В философском и культурологическом обороте довольно часто можно встретиться с констатацией диалогического характера культуры. Диалогичность стала уже своего рода клише, употребляемом по всякому поводу. Говорят о политическом диалоге, диалоге культур, времен, поколений и т.п. «Готовность к диалогу» стала своеобразным нормативом политкорректности, критерием некой «культурности». Сформировалась даже некая самодовлеющая система институтов и процедур: заседаний, ассамблей, «многораундовых переговорных процессов», «согласительных механизмов». Круглых столов, кстати сказать… При этом, однако, далеко не всегда дается отчет в том, почему собственно можно с такой уверенностью заявлять о диалогичности, как необходимом свойстве культуры, ее, так сказать, «facon d’etre» — способе существования?
Крайне показателен, как нам кажется, в этой связи пример известного итальянского исследователя семиотики Умберто Эко. В 1968 году У. Эко выпускает в свет свою работу «Отсутствующая структура. Введение в семиологию», которую он начинает с довольно увлекательного и детального изложения закономерностей и механизмов функционирования сообщений на обширном ряде примеров из различных сфер культурной жизни от архитектуры до кинематографии и рекламы. Казалось бы, все понятно. Но автор переходит к анализу фундаментальных категорий коммуникации и от казавшейся ясности не остается и следа. Обнаруживается какая-то основополагающая ущербность, противоречивость процессов коммуникации в обществе. В истоках общения смутно угадывается некий онтологический провал, фундаментальное «отсутствие», по самой своей природе не поддающееся описанию.
Последующие переиздания книги автор предваряет крайне любопытными размышлениями, выводящими лингво-семиологический дискурс в сферу трансцендентной теологии. У. Эко пишет: «Бог — полнота собственного бытия… Богу не ведомы проблемы коммуникации: все сущее в единый миг объемлется Его взглядом. Почему человек сообщает? Именно потому, что он не в состоянии охватить все единым взглядом. И поэтому есть вещи, которые он НЕ ЗНАЕТ, но о которых ему нужно сказать. Недостаточность познавательных способностей и превращает коммуникацию в чередование того, [94] что мы знаем, с тем, что мы не знаем». Семиолог резюмирует: «коммуникация существует не потому, что мне все известно, но потому, что есть вещи МНЕ НЕИЗВЕСТНЫЕ. Человек должен мыслить и сообщать и вырабатывать свой подход к реальности, потому что он ущербен и обделен».
Вот такой открывается глобальный мировоззренческий фон коммуникации. Достаточно интересное развитие этой темы можно получить, если обратиться собственно к религиозному материалу. В традиционных космологических представлениях многих народов известен сюжет, связывающий возникновение мира с вербальной деятельностью божества. Творение при этом сопровождается речевым актом, либо первые сущности выходят непосредственно изо рта Создателя. Сюда можно отнести хорошо известный лейтмотив творения в Книге Бытия «И сказал Бог…» и евангельское «В начале было Слово…». Еще более характерные черты имеет космогонический миф в «Старшей Эдде», где говорится о происхождении мира:
Тогда сели боги
на троны могущества
и совещаться
стали священные,
ночь назвали
и отпрыскам ночи —
вечеру, утру
и дня середине —
прозвище дали,
чтоб время исчислить.
В семантическом строе русского языка также, вероятно, прослеживается подобная мифологема, особенно если учесть, что глагол «показать» (то есть «явить, выставить что-либо») имеет один корень со словом «сказать» — «сообщить». Как видно, процесс коммуникации выступает условием существования не только общества с его культурой, но вообще мира со всем многообразием сущего в нем. Однако особенно примечательно для наших рассуждений следующее обстоятельство. В различных религиозных доктринах известен парадокс Творения. Он состоит в констатации фундаментального противоречия между всесовершенством Творца и глубокой онтологической [95] упречностью созданного им мира. Действительно, очень сложно ответить на вопрос о том, как же так получилось, что великий и благой Бог произвел весьма далекий от совершенства мир с его злом и многочисленными пороками? Апологетические ответы на этот вопрос породили всевозможные варианты теодицеи — оправдания Бога. С другой стороны, радикальные выводы из этого парадокса повлекли резко негативную оценку Творения как результата активности злого демиурга, что характерно, например, для учения раннехристианской секты маркионитов. Тем не менее, даже в рамках официальной церкви можно в латентной символической форме обнаружить, по крайней мере, подразумеваемую негативность Творения, поскольку идеалом провозглашается созерцательная бездеятельность, как в некоторых монашеских учениях.
