Исповедь: к определению термина

Исповедь — 1) церковный или общинный ритуал самоотчета; 2) литературно-публицистический и философский жанр. Среди древнейших мотиваций исповедь числит освобождение от опасной или сенсационной правды (герой сказки поверяет земляной ямке секрет об ослиных ушах царя; ср. дыромоляи), но такая правда порождает лишь слух и сплетню, сплетая сюжетику нарратива о внешнем мире. Подлинной этической инициацией и делом чести исповедь становится в масштабах внутреннего опыта самосознания, основанного на личной тайне («я», семьи, дома), которая в таинстве покаяния обменивается на покаянный «отпуск» (возврат) к догреховному представительству Вышней Тайне. Для христианского мироотношения исповедность — центральный принцип богочеловеческого диалога в истории и идеальная норма мирского общения. Институции религий спасения акцентируют в пасторской практике либо заземленную прагматику модели «учитель/ученик» (буддизм, ислам), либо варианты христианского принципа посредничества: юридического (католицизм), договорного (протестантизм) и святовестительного (православие). Этой триаде соответствуют и представления о мере вмешательства Провидения в дольние судьбы, об уровне полноты исповедной откровенности, о конфессиональной гарантии ее неразглашения исповедником. На фоне овнешненной совести, предъявленной католику, православный более свободен в выборе форм покаянного поведения: от публичного признания пред «миром» до молитвенной самоказни. Западному принуждению к регулярной исповеди противостоит русская привычка органической доверительности и национальный навык острого сочувствия. Эти качества не говорят об особом исповедном приоритете православного народа перед другими этносами, но объясняют пафос авторской откровенности русских художников и мыслителей. Профессиональная русская философия своим рождением обязана назревшей к началу XIX в. трагической потребности самовыражения. Первое «Философическое письмо» Чаадаева — не сокрушение о личном грехе, а панорама греховной неопознанности Россией своей исторической провиденции; зато «Апология сумасшедшего» насыщена патриотическим пафосом покаяния в «странной любви» к необщей истине и апофатической интонацией вины непонятого гражданина. Смесь мессианской гордыни и смирения (до самоуничижения) определяет фактуру литературной (от исповедей XVIII в., Гоголя и Лермонтова до массовой эксплуатации жанра в XX столетии) и философской исповеди (от В. Печерина, П. Чаадаева и М. Бакунина до Л. Шестова, В. Розанова и Н. Бердяева). Исповедь как таинство и литературный жанр исполняются в разных жизненных планах, но имеют общую творческую задачу и общую деятельностную структуру. По П. Флоренскому, человек устроен исповедно: в наивной душе мытарствует немота грешного тела; в духе мучается ужасом расщепления коснеющее «я», и вся богоподобная троичность микросома одержима словом исповедального самопризнания, чтобы вернуться, через катарсис искомой идентичности, к целостному бытию под Божьим небом и на Божьей Земле. Внутренняя энергия исповеди каждый раз заново собирает человека быта и человека искусства (а также героя текста) в том неотменяемом топосе жизненного мира, в котором они призваны к взаимно-творческому богочеловеческому со-деланию. Масштаб исповедного мироощущения задан Августином: в пространстве души автора-героя манихейство и христианство — не просто биографические вехи на пути к Истине, но мировые стихии в последнем поединке. Боэций, Петрарка, Абеляр еще сохраняют черты исповедного эпоса, но уже Просвещение (Руссо) обытовляет исповедные ценности, что привело к превращению исповеди к эстетически самоценной повествовательной игре (Ш. де Лакло, А. Мюсе, Мериме). На русской почве попытку вернуть литературно-публицистческой исповеди ее героические параметры предпринял в специфических условиях эмиграции Герцен. Наследник традиции приоритетного слова (т.е. слова, впервые говорящего последнюю правду), он определил свой голос как «исповедный» и «дальний» (= исповедаль-ный!). По его убеждению, интимное слово исповеди преобразуется в голосовое представительство народной совести (проповедь) и обличения (отповедь) и наследуется в качестве национального опыта самосознания (заповедь). Новая поэтика жанра оформилась в «Исповеди» Л.Толстого и в монологах героев Достоевского («Исповедь» Ипполита в «Идиоте»; «Исповедь Ставрогина» в «Бесах»; Зосима в «Братьях Карамазовых»).

Исповедь — обряд так же относится к «исповедности» (вид пафоса) в искусстве, как рукописный дневник к книге. Смысловое напряжение, возникшее между этими типами исповедной практики, определило фактуру таких текстов, как «Опавшие листья» В. Розанова, «Столп…» П. Флоренского, характер прозы Шестова, «Самопознания» Н. Бердяева, «Бесконечного тупика» Д. Галковского. При всей серьезности, эти тексты отмечены декадентским эстетством, самоиронией и авторской раздвоенностью.

Противоположный полюс исповедного избытка: черная исповедь В. Свенцицкого («Антихрист. Исповедь странного человека», 1906; ср. прозу Б. Савинкова). Невольно пародирует ситуацию исповеди семинаристская эстетика Чернышевского: на место покаяния ставится критика жизни литературной, а санкция иерея переносится на автора, который «выносит приговор» действительности. Отсюда уже не слишком далеко до идеи Вышинского о признании вины «царицей доказательств» в чекистском исповедании массового террора.