Пределы идентичности

Идентичность — слово привычное, без которого мы сегодня не мыслим описание мышления, поступка, социальных процессов и т.п., тем более касаясь феномена Я, индивида, личности, мы с изрядной долей уверенности считаем, что тематизируем с помощью идентичности некую единичность, «одно». Впрочем, именно связь идентичности с «одним» вызывает достаточно противоречивое ощущение: и интерес, и подозрение.
Для начала сместим вопрос из плоскости «Что такое идентичность?» в размерность «Как возможна идентичность? На основе чего, каких ресурсов она выстраивается?» При этом попробуем продвигаться к феномену идентичности несколько окольным путем. Поэтому определим, пусть несколько абстрактно и спекулятивно, границы, окрестности понятия идентичности.
Термин «идентичность» ведет свою родословную от позднелатинского слова (IV в.) “identitas” — тождество, которое в свою очередь производно от местоимения idem, eadem — «тот же самый», то есть по-русски identitas означает «то же самое», «тожество», «тождество».
Чтобы получить некоторое аналитическое прояснение этого понятия, воспользуемся кантовским различением аналитических и синтетических суждений. Интересующее нас здесь логическое различие относится к характеру связи субъекта и предиката. Итак, в аналитическом суждении предикат принадлежит субъекту. Последний удерживает при себе и в себе предикаты и владеет ими. Само удержание, представая как определенная связь, осуществляется через тождество. Иначе говоря, именно владение превращает субект в предикат и обратно. Делая их в принципе неразличимыми. Поэтому подобная связь может только пояснить, сделать более ясным понятие субъекта, дать ему более отчетливые контуры, очерчиваемые предикатами, ничего не добавляя при этом к понятию субъекта. Такое владение аналитически распространяется по линиям разворачивания серий связности субъекта и предикатов вплоть до окрестности иного тождества. Тождество выполняет функции схождения субъекта и предикатов исключительно в пределах субъекта, разделяя, расчленяя субъект по траекториям предикатов, создавая своего рода логическую анатомию субъекта. Но это расчленение не ведет к расщеплению, расколу, а просто к возникновению своего рода рельефа в пределах, задаваемых объемом субъекта. Таким образом выстраивается непрерывная ткань, паутина взаимодействий, непрерывная сеть взаимоотображений, взаимопроекций. Благодаря этому можно утверждать, что идентичность не терпит дискретности, разрывов, повсеместно экстраполируя свою конечность. Если воспользоваться кантовским термином “Gemeinschaft”, переводимым как «взаимодействие», но более точно здесь было бы говорить о «сообществе», «общности», «общении», «взаимо-действии» субъекта и предиката, постоянно готовых поменяться местами, то по сути следует говорить об «одновременном бытии [Zugleichsein] определений одной субстанции с определениями другой субстанции по всеобщему правилу» (Kant I. Kritik der reinen Vernuft. Leipzig: Verlag Ph. Reclam jun., 1979. S.243).
Такое Zugleichsein содержит критерий общности, или тождества, и оказывается связанным с законом, общим правилом, устанавливающим равноценность содержаний субъекта и предиката и их равноценный обмен. Иначе говоря, тождество конституируется особыми устройствами оценки. Идентичность и как термин, и как феномен становится явным и доступным в ситуации возможности замены, замещения, и потому обмена.
Однако с другой стороны, цена, оценка в Zugleichsein, устанавливая равноценное содержание тождества, тянет за собой ценность как форму перспективизма.
Здесь интересно то, что одновременно происходит преображение логического понятия субъекта в онтологический концепт субстанции. Так, Гуссерль в «Феноменология внутреннего сознания времени» отмечает, что дофеноменальная, доэмпирическая субстанция «есть идентичное, “носитель” изменяющегося или устойчивого… Это есть идентичное, которое объединяет все временные фазы потока благодаря единству общей сущности, следовательно родовой общности, которая, однако, не выявляется вообще в абстрактной сущности и не берется в себе. Идентичное есть сохраняющаяся в своей индивидуации сущность в непрерывном общем потоке» (Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени. Пер. С нем. В.И.Молчанова / Собрание сочинений. М.: Гнозис, 1994, Т.1. С.148). Именно способность к сохранению придает идентичности регрессивный и редукционный характер. Она отсылает совершенно все к «тому же самому», выделяя и охраняя привилегированность этого «того же самого». Возвращение к учрежденному «оригиналу» благодаря серии модификаций может служить основанием, началом ряда трансформаций, ведущих к радикальному изменению исходного «оригинала». Однако сейчас более важно то, что утверждение «одного и того же» позволяет производить операции замещения, ставить одно вместо другого. Тождество оказывается самым интимным образом связано с принципом репрезентации “aliquid stat pro aliquio”. Именно принцип замещения, смещения, вытеснения позволяет место субъекта занять его предикату как дубликату, двойнику, «синониму».