Заметим, что в семантике многих языков бездеятельность связывается с молчанием, то есть отсутствием коммуникации. Также весьма любопытна распространенная в фольклорных традициях смысловая бинарная оппозиция «молчание–слово», где положительная валентность отдается молчанию. Своим негативизмом по отношению к коммуникации традиционное сознание в принципе подтверждает оценку, сделанную У. Эко: «Человек должен мыслить и сообщать…, потому что он ущербен и обделен». Но при этом черной пропастью по-прежнему зияет вопрос: а почему тогда сообщает Бог? Что побуждает его нарушать «полноту собственного бытия», свою самодостаточную независимость? Согласно христианскому учению, явление Христа-Логоса равнозначно самоумалению Абсолюта, так называемому «кенозису» — истощению Бога-Отца. Это признается. Но понять, почему и зачем это так, ограниченному человеческому рассудку не дано. «В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал» (Иоан. 1, 10).
Что же получается? Есть сообщение, но это сообщение непонятно. Какая-то странная коммуникация! Да и можно ли назвать подобное коммуникацией? Как помнится, У. Эко определил коммуникацию как «чередование того, что мы знаем, с тем, что мы не знаем». Но в данном случае, похоже, не уместна сама дихотомия знания и незнания, эта привычная дигитальная пара ноля и единицы. Незнанию здесь не противопоставляется знание. Здесь знание не исключает незнания. Они совмещены в парадоксальном знании о незнании. Это, вероятно, наиболее подходящим образом и должно быть определено как мистическое знание. Само слово «мистика» происходит от древнегреческого «мюстикос» — «таинственный». Мистическое знание — это, следовательно, таинственное знание. Знание тайны. Как-то не приходилось нигде встречаться с [96] гносеологическим анализом понятия тайны, хотя, как кажется, эта тема заслуживает внимания. Представляется, что по своей природе тайна как раз и находится где-то посередине, между знанием и незнанием. Тайна, с одной стороны, — это и не чистое незнание, не полное отсутствие, абсолютный ноль, так сказать. Это, скорее, некое явленное, манифестированное отсутствие. С другой стороны, нельзя назвать тайну знанием, поскольку тайна, по определению, — что-то скрытое, загадочное, недоступное.
В отечественной философии, кстати сказать, поднимался вопрос о необходимости пересмотра категорий знания и незнания, более осторожного подхода к ним. Указывалось на необходимость введения более тонкой градации, на необходимость учета нетипичных разновидностей знания. В 1990 году московский «Политиздат» выпустил сборник достаточно интересных работ по этой проблеме «Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания». К нему и отсылаю всех заинтересовавшихся данным вопросом.
Если мы посмотрим более внимательно, то можем обнаружить, что традиционная культура в своей значительной части и зиждется, собственно, на этом рассматриваемом нами мистическом знании. В каком-то смысле можно сказать, что мы находим даже определенную культуру тайны в древних обществах. Целый ряд таких феноменов имеем, начиная от тайных вероучений и обществ, всевозможных мистериальных культов и кончая популярным жанром загадок в фольклоре. Миф, как главный продукт архаической культуры, в основе своей содержит непонятное, таинственное. Отсюда возможны эти экстравагантность, гротеск, иносказательность сюжетов, ведь таинственность, неоднозначность, даже абсурд здесь норма. У древних скандинавов известна руническая культура, включающая систему письма, тексты мифов, практику гадания. Так вот «рун», откуда «руны», в древнескандинавском означает буквально «тайна».
Современному человеку может быть совершенно непонятен этот странный, если не извращенный, по его мнению, вкус к таинственному, неопределенному — к «сказочкам», одним словом. И это, по-видимому, вполне закономерно. Дело в том, что пришедшая на смену архаическим культурам современная технико-рационалистическая цивилизация построена, если разобраться, на совершенно противоположных принципах.
