Раскаяние, исповедь, покаяние… Обыденное сознание усматривает в них большое сходство. Но при внешнем сходстве эти слова и обозначаемые ими состояния, различаются по смыслу и скрытым в них возможностям изменения и преображения жизни человека. Первые два — ступени (в смысле «Ступеней» Г.Гессе), условия достижения третьего, но эти условия не обусловливают с неизбежностью покаяния — узрения себя «глазами вечности», измерения себя масштабом сущности, а не существования. Раскаяние, исповедь — лишь намерение, шаг к желаемому и возможному преображению, а нередко — просто игра с самим собой, с другим в себе и вне себя.
В христианстве покаяние — таинство обретения целостности, очищения, успокоения, окончания внутренней расколотости (ср. Раскольников в эпилоге «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского). Пример Достоевского здесь не случаен, не просто интересен или поучителен: позднее (в 1870-х гг.) он едва ли не единственный в русской культуре постиг самую суть покаяния — его исключительность, органическую потребность человека в нем и почти-невозможность исполнения этой потребности.
Суть покаяния — в способе единения человека с собой и с миром (с каким?); это обязывает понимать покаяние не как некую раз и навсегда данную форму внутренней деятельности, а органически связанную с историко-религиозным м культурным развитием и потому выражающей собой его (этого развития) наиболее сущностные черты.
С XVIII в., в особенности же со второй половины XIX в. и до сих пор в России идет мучительный процесс становления человеческой индивидуальности, смысла, целей и средств ее самоопределения.
Одним из результатов (хотелось бы надеяться, что не окончательных) указанного процесса явилось появление «фантастического и нетерпеливого человека» (здесь и далее слова и выражения, заключенные в кавычки, кроме специально оговоренных — из романа «Бесы» и «Дневников писателя» Ф.М. Достоевского), который, будучи «в своей земле сам не свой», хватается за любые идеи и теоретические положения, предлагающие нетрадиционные пути спасения. Эти идеи и теории, взятые из социально-исторического опыта других стран (в которых индивидуализация человека и его социального бытия исторически осуществлялись иначе), только и смогли быть (в виде готовых и апробированных рецептов спасения от всех бед) восприняты человеком «муравьиной необходимости», а овладев и подчинив себе его душу и ум, сотворили из него одержимого, беса.
Почему? Возможно потому, что осуществление этих идей и теорий основывается на деятельности стремящегося к свободе человека, а не на ожидании невесть когда и откуда являющегося «Китеж-града», не на пассивном подчинении абсолютно независимой от человека государственной власти, не на силе традиций общины и даже почти все-прощающего православия. Но в том-то все и дело, что идеи и идеалы этой деятельности пришли извне и предполагают иное понимание и человека, и многих слагаемых его бытия. Неспособный «найти правду в себе», человек «муравьиной необходимости» ищет ее вне себя точно также, как и само спасение он ищет «преимущественно от внешних явлений». Особенностью бесноватых является рассмотрение ими своих «муравьиных необходимостей» и «фантазий» как необходимых и всеобщих для всех (но не всеми, мол, осознанными) — этакая индивидуальность, разросшаяся до всех возможных пределов, как насекомое, заполнившее все видимое пространство под окуляром микроскопа. По сути это проявление неустроенности человека и присущей ему психологии, усиленное отсутствием традиций гражданских свобод и уважения прав другого человека. Несогласие или неприятие «фантазий» другими обостряет чувство собственной неполноценности и ведет к озлобленности на «непонимающих», к насилию. Так действия порой даже из лучших намерений обращаются во зло. Творение зла из лучших побуждений — подлинное бесовство. Спасаясь от нового зла, порожденного новой «муравьиной необходимостью», очередная «фантазия» приводит к следующему злу — возникает цепь (круг) отрицания зла злом. Если же нет новой «фантазии», то бес видит неудачу не в овладевшей им идее, а в вынужденном отступлении от нее или, выражаясь современным языком, в деформациях ее чуждыми ей силами и действиями. То есть бес не способен видеть себя целиком, он всюду — результат внешних воздействий, чем и объясняет свои неудачи. Признание и даже раскаяние здесь возможно, покаяние — нет.
