Пер. с фр. СПб., 1835.
Россия — это единственное по многим другим отношениям государство — представляет в ходе образования одно из тех редких, характеристических отличий, которые делают физиономию её столь оригинальною, и которые тщетно стали бы мы искать в истории веков минувших или в настоящем бытие народов современных <…>
Главная цель моя — доказать, что в системе образования, которому следует Правительство, изучение философии не составляет, как думают некоторые, занятия пустого и бесплодного, что участие, которое должна принимать эта наука в будущих успехах просвещения, чрезвычайно важно, и что это мощное притяжение, которое правительство оказывает даже на философские идеи, не только не препятствует надлежащему ходу ума человеческого, но напротив служит благотворным щитом, предохраняющим нас от гибельных следствий лжеобразования — этого, чудовищного порождения нашего века, которое, подобно нравственной язве, заражает и повреждает более и более общественное тело дряхлеющей Европы <…>
Преподавание философии полезно не для успехов просвещения вообще, и какие условия делают его совместным с системою образования, принятою в России?
Когда бы мне удалось доказать, что изучение философии не только возможно согласить с принятою у нас системою, но что необходимо, если Россия хоть не много хочет со временем выйти из ученичества и возвыситься до умственной независимости, до просвещения истинно народного, я, думаю, оказал бы значительную услугу этой науке, несправедливо лишенной уважения, презренной, и в то же время обнаружил бы благотворные виды правительства, учредившего кафедры философии во всех заведениях, назначенных для высшего университетского обучения.
Что же такое философия? Вот вопрос, который всяк в праве нам сделает, и который очень часто делают с насмешливым тоном и с полною надеждою привести нас в затруднение, представляя разногласие философов и тысячи разнородных определений, которые они давали своей науке. Цель и пределы этой речи не дозволяют распространяться о причинах этих разногласий, которые, возникая впрочем из самой природы философии, нисколько не удивляют людей, занимающихся ею; скажем только, что не удивляют людей, занимающихся ею; скажем только, что хаос, представляющийся нам с первого взгляда в Истории Философии, немедленно проясняется пред взором опытным и провинциальным, который, умея остановиться на том, что вообще принадлежит истинно-философским учениям, верно не потеряется в лабиринте странностей и противоречий, коими различные системы как бы хотят разрушить друг друга. И это единство, о котором говорим мы, неоспоримо: оно очевидно основывается на тожестве источника, от коего произошли все покушения Философов, и на тожестве цели, к которой стремятся их усилия, часто даже без их ведома.
Постараемся же привести в ясность основное начало и цель Философии. Может быть, обнаружение тесной связи с природою человеческою, заставит согласиться, что эта Наука — не смотря на свое несовершенство — не пустая мечта, порожденная нашим воображением, и что даже если б она была только пустою мечтою, то и тогда мы не могли бы не заниматься ею.
Человек, провождая первые лета своего младенчества в объяснениях Природы, совершенно преданный внушаемым ею впечатлениям, или лучше, составляя с нею одно и то же существо, при помощи этого близкого сообщения, развивает и укрепляет в себе врожденные семена познания. Вскоре возвысясь над чувством, единственно наполнявшим первоначальное бытие его, и образуя себе идею о своем Я, отличном от всего того, что называет он миром, вырывается из объятий этой нежной матери, и с того времени живет в постоянном противодействии с нею. Однако это окружающая его Природа, могущественная и чудесная, не перестает действовать на него, вызывая и упражняя все способности, сокрытые в существе его. Он не довольствуется уже отражением в себе многоразличных образов, представляющихся уму его, но связывает, соображает их по правилам, в коих сам себе не может дать отчета. Наконец уступая инстинктивному и неодолимому побуждению, он всему им открываемому приписывает причины и с жаром принимается их отыскивать. Ему удается открыть некоторые из них; но заметив вскоре, что эти самые причины имею бытие только относительное, зависящее от многих других бытий, он видит себя принужденным начать нескончаемое дело, переходя от одного бытия к другому и не находя в этом последнем твердой опоры, на которую бы мог положиться ум его.
