиозной и коммунистической. Это должно уменьшить общее количество насилия на земле, но намного ли? Ведь неискоренимы насилие импульсивное, насилие преступное, насилие патологическое. Да и вместо трех исчезнувших старых разновидностей «законного» насилия люди могут придумать сколько угодно новых. Остается надеяться только на то, что, если таковые и будут изобретены, то они не окажутся такими кровавыми, как эти три прежние. Остается надеяться все на то же смягчение нравов. Но имеются ли хоть какие-нибудь основания для этих надежд?
Ведь если посмотреть с биологической колокольни, то «гомо сапиенс» - это, по словам Л.Н. Гумилева, крупный хищник, истребивший за время своего существования на земле немалое количество видов животных. Это единственный биологический вид, который сумел кардинальным образом повлиять на экологию земли, причем таким образом, что для значительного числа видов земной фауны и флоры создались невыносимые условия, и все они оказались обреченными на вымирание. Кроме того, это один из немногих биологических видов, у которых отсутствуют какие бы то ни было психологические и физиологические запреты в отношении каннибализма. Наконец, это, пожалуй, единственное живое существо, у которого столь явно имеет место «внутривидовая борьба». Как сказал Аристотель, человек - это «зоон политикон»; он может существовать только стадным образом, только в социуме. Согласно Хайдеггеру, нахождение в социуме не есть чисто внешенее условие существования человека. Это его неотъемлемая внутренняя характеристика, ибо человеческое существование (Dasein) есть не что иное, как бытие в мире вещей (In-sein) и бытие друг с другом (Miteinandersein). Даже если человек, подобно Робинзону Крузо, долгое время живет совершенно один, вдалеке от людей, то все равно, внутренне он живет с другими, ведет себя как социальное существо.
И вот если посмотреть с социальной колокольни, то «внутривидовая борьба» вида «гомо сапиенс» выражается в том, что люди внутри того самого социума, без которого ни один из них не может существовать и который сидит у каждого из них внутри, на протяжении всей своей истории ведут ожесточенные и кровавые сражения и войны между собой. Если каннибализм можно считать явлением, изжитым современным обществом, то агрессивность, направленная не только наружу, на истребление наших братьев меньших, но и внутрь, на уничтожение себе подобных, похоже, ничуть не уменьшилась у наших современников, по сравнению с предшествовавшими поколениями. Удручает то, что агрессивность эта ищет и успешно находит любые поводы для того, чтобы проявиться. Повод, для ссоры, на первый взгляд, может казаться совершенно пустяковым, возникший инцидент - не стоящим выеденного яйца, и, однако, вражда разгорается, насилие нарастает и все кончается кровавой бойней. При этом агрессивность пропитывает не только сердце, но и ум «гомо сапиенс», ибо люди не просто безумно и безотчетно со злобой набрасываются друг на друга, но и норовят тотчас же оправдать, легитимизировать насилие. Легитимизация эта постоянно осуществляется как по отношению к каждому конкретному проявлению насилия, так и по отношению к существованию насилия вообще. Ведь налицо куча теоретиков, которые доказывают, что агрессивность и склонность к насилию входят в сущность человека, что насилие - это двигатель прогресса и источник самой жизни людей, что прекратись внезапно насилие - и человеческий род загниет и тут же вымрет без остатка. Где же основания для надежды на смягчение человеческих нравов? Исчезнут национальные междуусобицы, классовая вражда, религиозные распри - и тут же какие-нибудь новые монтекки вступят в кровавую схватку с новыми капулетти, новые остроконечники начнут преследовать новых тупоконечников, новые иваны ивановичи смертельно обидятся на новых иванов никифоровичей. И немедленно найдутся теоретики, которые объявят новые виды насилия «законными».
И все же… И все же, несмотря на все это, не будем раньше времени отчаиваться и терять надежду. Ведь это не факт - что агрессивность и злоба входят в сущность человека; скорее, в нее входят доброта, любовь к ближним, к малым сим и ко всей природе, стремление к общению и братству со всеми людьми, сочувствие ко всем, с кем случилось что-нибудь плохое. И найдется достаточное число мыслителей, которые придерживаются именно такой точки зрения. Они скажут, что двигателем человеческого прогресса является не вражда, а любовь, что только ею и жив человек. Однако, пожалуй, не стоит нам втягиваться в многовековой спор о том, изначально добр человек или изначально зол. Впрочем, если уж на то пошло, то я думаю, что ни доброта, ни злоба не входят по отдельности в его сущность: и та, и другая в равной мере присущи его душе и борются в ней. Человеку свойственны как страсть к разрушению, так и порыв к состраданию, как влечение к насилию, так и стремление решать все проблемы мирно. Что возьмет верх в той или иной конкретной ситуации, зависит в значительной степени от случая и фортуны; однако существуют определенные факторы политического, экономического, юридического и морального порядка (как кратковременные, так и долгодействующие), одни из которых способны играть на руку влечению людей к насилию, а другие - настойчиво склонять их к миру и ненасилию. Как на те, так и на другие факторы есть возможность сознательно влиять. Поэтому все, кому ненавистны насилие и кровопролитие, обязаны всячески способствовать тому, чтобы действие первых факторов ослабло, а действие вторых усилилось. Если то, что мы предпринимаем в этом направлении, окажется мало-мальски успешным, то надежда на смягчение нравов людей будущего укрепится в наших сердцах.
