Читатель бл. Августина не может не обратить внимания на отчетливое отличие трех последних книг «Исповеди» (XI-XIII) от содержания ее основной части (I-X). Концовка этого великого памятника христианского самопознания, хотя и сохраняет неповторимые авторские интонации, молитвенность и задушевность, посвящена как будто совсем другим, специально-богословским вопросам, — вопросам эгзегетическим и «спекулятивно-метафизическим», например, разбору библейского учения о сотворении мира, о природе времени, о Троичности Божества.
Что означает это отличие? Почему «психологизм» повествования внезапно словно сменяется «онтологизмом»? Быть может, рассказчик просто «исчерпал» себя в заявленном жанре исповеди и завершает книгу своеобразным «приложением», демонстрируя плоды своего обращения, как бы торопясь поделиться захватившим его новым мироощущением и мировидением?
Если подобное первое впечатление и не лишено некоторых оснований, то тем важнее убедиться в принципиальном единстве всей книги и понять «эпилог» автобиографии блаженного отца не просто как заключение, итог его исповеди, но и как своеобразный ответ, полученный на эту исповедь.
Слова «исповедь» и «исповеданье» в разных языках настолько созвучны и взаимообратимы, что языковая память настойчиво взаимодополняет их друг другом. Так, по Вл. Далю, «исповеданье» означает и «исповедь» как таинство покаяния, и «вероисповеданье», «образ Богопочитанья», «задушевные убежденья вообще». В церковно-славянском языке слово «исповедатися» передает также смысл «открыто возвещать хвалу, воздавать славу, хвалить, славить». Например, «благо есть исповедатися Господеви» (Псалом 91:2) означает, прежде всего, «хорошо прославлять Господа».
Аналогичной двойственностью слово «исповеданье» обладает и в ряде других языков, например, в языке латинского оригинала «Исповеди» (confessiones), в новозаветном греческом языке (dmologia), в английском (confession), немецком (bekenntnis) языках и т.д.
Подобное сходство коренится в одной из центральных для христианства догматических истин — факте Божественного происхождения религии как Завета, союза Бога с человеком, т.е. на учении об откровении. «Ревеляционизм» (от лат. Revelatio — откровение) в качестве принципа богопознания предполагает, что важнейшие для вечной участи души знания открываются, даруются человеку Самим Богом, а главным источником Откровения, хранимым Церковью, является Священное Писание. И здесь сфокусирован своего рода смысловой центр «христианской гносеологии»: способность сделаться причастником Откровения существует лишь как таинство. Иными словами, способность принять, вместить в себя Откровение, рождается только своим собственным откровением, или — способностью к исповедальной жизни.
Святые отцы Церкви не раз напоминали о том, что возможность приближения к истине определяется состоянием нашей нравственности, о том, что познавать Бога можно лишь познавая себя в качестве Божественного образа. Говоря словами св. Григория Нисского: «Притти в себя, значит притти и к Богу». Но «прихождение в себя» это и есть то самое пробуждение от греха, которое пережил блудный сын в бессмертной притче (Лк.15:17).
Плод этого пробуждения — та «трезвость ума», о которой, как о свете Благоведения, молит блаженный автор: «Молю же тебя, осеняй меня этим светом более и более, чтобы при Твоем откровении пребыть мне непоколебимым в трезвом здравомыслии под кровом крыл Твоих» (Исповедь. Кн.12. Гл.11). Здесь уместна ассоциация с более поздним исихастским «духовным трезвением», ведь в православной аскетике со времени св. Антония Великого, столь изумившего Августина примером своего подвижничества, душа в своем «обычном», т.е. греховном состоянии понимается как «опьяненная неведеньем Бога».
Картина мира, складывающаяся в мировоззрении Нового времени, будучи нетеоцентричной, по сути оказывается и нечеловекоразмерной, ибо в ней конституируется «онтология» внеисповедального мироотношения, а значит, отсутствует то благодатное усилие и та необходимая жизненно-познавательная аскеза, которые вместе со смирением только и могут быть вознаграждены «силой жизни созерцательной».
Взыскует этой награды сердце человеческое, в покаянной молитве ищет чистоты и света. «Вперед, вперед, душа моя! Довершай исповедь свою с верою и упованием !.. — восклицает Августин, и тут же приемлет Откровение, ибо и его ум «отверзается к уразумению Писаний» (сравн.: Лк.24:45), и продолжает, — Ты сказал да будет свет (Быт.1:3). Покайтеся, приближибося царствие небесное (Мф.3:2). Да будет свет и покайтеся. Когда смутилась в нас душа наша, тогда мы вспомнили о Тебе, Господи…, тогда тьма наша стала для нас невыносимою, и мы обратились к Тебе, и бысть свет (Быт.1:3).(Исповедь. Кн.13. Гл.12).
Великое дело — говорить о Боге, но, по словам св. Григория Богослова, — гораздо большее — очищать себя для Бога. Ведь, по учению Церкви, в вечности мы понесем наказание даже не за бесчисленные грехи наши, но за то, что в них не покаялись.
Тем самым исповедь, как вверенный нам образ «стяжания духа мирна» (преп. Серафим Саровский), перерастает в исповеданье, имеющее власть спасать тысячи душ. Само же спасение, будучи результатом причастия «святилищу вечного Божественного покоя«, т.е. наследованием Царства Небесного, всегда будет оставаться неизреченной тайной, исканию которой и посвящен подвиг веры.
Молитвенным чаянием этого венца покаянного усилия завершает блаженный Августин свою книгу: «Но кто из человек уяснит человеку эту неизъяснимую для нас тайну? Какой ангел раскроет ее пред ангелами, или кто из них даст уразуметь ее нам человекам? Тебя должны нам просить, у тебя надлежит нам искать, к тебе должно обратиться и стучать. Владыко и Господи! Только таким образом будет нам дано, только таким образом отверзится нам (Мф.7:7-11). Аминь». (Исповедь. Кн.13. Гл.38).
Добавить комментарий