Тогда-то озаряющий нас луч божественного света, обыкновенно называемый Разумом, с быстротою молнии раздирает мрачные облака чувств, доселе его обвивавшие, и ниспровергая преграды, как бы противопоставленные ему законом винословности (causalité), воспрещающим духу останавливаться на каком-либо кольце в бесконечной цепи существ, провозглашаешь торжественно бытие существа безусловного, живущего необходимо само собою и вечного. Но где же это безусловное существо, коего бытия разум не может отвергнуть, не отрекшись от самого себя, и не отказавшись от истины?… Эта Природа, столь прелестная, столь величественная, расстилающая перед моими изумленными чувствами бесчисленные чудеса свои, — Природа, которая беспрестанно стараясь, всегда юнеет, нисколько не теряет сил своих, неужели эта Природа — существо безусловное, которое, скрывая в недрах своих силы неисчерпаемые, идет вечным кругом, безначальным и бесконечным; а я, на которого она имеет права неоспоримые, я — только одна из слабых и преходящих тварей, вышедших из рук ее, подобная былинке в поле, которая зарождается, растет и погибает, не оставив никакого следа от своего существования?
… Нет! Я чувствую в себе нечто противящееся этой мысли. Как, неужели это Я, которого я не открываю ни одним из чувств своих, и которое однако напоминает мне о своем существовании беспрерывною деятельностью; это Я, которое мыслит и силою своей мысли может постигнуть и поработить Природу; это Я, которое желает и которого воля, по свидетельству моего сознания, не может быть поколеблена никакою силою видимого мира; это Я разумное и свободное, одним словом — мой дух, есть произведение бездейственной материи, повинующейся неодолимому побуждению движения, которое было сообщено ему? Неужели смерть может быть источником жизни? Отвергнем этот порядок вещей, который приводит к явным нелепостям. Дух, совокупность разумения и свободы — вот что составляет существо безусловное, начало, из коего все проистекает. Но какой дух? Неужели мой или человека подобного мне? Собрание существ безусловных не будет ли другою нелепостью, столь же очевидною, как и предшествующая? И если этот мир, который вне меня, есть порождение моей мысли, чистая фантасмагория, рождающаяся и погибающая вместе с нею, то откуда же происходит эта неоспоримая очевидность, заставляющая меня приписывать действительность предметам чувственных ощущений моих, и отвергать ее в образах, порождаемых моею фантазией? Если мир — мое произведение, то отчего же величественный ход его посмеивается над моею волей, бессильною остановить его или сделать в нем малейшее изменение? Нет, дух человеческий не мог ни создать вещественного мира, ни сам быть создан им. Но между тем какое согласие, какая чудесная гармония царствует между ними! Чем более я постигаю и тот и другой, тем более и более растет мое удивление. Эта независимость и вместе эта гармония двух миров, вещественного и духовного, не возвращают ли мне неопровержимым образом, что безусловное существо, которого разум мой ищет беспрестанно, под опасением потерять всю свою собственную действительность, стоит превыше материи и духа, служащих ему только проявлением, и что оно, недоступное в своем вечном величии, непонятное для слабого творения, соблаговолило быть предметом не науки нашей, но нашей смиренной и чистосердечной веры? Разум успокаивается от высокого полета своего; он нашел себе опору: есть Бог превыше нас! И человек повергается ниц, поклоняясь Ему.
Вот, в немногих словах, происхождение Философии, которой начало творящее — Разум, цель конечная — Безусловное.
Согласен, что человек с умом необразованным может и не подниматься до высоты этой мысли; но невозможно, кажется, чтобы тот, кому хоть раз представлялась она, снова не возвращался к ней, даже несколько раз изведав слабость сил своих, когда надобно было уловлять, понимаешь ее. Только ценою разума можно похитить у людей Философию, ибо она — развитие разума.