Одним из самых действенных мероприятий по ослаблению насилия было бы, на мой взгляд, повсеместное установление системы общечеловеческих ценностей. Я думаю, что такая система воцарится, в конце концов, в грядущем обществе, но для того, чтобы это произошло, необходимо прилагать усилия, необходимо бороться за ее установление, ибо противодействующие этому социальные факторы, как мы видели выше, очень сильны и упорны.
Все до сих пор существовавшие и ныне существующие моральные нормы в большей или меньшей степени относительны. Общечеловеческие нормы морали должны быть абсолютными, не допускающими никаких исключений. Это чрезвычайно повысит их действенность. Почему так произойдет, очень хорошо понятно с точки зрения человеческой психологии. Одно дело, когда тебе скажут: своих убивать, обворовывать и обманывать нельзя, но врагов приканчивать, грабить и вводить в заблуждение не только можно, но и является твоим моральным долгом. И совсем другое дело, когда раз и навсегда сказано: никого никогда ни при каких обстоятельствах и ни по какому поводу нельзя ни убивать, ни грабить, ни обманывать. Любое убийство, любое воровство, любое лжесвидетельство должны считаться преступлениями. Эти абсолютные запреты с неизмеримо большей силой, чем нынешние неопределенные и уклончивые рекомендации, будут действовать на психику людей, будут определять их сознательные действия и глубоко въедаться в их подсознание. У людей будущего, воспитанных в духе соблюдения норм абсолютной общечеловеческой морали, с гораздо большим трудом, чем у наших современников, будет подниматься рука на то, чтобы кого-то умертвить, обчистить или оболгать.
Но если говорить конкретно, то что этот будут за общечеловеческие нормы морали? Тут ничего не нужно специально измышлять. Они давно уже выработаны в ходе исторического развития человечества и сформулированы в моральных кодексах различных человеческих обществ. Единственное, чего им недостает, так это общечеловеческого абсолютного статуса: все они на сегодняшний день имеют характер норм племенных и относительных. Сказанное не означает, конечно, того, что в ходе дальнейшего существования человечества, им больше не будет выработано никаких новых, нам еще неизвестных общеобязательных норм поведения.
В качестве конкретных примеров норм, достойных быть включенными в общечеловеческий моральный кодекс, могут служить неоднократно обсуждавшиеся выше заповеди Декалога: «не убивай», «не кради» и «не лжесвидетельствуй». К ним могут быть добавлены и такие заповеди Декалога, как «не завидуй» и «чти отца и матерь своих». Все эти требования легко и всегда может выполнить любой человек. Из Нагорной проповеди можно взять, прежде всего, общий чисто формальный моральный постулат: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Матф. 7, 12), который соответствует основному закону чистого практического разума Канта: «Поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла быть вместе с тем и принципом всеобщего законодательства» 19. Затем можно взять оттуда принцип нестяжания и бескорыстия во имя того, чтобы заботы о материальном и низком не заслоняли собой тягу к высокому и духовному: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Матф. 5, 42); «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляет и где воды подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф. 6, 19--21). К взятому в этой евангельской форме принципу нестяжания довольно близко подходит норма духовности из Системной триады норм поведения наших хиппи и панков. Об этой триаде мы упоминали в начале данной статьи. Наконец, из Нагорной проповеди в кодекс общечеловеческих норм морали следует, безусловно, перенести принцип ненасилия в его общем виде, который насилию в любой его форме противопоставляет мирное решение всех общественных проблем и регулярное прощение людьми друг другу всех обид и прегрешений: «Блаженны миротворцы» (Матф. 5, 9); «Вы слышали, что сказано древним: «не убивай; кто же убьет, подлежит суду». А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Матф. 5, 21-22); «Примирись с братом твоим» (Матф. 5, 24); «Мирись с соперником твоим скорее» (Матф. 5, 25); «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Матф. 6, 14-15). Ненасильственные отношения между людьми предусматриваются и нормой любви из Системной триады. Требования принципов нестяжания и ненасилия в той умеренной форме, какая сейчас описана, тоже легко и всегда могут быть выполнены любым человеком.