Х. Ортега-и-Гассет, для обозначения современного типа людей, ввел понятие «картезианского человека», то есть человека Р. Декарта. Это определение представляется как нельзя более точным и для наших размышлений. Именно Р. Декарт впервые четко сформулировал основные принципы современной [97] рациональности — непосредственной очевидности или достоверности знания, системности и непротиворечивости научных сведений. Отсюда идиосинкразия Р. Декарта к традиционным формам знания: обычаю, преданиям и т.п., как основанным на вере. Таким образом, современный «картезианский» человек стремится к ясности, понятности знания. Любая таинственность, неопределенность воспринимается как бесспорный недостаток, подлежащий устранению. Язык современности — это язык техники. Можно взять смелость и сказать, что ясным и понятным знанием сегодня считается то, которое может быть сообщено машине и «понято» машиной. Потому сообщение строится на строгом двоичном коде: или ноль или единица, либо есть либо нет. Какая-нибудь пограничность, неопределенность в этом просто немыслима. Для современного сознания ситуация непонимания недопустима. Непонимание деструктивно. Картезианскому человеку непонимание — как приговор. Думается, именно этому обстоятельству обязано появление собственно коммуникации, как деятельности, специально направленной на понимание.
Ранее, при рассмотрении мифологем, мы обратили внимание на символическую связь речевой деятельности с творением. Примечательно, что в современном мире эта корреляция проявляет себя со всей очевидностью. Процессы коммуникации сегодня не отделимы от производства. Коммуникация — это необходимая сторона производства, неотделимый его компонент. Причем, чем выше эффективность коммуникации, то есть четкость и понятность циркулирующих знаний, — тем выше эффективность производства.
Любопытно специально отметить следующее. Общей, так сказать, идеологической целью современного производства видится усовершенствование человека, общества, мира в целом. Вспоминается характерный девиз концерна “Philips”: “Let’s make things better!” — что-то вроде «Сделаем мир лучше!». То есть идеология такова, что через эффективное производство (равно коммуникацию) пойдем по пути прогресса, от несовершенства — к совершенству. При условии, конечно, что научимся понимать.
А что же архаическая идеология? Совершенно непонятный никому Творец создает такой мир, что у некоторых складывается мнение, что лучше бы он этого не делал. Анархист М.А. Бакунин, кажется, язвительно сравнил Иегову с бестолковым подмастерьем. Какая уж тут технократия! При этом, если вспомним, еще утверждается, что лучше и не могло выйти, ведь Бог при этом самоумалился, поступился своим совершенством, принес в жертву, истощил себя.
[98]
Но вот именно такая деятельностная модель существовала в обществе на протяжении тысячелетий. Сообщение таинственных мифов, вероятно, и не преследовало цели разъяснения чего-либо. Это было целиком сакраментальное действие, как бы повторяющее парадигмальный образец, заданный самим Создателем. Интересна природа почти повсеместно распространенных в древности обрядов жертвоприношения. С точки зрения современной практичности, жертвоприношение представляется как совершенно бессмысленное расточение благ, некое неразумное саморазорение. Может, оно и так, но ведь несоответствие чего-либо современным ценностным установкам вовсе не означает, что иной порядок вещей невозможен. Так, французский философ Ж. Батай на материале собранного этнографом М. Моссом материала по культуре жертвоприношений в индейских племенах сделал серьезный вывод об особой экономике жертвы или дара в примитивных обществах, которая выступает альтернативой современной производящей экономике.
В завершение своего выступления хотелось бы сказать, что важным условием философского осмысления действительности является способность к рефлексии, нахождению альтернативы — той критической дистанции, с которой можно созерцать предмет осмысления. Как представляется, на роль подобной альтернативы для изучения многих феноменов современности подходит именно архаическая культура, отдаленная от нас как хронологически, так и сущностно. Изложенные размышления и хотелось бы преподнести как пример такого подхода к актуальным проблемам современности.
Добавить комментарий