Однако ж, если б Философия состояла исключительно в этом смелом и величественном полете, посредством которого разум, на крыльях священного восторга, парит над преходящим миром и востекает в область Веры, к Существу неизменяемому и вечному — источнику всякой жизни, очевидно тогда совпала бы она с Религиею и не имела бы права считаться отдельною Наукою, удобною для преподавания и изучения: ибо, чтоб передать ее другим, достаточно было бы каким-нибудь образом зародить в душе их такой же восторг, какой и нас одушевляет. Отличительный характер философского духа состоит не в том, чтоб с быстротою молнии пролетать неизмеримые пространства, отделяющие Творца от творения, подобно религиозному чувству, которое совершенно счастливо только тем, что погружаешься в неиссякаемый источник бесконечной благости; но в том, чтобы спокойным размышлением утешать, укрощать движение, сообщенное ему идеею Безусловного. Я хочу сказать, что Философ, поднимаясь с одного уступа на другой, непрестанно отдает себе отчет во всем им утвержденном, и идеал его состоит в том, чтоб, при помощи познаний разумения, построить систему истин, сколь возможно тесно связанных между собою, всеобщих, необходимых, и потому неподверженных никакому сомнению, построить, одним словом, Науку, которая бы, совмещала в себе начала всех отдельных Наук, обнимала таким образом всю вселенную и представляла нам решение загадочного ее существования. И так важнейшие вопросы, которые, по неизмеримому влиянию, производимому разрешением их на судьбу человеческого рода, занимают его бесконечно более, чем все прочие, — вопросы: о бытии Бога и об отношении Его к миру, о природе души нашей, о свободе ее и бессмертии, о законах, коими должны управляться действия человеческие, о сущности вещества и отношении его к духу, о достоверности в человеческих познаниях, и другие не менее важные, были всегда исключительным предметом Философии.
Существенная выгода истины, в самом положительном значении слова, породила Философию; эта же выгода, живая и действительная, с коей тесно связано все, что только имеет человечество драгоценнейшего, обеспечивает ей навсегда уважение умов высших, чтобы ни говорили те, которые замечая в каждой Науке только одну прямую пользу, какую можно извлечь из нее, не сомневаются, однако ж, что кроме этой пользы, может быть и еще кое-что, заставляющее нас любить и изучать Науку для нее самой. Эти люди с ограниченным зрением, уважающие каждый предмет по приносимой им материальной пользе, решительно отнимающие у человеческой жизни все, что только представляет она великого, прекрасного и делающие из человека, лучшего существа в творении, жалкое рабочее животное, — эти, если могу так назвать их Утилитарии беспрестанно лишают доверия Философию, которую почитают занятием пустым и бесплодным, и говорят, что История Философии есть история причуд и шалостей человеческого духа, утверждаясь на том пошлом изречении, что нет такой нелепости, которой бы не поддерживал какой-нибудь Философ. Но пусть вспомнят они, что подле этих нелепостей есть открытия обильнейшие, истины прекраснейшие, возвышеннейшие, и что, следственно, не на Философию должно жаловаться, а на жалкую участь рода человеческого, для которого от высокого до смешного — одни только шаг.
Охотно соглашаемся в несовершенстве Философии и бессилии ее — разрешить умозрительны образом все великие вопросы, принадлежащие к ее области. Но между тем двадцать четыре века размышлений, исследований, и покушений, произведенных умами глубокомысленнейшими, не могли быть совершенно бесплодны для Науки. И даже, если б результатом всех этих усилий было одно только питаемое нами убеждение, что не возможно утвердить Философию, как Науку, на таких обширных основаниях, какие бы желательно было дать ей, то должно будет признаться, что самое это просвещенное невежество, почерпнутое на глубине Философии, есть не совсем слабое вознаграждение трудов, для нее подъятых. Но участь этой Науки вовсе не так безнадежна, как хотят уверить нас некоторые. Психологическая метода, введенная Декартом, дала ей непоколебимую точку опоры, основание, коего прочность неоспорима, ибо если рассматривать эту методу во всех подробностях, выйдет, что она служит опорою всем прочим Наукам. Если строгая и глубокая Критика, коею обессмертил себя Кенигсбергский Философ, умерила преувеличенные требования Метафизиков; если проведена была демаркационная линия между Философиею, как Наукою, и Философиею, как истолкованием трансцендентальных идей Веры; если прежняя область Философов уже значительно сжата в своих границах: то собственно Философия не страдала от этих переворотов; напротив, она более утверждалась в своих законных владениях; и исследование человеческого Я — оси, на которой вращается Новейшая Философия, сообщив ей характер субъективности, привело в большую ясность права, на основании коих она должна быть почитаема царицею Наук, основною Наукою. С другой стороны, назначение пределов, коими ограничивается круг действий нашего ума — предмет, коим Критическая Школа занималась глубже и с большим успехом, чем все Школы, ей предшествовавшие, должно внушить Философии искренне и просвещенное смирение, не только примеряющее ее с Христианскою Верою, от которой она по гордости отделилась было, но дающее ей лестную возможность содействовать возвышению торжества Божественного Откровения.