Каковы же условия подобного замещения?
Во-первых, тождество может быть собрано исключительно в ситуации топической индифферентности. Другими словами, понятия, феномены втянуты в изотропные топические развертки, фактически, предполагающие их неуместность, «безместность», что и позволяет производить бесконечные замены в синонимических сериях. Сюда же относится и потеря окрестностей феноменов.
Во-вторых, распад, истончение и уничтожение временных дистанций, исключительности временных точек локализации, в результате чего тождество становится повтором, порождающим амнезию.
В-третьих, тождество, размывая различие в “Gemeinschaft'e”, подразумевает скрытое утверждение, пусть виртуальных, но все-таки трансцендентных институций, или имманентных трансценденций, удерживающих “Gemeinschaft” от распада. Например, идентичность — это то, что я говорю себе и другим: «Я один и тот же, или же это Я, который был, есть и будет». Или же другие говорят мне: «Ты один и тот же». Но за всем этим стоит тезис Лакана: «Я — это речь Другого», тезис который требует припоминания, узнавания, признания. Тогда идентичность предстает как эффект анамнезис. И здесь совершенно нет никакого противоречия. Да, идентичность — это и амнезия, и анамнезис. Это забвение себя и припоминание иного, Другого как себя, что в принципе опять-таки втягивает нас в амнезию.
Вновь вернемся к кантовскому различению суждений. Он определяет синтетическое суждение как такое, в котором связь между субъектом и предикатом осуществляется без их тождества. Такая связь расширяет и присоединяет к понятию субъекта предикат, который не может появиться благодаря расчленению субъекта. Именно синтез всегда лежит в основе тождества. Поэтому синтез первичен в генеалогии знания и тем самым сознания. Кант писал: «Под синтезом в самом широком смысле я разумею присоединение различных представлений друг к другу и понимание их многообразия в едином акте познания» (Кант И. Критика чистого разума. Пер. с нем. Н.Лосского, сверен и отредактирован Ц.Г.Арзаканяном и М.И.Иткиным. М.: Мысль, 1994. С.85). Итак, выделим две точки в определении синтеза. Во-первых, «различные представления [verschiedene Vorstellungen]». Синтезу сопутствует дифференциальное и постоянно меняющееся видение: разнообразное, гетерогенное, которое кроме сущих, расходящихся в разные измерения, «миры», включает в себя и пустоты, зияния. Многомерность, объемность, это уже не поверхность, это уже не сознание.
Во-вторых, их связывание и понимание (схватывание). Удержание связности различных представлений как многообразия в едином потоке. Нет претензий на гомогенизацию, многообразие удерживается в едином потоке. Cинтез конденсирует многообразное, точнее, конденсируется на критических точках. Утверждая поэтому не необходимое, а случайное. Синтез поставляет формы, а тождество их эксплуатирует, или, точнее, их эксплуатируют институции, ответственные за конституирование тождества.
Для Гуссерля основная форма синтеза выступает формой идентификации, являясь при этом всеобъемлющим пассивным синтезом в форме континуального внутреннего временного сознания. Что это означает? Дело в том, тождественность предмета является интенциональным результатом синтетической работы сознания. И само сознание тождества, охватывающее всякое знание о тождестве, возникает и становится возможным благодаря синтезу. Здесь временность и сознание полностью совпадают. Причем, по Гуссерлю, синхронизация активного и пассивного синтеза, пассивный синтез поставляет материю для активного синтеза. Поэтому тождество, идентичность выстраивается на последовательном ряде событий, или иначе, на выстраивании событий в последовательность, создавая линии трансмиссии «одного и того же». И это несмотря на то, что события обладают различными скоростями. Например, прошлое еще не ушло или не подошло, а настоящее уже ушло, будущее замедлилось, задерживается. За этим стоит гетерогенность синтеза. Именно синтез многообразного, гетерогенного порождает знание и всякое возможное сознание. Однако кроме знания возникает еще что-то, располагающееся по ту сторону знания и феномена сознания как такового, что-то, что уже явно не-сознание, бессознательное.
Синтез функционирует странно и парадоксально. С одной стороны, он может выступать именно как идентифицирующий синтез, обслуживая поверхность сознания. А с другой — он сам погружен и ангажирован тем, что лежит по ту сторону сознания. Эту ситуацию прекрасно уже прочувствовал Кант, разводя эмпирическое Я и его трансцендентальный эквивалент. «Сознание самого себя при внутреннем восприятии согласно определениям нашего состояния только эмпирично, всегда изменчиво, в этом потоке внутренних явлений не может быть [дано] никакого устойчивого [stehendes und bleibendes — стоящего и остающегося] Cамо, это сознание самого себя обычно называют внутренним чувство или эмпирической апперцепцией. То, что необходимо должно представляться как нумерически тождественное, нельзя мыслить как такое посредством эмпирических данных» (Кант И. Критика чистого разума. Пер. с нем. Н.Лосского, сверен и отредактирован Ц.Г.Арзаканяном и М.И.Иткиным. М.: Мысль, 1994. С.504). Иными словами, «эмпирическое Я» даже в окрестностях собственной экзистенции просто неспособно обладать даже нумерическим тождеством. Поэтому без неустанной работы трансцендентальных институций ни о какой идентичности Я говорить нельзя.