В Нагорной проповеди принцип ненасилия присутствует и в другой, крайней, форме: «Вы слышали, что сказано: «око за око, и зуб за зуб». А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Матф. 5, 38-41). В этой форме принцип ненасилия лег в основу моральной проповеди Льва Толстого; присутствует он в данной форме и в этическом кодексе хиппи. Ясно, что не каждый и не всегда сможет подставить левую щеку после того, как его ударили по правой. Это трудно. Поэтому в кодекс общечеловеческой морали данная заповедь может быть включена не в качестве обязательной нормы поведения, а разве что в виде регулятивного правила: кто может так поступить, пусть поступает («могущий вместить, да вместит»). Совет отдать ближнему верхнюю одежду тогда, когда он требует у тебя лишь рубашку, истолковывается зачастую, как вариант принципа нестяжания. Если принять это толкование, то перед нами будет принцип нестяжания в его крайней форме, в каковой его тоже сможет выполнить не каждый и не всегда. Но в виде регулятивного правила в кодекс общечеловеческой морали его, конечно, включить вполне возможно. И еще одну заповедь из Нагорной проповеди в качестве регулятивного правила обязательно следует ввести в кодекс норм общечеловеческой морали: «Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Матф. 5, 43-44). Это великая заповедь! В парадоксальной форме тут выдвигается требование, чтобы ни у кого не было никаких врагов. Общество, все члены которого испытывают по отношению друг к другу исключительно дружеские, братские чувства, - это, безусловно, высокий идеал, к которому должны стремится люди. В грядущем глобальном обществе не будет таких категорий врагов, как враги отечества, классовые враги, в нем исчезнет вражда на религиозной почве. Но трудно и почти невозможно никому и никогда не иметь личных врагов. Поэтому данную заповедь можно иметь в кодексе общечеловеческой морали лишь в виде регулятива.
В моральный кодекс будущего надлежит добавить еще норму свободы из Системной триады. Она включает в свой состав требование абсолютной свободы мнений, терпимость ко всякому инакомыслию. Это новая этическая норма, сложившаяся лишь на протяжении последних двух веков и чуждая всем предшествующим временам. Став общечеловеческой, она, может быть, в большей степени, чем другие нормы будущего морального кодекса, определит собой сущность грядущего глобального общества. В кодекс она, конечно, должна войти не как регулятив, а как общеобязательная норма поведения.
Список норм, достойных быть включенными в общечеловеческий моральный кодекс, приведенными примерами, разумеется, не исчерпывается. Я использовал источники, оказавшиеся под рукой: Декалог, Нагорную проповедь, Системную триаду; можно привлечь и другие.
Заканчивая статью, хочу сказать, что хорошо сознаю, насколько приблизителен сделанный в ней прогноз. Строго говоря, будущее в тумане. Но прогноз все же сделан на основании анализа реально наметившихся тенденций. Грядущее человечества представляется в общем и целом таким, как здесь описано. И Русь войдет в него вместе с другими народами и государствами, не отставая и не забегая вперед; им не нужно будет постораниваться и давать ей дорогу. Лучше или хуже нашего станет житься людям в глобальном обществе будущего? Счастливее или несчастнее нас с вами станут они? В чем-то им, безусловно, будет житься лучше, чем нам; в чем-то, может быть, и хуже. Будем надеяться, что в целом их жизнь сделается все-таки легче нашей. Что же касается счастья, то это - исключительно непонятная и коварная категория. Как сказано в стихотворении Н.М. Карамзина:
Все нового желаем,
От старого бежим
И счастье презираем,
Когда знакомы с ним» 20.
- [1] Щепанская Т.Б. Символика молодежной культуры. Опыт этнографического исследования системы 1986-1989 годов. СПб., 1993. С. 85-86.
- [2] Бернс Р. Стихотворения. Л., 1981. С. 6.
- [3] Интервью с Камило Хосе Селой, лауреатом Нобелевской премии (1989). Беседу вел Р.Л. Акунья // Курьер ЮНЕСКО. 1990. Июль. С. 6.
- [4] Там же. С. 7.
- [5] Михалков С.В. Избранное. М., 1947. С. 146.
- [6] Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 47.
- [7] Тютчев Ф.И. Лирика. М., 1965. Т. 1. С. 210.
- [8] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. М., 1937. Т. 5. С. 291.
- [9] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1984. Т. 26. С. 147-148.
- [10] Там же.
- [11] Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 104.
- [12] Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2.. С. 245.
- [13] Там же. С. 245-246.
- [14] Там же. С. 245.
- [15] Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1983. Т. 16. С. 159-160.
- [16] Там же. С. 161.
- [17] Там же. С. 161-162.
- [18] Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения: В 9 т. М., 1987. Т. 6. С. 16.
- [19] Кант И. Критика практического разума. СПб., 1908. С. 33.
- [20] Карамзин Н.М., Дмитриев И.И. Избранные стихотворения. Л., 1953. С. 174.
Добавить комментарий