Все сказанное нами о важности Философии для Наук вообще и следовательно для успехов умственного образования, могло бы быть развито гораздо более, если бы пределы этой речи дозволяли обозреть постепенно все различия Науки, составляющие существенные ее части. Остановимся только на одной из наименее уважаемых и наименее изучаемых в России, на Психологии, и покажем тесную связь ее с другими Науками, равно как и влияние, производимое ее на жизнь практическую.
Эмпирическая Психология есть Физика духа; т.е. собственно так называемая Физика наблюдает, описывает, классифицирует явления сил материальных: Психология имеет предметом собрать явления, коими обнаруживается дух, сравнить их между собою, расположить по классам сообразно сродству их и отыскать законы, коим подчинены силы, их производящие, чтобы сделать им удовлетворительное объяснение. Казалось бы, что Наука, стремящаяся разоблачить таинственную природу наших душевных способностей, исследующая законы нашей деятельности, и выводящая из них правила, по коим эти способности могут быть доведены до высшей степени образования и совершенства, долженствовала бы служить исходным пунктом и основанием всех наших трудов ученых: ибо из духа, как из общего фокуса, берут начала все Науки и Искусства — произведения большей или меньшей энергии его, результаты более или менее правильной его деятельности. Если это справедливо, и если наши умственные способности — действительно орудия, кои употребляем мы для построения ученых Систем, то как же можем надеяться сделать наилучшее употребление из этих орудий, когда знаем действия их только по некоторым поверхностным опытам, а внутренний их организм, равно как и условия, коим подчинены их образование и совершеннейшая действенность (efficacité) пребывают для нас тайною неразгаданною? Ученый может ли надеяться непреложного успеха в трудах своих, когда не знаешь даже средств, находящихся в его распоряжении? Не принужден ли он будет часто тратить понапрасну время и тяжкий свой труд, упорно стремясь осуществить невозможное? Не чаще ли еще будет он вовсе лишен возможной цели, чтоб увидеть ложность пути своего? Действительно, бесчисленные заблуждения, коими наполнены преимущественно Науки умозрительные, где по недостатку опыта, сии заблуждения не могут быть не поддержаны, ни опровергнуты этим судьею неумолимым, ясно доказывают необходимость, чувствуемую всяким образованным человеком, приобрести точные сведения о духе, деятельности его способностей, отношениях, связывающих их между собою, о круге, который Природа назначила каждой из них, и о законах, долженствующих управлять движениями этого чудесного высшего организма.
И не одними только Школами и трудами Ученого ограничивается польза изучения Психологии: важность приложения ее к практике точно так же велика, и, может быть, еще более ощутительна. Посмотрите только на близкое отношение, коим соединяется с Психологией занятие наставника юношества, это ни с чем несравненное искусство относительно неизмеримого влияния, производимого им на благосостояние граждан и благоденствие Царств. Неоспоримо, беспечность наставника, слабость его, безрассудство и вообще недостаток в твердости и энергии производят гибельные действия на ум и нравы юноши, вверенного его попечению, и часто разрушают самые лестные, самые основательные надежды родителей. Тут, по моему мнению, скрывается важнейший недостаток, которому (хотя он и очень мало приметен) должны мы приписать великое множество недозрелых воспитаний: это — недостаток познаний, нужных, чтоб двинуть воспитанника впредь собственными его силами. Странно, все убеждены в том, что мы не иначе можем победить вещественную природу, как только соображаясь с ее законами и противополагая одну ее силу другой; но лишь только дело коснется до человека — все хотят управлять им и гнуть его по своему, нисколько не стараясь узнать законов, коим существо его естественно повинуется. Уж не сомневаются ли в том, что умственные и нравственные силы человека имеют им только одним свойственные наклонности и способ действования, которым естественно следуют в своем развитии? Но идея какой бы то ни было силы, без закона правящего, разрушается сама-собою, даже не могла бы зародиться?