При этом любые попытки аналитического определения Я через трансиндивидуальные матрицы также ни к чему не приводят. Если мы продвигаемся по аналитическим маршрутам, то тогда мы вынуждены принять, что идентичность совершенно ничего не прибавляет феноменальности или понятию Я. Но не будет ли это лукавством? Например, утверждение «Я — русский» предполагает, что «Я» и «русский» — тождественные понятие, то есть налицо и логическое, и нумерическое тождество. Но это означает, что для этого необходимо поставить любое Я в такую ситуацию, где у него просто не может быть чего-либо помимо предиката «русский» или связки предикатов, кодируемых «русским». На деле подобная операция чревата одним — избыванием сингулярности как таковой вообще. Любопытно, что аналитическое рассмотрение идентичности просто неспособно признать что-либо, лежащее за ее пределами, потому что пределов как раз и не существует. Вопрос не во мне «одном и том же», а скорее, выяснении того, что является условием возможности этого повтора. И этот удерживающий повтор (идентичность) не поддается объяснению через форму тождественности как учрежденного и учреждающего установления Я.
Идентичность Я, которое говорит или произносит «Я — русский», гарантируется только непрерывностью развертывания различных дискурсивных, семиотический, институциональных и т.п. серий. В том случае если эти серии, вдоль которых скользит речь Я, рассыпаются, то идентичность Я как личностная тождественность блекнет и исчезает, или же разваливается, рассыпается на больше уже не связанные между собой фрагменты, — «все просто зыбкий сон того, кто сам едва определен» (Делез Ж. Логика смысла. Пер. с фр. Я.Свирского. М.: Академия, 1995. С. 33). Функция введения институций в идентификационный процесс заключается в координации и связанности расходящихся событийных рядов.
Попытки удержать тождество, идентичность — всегда необходимость удержать синтез многообразного, гетерогенного. Поэтому утверждение «Я тот же самый» всегда строится на зазорах, смещениях, порогах — на стремительно («вдруг») вырастающем различии, которое гибельно для «одного и того же». И утверждение тождества неизбежно включает в себя переработку все новых и новых различий, инаковостей, рождающихся в расселинах зазоров и смещений. Возьмем например, временную идентичность как повторение «одного и того же». В этом случае я должен повторить себя такого, каким я был в прошлом, удержать в настоящем и сохранить в будущем. Хорошо если настоящее и будущее принципиально гомогенны развертыванию прошлого и его проективности в настоящее и будущее. Здесь возможны или passeism; или надвременное удержание Я как константы, не подверженной временным деформациям, мутациям; или же это конститутивная работа Ich-Ideal'a. Однако если мы сталкиваемся с принципиальной гетерогенностью временных пучков, то само тождество для подтверждения своего существа требует целой серии операций признания. Парадокс состоит в том, что идентичность во времени теряет симметричность, взрывающую (разрывающую) само его существо. В большей или меньшей степени можно утверждать, что асимметричный повтор связан только с подобием, сходством, но не с равенством, с тождеством в узком и строгом смысле этого понятия. Идентичность Я во времени — это всегда наружный повтор «покрова», под которым всегда уже хранится иное, которое может превратиться и в другого, и в чужого. Да и само удержание или учреждение идентичности в повторе — всегда процесс, пусть скрытый, утверждения иного, другого. Так, например, Другой гегелевской «Феноменологии» — это повторение внутреннего различия, включенного в каждый из его моментов и передаваемого от одной критической точки к другой.
Само тождество настаивает на гомогенных сериях. Однако оно интимным образом связано с операцией замещения, репрезентации, наслаивая копии одну на другую, когда одно событие замещает собой другое. Втягивание Я в стратегию абсолютной репрезентации превращается в разрушение «оригинала». Это процесс, неброский, и незаметный. Я стремится удержать себя, а институции любезно предлагают формы удержания, манифестации, означивания и т.п. Именно так это происходит в пределах тождества, где Я замещается Другим. Здесь господствует замещение, обмен, а точнее, обмен после смещения в горизонтах работы устройств идентификации. Поэтому Делез весьма проницательно заметил, что «…тождество эго всегда отсылает к тождеству чего-то не нас…» (Делез Ж. Фантазм и современная литература / Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. Пер. с фр. Я.И.Свирского. Екатеринбург: Деловая книга, 1998. C.385).