Ложная целостность человека (т.е. за счет чужой идеи) является порождением ложного восприятия прошлого и будущего, ведет к избирательности в угоду «муравьиной необходимости». Эта «необходимость» встает между прошлым и будущим и своей ограниченностью усиливает их обоюдное разрушение. Прошлое подвергается забвению (в том числе и путем его фальсификации), что, по П.Флоренскому, есть одно из проявлений подлинного греза 1. Пустота «я» порождена пустотой и обессмысливанием истории и порождает новые ее пустоты, требует превосходства «я» над историей, приводит к неизбежности иллюзий о себе, прошлом и будущем. Для беса забвение является не грехом, а способом и условием его существования. Символом такого существования в недалеком прошлом явилось разрушение храма Христа Спасителя. На его месте был выкопан котлован (в значении «Котлована» А.Платонова) и заполнен водой забвения (в том числе и собственного бессилия создать вечное, альтернативное разрушенному), в которой принимали крещение забвением люди новой «муравьиной необходимости» с очередными «фантазиями» о себе прошлом и будущем.
Возможно ли покаяние для беса, для человека «муравьиной необходимости»? Думается, что нет. Он — нигилист по своей сути.
Для него нет иной традиции, кроме им же самим придуманной или взятой на веру извне. Но ведя по существу монадообразное существование, он с легкостью необыкновенной откажется — если потребует новая необходимость — и от этой «традиции», ибо он не видит себя ее созданием и не несет за нее ответственность. Признать, что он (или ему подобные) разрушил храм — с трудом, но можно. Принести покаяние — нет, так как сразу же появятся на помощь всемогущие внешние силы, оправдывающие его… бессилие, но сохраняющие его «я». Покаяние же требует в корне иной жизни, иной психологии, всего иного — оно требует от этого человека самостоятельного принятия ответственности за прошлое, что для него, этого «я», невозможно.
Признание И. Ставрогина несет на себе оттенок геростратовой психологии разрушения человечности. Но ему не в чем и не перед кем покаяться, ибо и в других он видит лишь ту или иную степень воплощения бесовства от «муравьиной необходимости» — не важно: внутренней или внешней. На это он и рассчитывал, создавая свою исповедь. Утвердить свое «я» эстетизацией зла, а не отказаться, не отречься от этого «я». Тихон для И.Ставрогина — не является и не может быть нравственным авторитетом. Тихон тоже желает утвердить себя, свою «муравьиную необходимость» путем бесполезной попытки привести И.Ставрогина к покаянию. Тихону также нужна победа своей фантазии. Поэтому Тихон — «проклятый психолог» — по сути дает санкцию на новое зло, бессильный предотвратить его, остановив И.Ставрогина не уже содеянном. В лице Тихона можно увидеть посюстороннюю (земную, повседневную) бессильность официального православия, а, следовательно, и невозможность принятия покаяния по его настоянию. Потому и признание — да, покаяние — нет. Поступок осознания по иным мерка, чем религиозный грех. Гордыня «я» непреодолима. Тихон зовет И. Ставрогина преодолеть гордыню тем, результатом распада чего это гордыня (и сам Ставрогин) является. Идея третьеримской (по значению) России не оправдалась, оставив индивиду лишь гордыню, но не пути продуктивного будущего; эта идея не породила ответственности индивидуальной, зато привила индивиду чувство избранности. Бесы не раскаются, т.к. не верят в третьеримскую Россию, а будут стараться перекроить ее по иным мерка, либо довольствоваться высотой своего сознания бесполезности того и другого и доказывать это действиями на подвернувшемся человеческом материале. И повсюду — ситуация нравственного тупика. Но Ставрогин — слишком умный бес: не в пример другим он видит бессилие идеи прошлого и чуждость иноземных идей будущего. И потому он находит себе другое бесовское поприще.
А. Камю довольно точно выразил суть романа «Братья Карамазовы»: в нем Достоевский явил беся мучеником борьбы с собственными надеждами 2. Это можно отнести ко всему последнему десятилетию жизни писателя. Вечно-гоголевская «Россия харь и морд» 3 явилась Достоевскому в новых исторических обличьях и между этой Россией и Россией иной, желаемой не было переходных ступеней. Оставалось то, что столь просто и глубоко выразил Ф. Тютчев: «В Россию можно только верить», что, по Достоевскому, «правда выше России» той, которую он столь гениально увидел. В этой России нет творчески-продуктивного образа индивидуальности, следовательно — нет и возможности покаяния, по крайней мере — в его прежней исторической форме. Новая — сродни творчеству как самовозрастанию человека на основе преодоления неискреннего и нелюбовного единения с миром, но это — иная психология, иная духовность, иной способ бытия человека, чем «раба, сбросившего цепи» (Ф. Шиллер), как и пытающегося их сбросить. Отсутствие традиций внутренней свободы при имеющейся внешней делает прежний вид покаяния маловозможным, а ее наличие потребует иных форм духовного самовосстановления человека.
Добавить комментарий