Если же, с одной стороны, воспитание положительно стремится развить, образовать, посредством искусных и сообразных с природою упражнений, все способности, коих семена дремлют еще в воспитаннике, и довести их до высшей степени силы и совершенства; если, с другой стороны, оно имеет целью противостоять неумеренному перевесу, который чувственность, по быстрому своему развитию, не замедлишь взять над разумом, до такой степени, что можешь затушить его в самом зародыше, когда развитие это не будет стеснено и содержимо в надлежащих границах властию грозной; если такое воспитание имеет предметом: предохранишь ум воспитанника от господствующих заблуждений и предрассудков века, которые, вкоренившись с нежного возраста, весьма часто противятся усилиям целой жизни, тщательно наблюдать за совокупным действием идей и привычек, во власти коих находится дитя до тех пор, пока размышление не пробудится в нем собственною силою, наконец, овладеть его умом и сердцем в минуту первого их развития, чтобы вдохнуть в них навсегда любовь к истине, благу и изящному; если такова, говорю я, цель воспитания, то спрашиваю: кто способен начертать нам отчетливый и основанный на общих законах природы человеческий план его, и каков в то же время должен быть наставник, который бы мог привести его в исполнение, с разными изменениями, требуемыми индивидуальностью? Конечно, это, по преимуществу будет тот, кто, особенно занимаясь изучением природы человеческой, далее проник в таинственные глубины духовного организма, кто в точности узнал периоды ее постепенного развития, и умеет употреблять приличнейшие средства, чтобы действовать в одно время на ум, воображение и сердце воспитанника; это будет, одним словом, Психолог.
Если б и после этого изучение Психологии нуждалось в похвале, я мог бы прибавить, что затруднительное познание людей и искусство удачно действовать на них волею — эти два дарования совершенно практические и необходимые преимущественно законодателю, Государственному сановнику и всякому находящемуся в высшей сфере общества, утверждаются равномерно на теоретическом основании Психологии. Скажу более, Психология доставляет нам ключ, необходимый к уразумению Истории, которая без нее была бы только порядочною грудою событий и разрушений; познание ее не доставляло бы никакого удовольствия и было бы совершенно бесполезно, если б она в то же время не имела предметом могучих рычагов, которые держат в постоянном жизненном движении лица и народы. Присовокупите к этому, что практический Моралист и Оратор обязаны Психологии важною тайною пленять умы и увлекать их волшебною силою тогда даже, когда доводы их не основаны на очевидности; что Психология удерживает жар Поэта, Живописца и всякого Художника в границах естественного, истинно-прекрасного и препятствует ему блуждать в странном и чудовищном; что помешательство умственное и множество болезней телесных, по тесной связи души с телом, не могут быть исцеляемы иначе, как только психическим способом…
Но к чему распространяться о предметах, которые при малейшем размышлении сами являются уму нашему? И так позвольте мне, Мм. Гг., ограничиться здесь указанием только на одно обстоятельство, казавшееся мне прекраснейшим и благороднейшим плодом изучения Психологии.