Таким образом, идентичность оказывается удостоверением того, что уже состоялась институализированная очевидность Я, но уже как Я-формы, сэкранировавшей «материю» сингулярного Я. Идентичность становится допустимостью допустимого «свой-ственного», «собственного» Я со стороны институций. Но учитывая, что идентичность — всегда институционализированная манифестация сингулярного события или/и действительно ин-дивидуализированное проявление субстанции институций, — оно в любом случае смещается в зону действия индивидуаций. И здесь происходят реальные мутации, ведущие к метаморфозам. В идентификационных устройствах обретает значимость то, что институционально не принадлежит и независимо от Я-сингулярности или, более того, отказывается от Я-сингулярности и отказывает ей в праве на легитимацию и дальнейшую легитимность. Идентичность Я-события (например, кантовское различие тождества в понятии и опыте) не тождественна, неидентична Я институционально отформатированных актов мышления и поступков, благодаря чему мы должны признать, что имеем дело только с Я-формой, за которой проглядывают различные узлы серии институциональных модификаций. «В новейшем мире, который, если сравнить его с греческим, создает большей частью лишь уродов и кентавров, в котором единичный человек, подобно сказочному существу составлен из разнородных лоскутов» (Ницше Ф. Греческое государство. Предисловие к ненаписанной книге (1871) / Философия в трагическую эпоху. Т.3. Избранные произведения в З томах. М.: REFL-book, 1994. С.). И это несоответствие Я в первую очередь самому себе возникает в результате институционального синтеза.
Поскольку интенсивность становится абстрактной, выделенной и отделенной от Я, она функционализируется и становится без-граничной. Поэтому все Я обретают заменители, или сами становятся всеобщими заменителями. Освободившись от Я, от его интенcивности, например, формы дискурсивности начинают соотносится друг с другом с различными топосами, задавая ритм, стиль пространства и времени. Это и есть основа «текста», критики «логоцентризма» и т.п.
Поэтому, как это ни звучит парадоксально, но идентичность является покровом расколотого Я (конечно, при условии, что вообще-то Я существует). На что же оно раскалывается? Дело не в том, — на что, — скорее, вся проблема в том, что появляется между ними — разлом, расщепление между наружным и изнанкой, а между ними пустота, бездна, своего рода изоляция. Это — раскол, вызывающий к жизни двойников, расположившихся по краям этой бездны. И они отнюдь не представляют собой тождественные фигуры, они неустанно и издевательски утверждают «одно и то же», вводя различения, несходства, между которыми и зависает Я. Или, как писал Делез «оно [повторение] обнаруживается в интенсивности Различного» (Делез Ж. Фантазм и современная литература / Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. Пер. с фр. Я.И. Свирского. Екатеринбург: Деловая книга, 1998. C.377).
Но что же это такое — мир без моего Я, того Я, которое каждый может удержать, Я, прикованное институциями к месту, времени, скованное местом и временем, — заключенное Я. Я каменеет, бронзовеет — Я умирает. Идентичность оказывается тем, что выслеживает, вылавливает, схватывает и удерживает мою интенсивность при себе. В результате идентификационной обработки Я превращается в отвердевшую, зароговевшую наружность, сокрывшую и тем самым делающую излишним изнанку. Это омертвевшая кожа, с забитыми порами между наружным и изнанкой. Идентичность всегда претендует на установление симметрии между наружным и изнанкой на основе институционально отформатированной наружности. Но интенсивность Я, желание, воля, власть неизбежно порождает несовпадение знаков идентичности. Выплески интенсивности становятся симптомами распада идентичности, тождества. Мир обтягивается тонким полотном с порами, мельчайшими отверстиями для того, чтобы Я могло дышать.
С другой стороны, мир без идентичности, вообще неидентифицируемое всегда пугает: кто видит, что видит, где разворачивается видение — все это обесценивается.
Гетерогенные и множественные потоки интенсивности, создающие вихри, воронки сингулярности, заколдовывают пространство, втягивают или, наоборот, выбрасывают из себя временные развертки, при этом удерживая их. Такая особенность объясняется семиотичностью, то есть сингулярной телесностью, которая и скрепляет этот дискурс. Как писал Ницше, «если наше “я” есть есть для нас единственное сущее, по образу которого мы создаем или понимаем всякое другое сущее: отлично! Тогда крайне уместно сомнение, не имеем ли мы здесь дело с некоторой перспективной иллюзией, — кажущимся единством, в котором все смыкается как на линии горизонта. Взяв тело за руководящую нить, мы увидим чрезвычайную множественность… » (Ницше Ф. Воля к власти / Избранные произведения в З томах. М.: REFL-book, 1994, T.1. СС.238-239).