Незабываемое впечатление: Встреча с Г.-Г. Гадамером

[7]

В апреле 2000 года Учёный Совет Санкт-Петербургского университета по предложению философского факультета присвоил степень доктора honoris causa профессору Гансу-Георгу Гадамеру. Излишне как-то особенно представлять этого философа. Известность этого имени давно уже вышла из границ узкого круга профессиональной философии. И сама личность профессора Гадамера, как и его философия, стали достоянием европейской культуры в качестве важнейших ферментов ее роста и побудителей интеллектуального движения и продуктивности. Его философская герменевтика может быть, при разумеющихся оговорках, воспринята как понимающий синтез нового историзма с философией культуры. Философия культуры, возникшая как сплав интеллектуально-художнических исканий и прорицаний романтиков начала XIX века, к его концу выразилась в серии универсальных доктрин, сотворенных на общей им почве философии жизни. Первоначально будучи принципиально маргинальной и враждебной профессиональным философским учениям об обществе — социальной философии, она в начале прошлого века стала теснить ее в европейских университетах. Противостояние в чем-то слабело и можно было наблюдать существенное взаимопроникновение философии культуры и социальной [8] философии. Мне кажется, что это наблюдение особенно справедливо относительно воззрений таких мыслителей, как Ф. Теннис, Г. Зиммель, М. Вебер. Классическая социальная философия была взращена на том типе историзма, который восходил к прогрессистским учениям эпохи просвещения. Учение о прогрессе и эволюционизме, будучи сильной стороной научной социологии, парализовало возможности социальной философии, не позволяя ей обрести необходимой силы абстракции и схватывания всего феномена социального в его многогранности, трансформациях и безусловной целостности.

Философия культуры, основываясь на невыразимом понимании жизни, продуцирующей в творческих импульсах культуру, несла в себе продуктивный дух нового историзма, для которого эволюционизм, изменения были лишь частичным элементом более сложного орнамента метаморфоз и индивидуализации человеческого бытия как культуры. Возможно синтез двух философских типов понимания социальности и человека, выраженных в классической социальной философии и философии культуры, на основе герменевтического совмещения их базисных установок даст в предвидимой перспективе новое учение. В осуществлении его главная трудность видится в решении онтологического вопроса. Онтологический поворот герменевтики, обоснованный Гадамером, едва ли является достаточным для адекватного истолкования природы социального, поскольку не выходит за пределы языка.

Как бы то ни было, философия Гадамера оказалась в центре того интеллектуального движения, которое определило духовную культуру конца прошлого века, хотя она и не была единственным ее (культуры) двигателем.
[9]

Юрий Никифорович Солонин и Людмила Алексеевна Вербицкая поздравляют профессора Г.-Г. Гадамера с присвоением ему Ученым Советом Университета звания почетного доктора honoris causa

Так сложилось, что профессор Гадамер оказался первым почетным доктором нашего университета по философскому разряду. В этом мы охотно усматриваем вещий знак, дающий право нам столь же гордиться выбором, сколь и надеяться на благоприятное будущее нашего факультета, осененного таким авторитетом. Мы пережили небольшой период интенсивной тревоги, не зная как он отнесется к нашей инициативе. Но согласие принять на себя почетное звание профессор Гадамер выразил тот-
[10]

Профессор Гадамер уже перешагнул вековой рубеж своей жизни. Сам по себе достойный удивления этот факт становится еще более впечатляющ, если принять во внимание сохраняющуюся бодрость духа, интеллектуальную силу и творческую энергию почтенного мудреца. Я сопровождал ректора Санкт-Петербургского университета, профессора Л.А. Вербицкую в июне прошлого года в Гейдельберг на вручение профессору Гадамеру мантии и диплома почетного доктора. Нечего распространяться о моем волнении: впервые в жизни мне предстояло встретиться с легендарной личностью, с мыслителем, которого давно уже почитают великим в сонме духовных учителей нашего времени. От своего московского коллеги профессора В.В. Миронова, посетившего Гадамера на празднование его столетия, я знал, что Гадамер весьма общителен и доброжелателен, охотно принимает гостей и довольно долго и оживленно беседует. Я также знал, что он не помечен русофобией, рождающей обычно настороженность и натянутость, при котором деликатные улыбки партнеров только подчеркивают искусственность и вынужденность общения. Не нравился ему и постмодернизм, в представителях которого он уловил важную странность: неспособность к диалогу. Странность в том, что весь постмодерн «замешан» на идеях диалога, общения, коммуникации, поиске Другого и прочих выдумках. Не откажу себе в труде заметить, что букет подобных странностей я уловил в суждениях профессора Ж. Деррида, во время его выступлений на философском факультете лет восемь тому назад. Метр французской философии судил решительно и резко о вещах предположительных и нечетких. Но особенная странность у многих зарубежных коллег — это чарующая снисходительность к нам, отравленным диаматизмом. И это при всем при том, что осведомленность наших отечественных философов в делах философского мира куда значительнее, чем ориентированных на четко ограниченные и узкие «филдс’ы» и «проблемс’ы» иностранных профессоров.

Тем не менее успокоительные предварительные сведения о профессоре Гадамере не уменьшили моего тревожного волнения. Нас приняли в загородной вилле, где проходили приемы и встречи гостей Гейдельбергского университета. Хозяева были в сборе во главе с ректором и ближайшим руководством университета. Я целиком сосредоточился на Гадамере. Он сидел в кресле — грузноватый пожилой человек с большой головой, покрытой негустыми свободно лежащими седыми волосами. Лицо, в зрелом возрасте, видимо, весьма выразительное, было
[12]

[col]

Автограф Г.-Г. Гадамера

несколько бледным. Зато глаза были средоточием всей его личности. Взгляд был несколько косоват, выражал ироническую доброту и, может быть, скепсис. Мне никогда не доводилось видеть человека столь удивительного возраста, а тем более беседовать с ним. Хотя присутствующие никак не подчеркивали особого внимания к Гадамеру — все выглядело непринужденно и неторжественно; но все равно по каким-то необъяснимым влияниям ощущалось, что главная фигура, центр собрания — именно он, профессор Гадамер. Я, конечно, встречал в своей жизни людей значительных, безусловных лидеров, одно присутствие которых создавало специфическую ситуацию духовного напряжения, но то, что я ощущал в присутствии Гадамера, не находило сопоставления ни с чем. Он, естественно, говорил мало и тихо, но все слышали, все понимали, что его речь — самое важное и интересное; посверкивали насмешливо глаза и скрывали время от времени свой взор за ресницами, как бы оставляя нас наедине со смыслами его суждений как действенными сущностями. Я смотрел на него, не отры- [13] ваясь.

Возможно это было неприлично, должно было вызвать неудовольствие. Но иначе я себя вести не мог. Я понимал, что вижу необычного человека и в необычный период его жизни. Надежды на новую встречу не было.

Процедуру декорирования он перенес с веселой непринужденностью. Для этого встал с кресла, и я вдруг увидел, что он пользуется двумя костылями. Я вспомнил, что большую часть своей жизни Гадамер прожил на немощных ногах после какой-то тяжелой болезни, перенесенной в юности. За столом он был раскован и непринужден. Удивило меня его совершенно спокойное отношение к вину: он пил его изрядно и с удовольствием. Обаяние его возрастало и я очень был огорчен скорому окончанию торжественного обеда. Редкий пример мыслителя, в котором нравственное начало более естественно, чем физические свойства тела. Его суждениям доверяешь не по причине их логической ясности, сколько в силу нравственной искренности. В сущности мимолетная встреча, а столь значительная в моей жизни!