Если вся жизнь наша обязана своею высокою важностью и истинным достоинством дальнейшему своему назначению, состоящему в том, чтоб приготовить нас к жизни будущей, вечной, то надобно, чтоб и Наука принимала характер более важный, более благородный по мере того, как возвышает нас над бренными вещами этого мира, направляет дух к тому, что неизменяемо, исполняет сердце удивлением, любовью и благоговением к Существу Высочайшему и зарождает в нас сладостное убеждение, что Всесильный Отец, Который в то же время сама Мудрость и Благость, бдит над судьбами нашими. Бесспорно, высокое дело: созерцать вместе с Астрономом бесконечные пространства сфер небесных, быстрым летом пролетать неизмеримые расстояния, отделяющее одно светило от другого и, наконец, погружать усталый и изумленный взор в этот океан света, где каждая капля — солнце; но для Божества нет ничего ни великого, ни малого, ибо мера его — бесконечное: малейшее насекомое, едва приметное вооруженному глазу — точно такой же гимн Его могуществу и мудрости, как и эти бесчисленные миры, из коих состоит вселенная! Однако ж, не должен ли я убедиться, что дух мой во сто раз удивительнее всех этих чудес? Не довольно ли ему слабого луча дрожащего света отдаленнейших звезд, чтоб определить расстояние их и навсегда ограничить их движение орбитами постоянными и неизменяемыми? Не он ли в самом себе открыл удивительную тайну давать большое протяжение простой капле воды, чтобы доставить нам возможность наблюдать в ней целый мир различных тварей? Поистине, если все Науки возвещают славу Божию, то Наука, имеющая предметом изучение человека, должна далеко превосходит все прочие, ибо человек именно есть венец творения: в нем исключительно Бог проявляет нам свою мудрость, могущество, святость и любовь: Следовательно, если хотите постигнуть смысл этих простых, но важных слов Св. Писания, что «человек создан по образу Божию», то обратите взоры на самих себя, проникшие в глубину души вашей, следуйте по стезе вечных судеб, которую вы там непременно откроете, и священное уважение к достоинству человеческому, и в себе самих и в ближних, будет спасительным плодом ваших исследований.
Преимущество, данное мною Психологии над другими частями Философии, не доказывает еще, чтоб я признавал эту Науку, единственно плодоносною, а прочие почитал за бесплодные, занимающиеся только пустыми тонкостями, которые не имеют никакого существенного достоинства и не могут ни каким образом быть применены к человеческой жизни. Высокая цена, которую все отличнейшие мыслители давали изучению Логика, Метафизики и Этики, и похвалы, коими столько умов, далеко превосходящих мой, почтили эти Науки, мне кажется, столь уже известны, что не считаю нужным повторять их здесь; равномерно уважение, столько веков им по ныне воздаваемое, смею сказать, даже энтузиазм, и доселе ими внушаемый, есть лучшее свидетельство их важности в деле успехов просвещения, свидетельство, к которому слабое мнение мое ничего не прибавит. Вот почему я и решился выставить только одну из наименее блестящих и не столько превозносимых сторон философического учения: ибо и одной ее довольно мне будет для доказательства противникам Философии, что они присваивают себе власть судей в таком деле, в котором не имеют никакого права разбирательства.
Гений, в высшей степени практический, которого, конечно, нельзя обвинять в пристрастии к тонкостям схоластическим, знаменитый преобразователь России, не почитал Философских Наук излишними для народа, желающего утвердить национальное просвещение свое на прочных основаниях. С живейшим удовольствием читаем мы на первой странице газеты, напечатанной по повелению и под покровительством великого Монарха, следующие строки:
«Повелением ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА Московские Школы умножаются, и 45 человек слушают Философию, и уже Диалектику окончили» (См. 1 кн. ЖМНП, 1854).
Вот первая умственная победа над невежеством, которую этот страшный неприятель мрака возвестить своему народу с такою же благородною простотою, с какой говаривал о ближайших успехах своего оружия.
И так Философия с самого начала включена была в число Наук, долженствовавших разлить волны благотворного света на возрожденную Россию, и до сих пор пользуется в ней столь же великодушным покровительством, как и прочие Науки. Как же мы должны удивляться, видя, что по прошествии 130 лет, почтенный писатель, коего слова ни с которой стороны не могут возбуждать никакого подозрения, так выражает сожаление свое о пренебрежении у нас занятия Философией: «Слабо изучение Философии в нашем Отечестве; самостоятельность произведений по сей отрасли умственных изысканий почти и вовсе не видно (Введение в Науку Философии. Соч. Свящ.Сидонского, 1833. Предисловие.)» — и далее: «о Философии мы знаем только по слухам или по отголоскам чужеземным» (Там же. Стр. 314). Каким же причинам должно приписать это позднее развитие Философии и неуважение к ней в России, тогда как все другие Науки пользуются в ней самым лестным уважением?
Одна из очевиднейших причин находится в самой природе Философии, которая, для успешного изучения требуя ума зрелого и предварительных сведений глубоких и основательных, должна быть почитаема венцом всех прочих знаний и отраслью обучения, предоставленной исключительно Университетскими курсами. А как частное воспитание имело совершенно в своей власти цвет Русского юношества, которое, нетерпеливо желая скорее пуститься на поприще общественного служения, обыкновенно оставляло кров отеческий в возрасте, едва ли достаточно зрелом для важных философских исследований: то легко видеть можно, что Философия навсегда оставалась книгою закрытою для большей части молодых людей: ибо весьма редко случается, чтобы человек, возмужав, и будучи поглощен деятельной жизнью, посвящал досуги свои Науке, к которой не получил с детства никакой привязанности, и коей ни элементы, ни метода, ни цель ему неизвестны.
И так преподавание Философии оставалось заключенным почти только в одних Духовных Семинариях до славного царствования ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА, который, основав пять новых Университетов, воздвиг сим благодеянием другой памятник, делающий имя его бессмертным не только в сердце признательного патриота, но и во всем образованном мире. С этого уже времени изучение Философии беспрерывно преуспевает, и можно надеяться, что мудрые меры, признанные Правительством, и имеющие целью заставить юношество, предназначаемое к общественной службе, посещать Университетские курсы, чтоб ими приводить в зрелость умственные способности и дополнять свое образование, обращать равномерно и на Философию внимание, которое она заслуживает по стольким правам, и уважение, в котором до сих пор отказывало ей общественное мнение, не знавшее всей ее важности.
Умолчу о других причинах, замедливших успехи Философии в России, и укажу только на одну, которая показалась мне важнее прочих, и изъяснение которой подаст мне случай высказать свое чистосердечное мнение об условиях могущих сделать преподавание Философии совместным с нашей системою образования и даже с нашим бытом общественным. — Всякому из нас известно, что бесстыдная сущность XVIII в. дерзко осмеливалась ввести во всеобщее доверие, под священным именем Философии, такие начала, которые Философия не признавала и никогда не признает своими. Действительно, если учения, поставляющие человеку в обязанность считать баснею Христианское Откровение, забавляться религиею до того, чтоб отрицать бытие Божие, называть мечтою бессмертие души, уничтожать всякое различие между добродетелью и пороком, приписывая всю деятельность человеческую эгоизму, разрывать связи общественные, попирая ногами власть Божескую и человеческую; если, говорю, такие учения и правила могли называться философскими, надобно, чтоб мудрость превратилась в безумство, или чтоб она была ужаснейшим чудовищем, которое адские силы извергнули на землю для истребления рода человеческого. Однако ж эти разрушительные учения, проповедуемые под именем Философии, но, в самом деле, только отвратительные порождения глубокого нравственного разврата, заплатили питавшей их матери справедливую дань благодарности: навлекли ужасы самой страшной революции, которая когда-либо окровавливала землю. Вот каким образом Философия сделалась соучастницей самых плачевных ужасов, и голоса раздававшиеся в защиту ее заглушаемы были с одной стороны мятежом страстей и волнением умов, с другой смятением, вброшенным в сердце тех, для кого Религия, порядок общественный и присяга, данная Монарху, были еще дороги и священны. Страсть к разрушениям, которую последний век завещал нашему, и множество сочинений, называемых философскими коих Авторы гордятся своими хулами на Правительства, как делом истинно-благородным и героическим, обращающим в насмешку таинства Божественного Откровения, думая доказать тем независимость и силу своего ума, и ниспровергают все, что еще не упало, под тем благовидным предлогом, что рачительно трудятся для успехов рода человеческого; — все эти явления не могут успокоить правительство на счет истинного направления философии, которая, торжественно провозглашая свою невинность, не менее того вмешивается во все бунты, колеблющие Европу, и даже делает себя их услужливою защитницей.
Мудрое правительство наше не только не стесняло изучения философии, которую столь ужасные злоупотребления долженствовали бы сделать ему подозрительною, но всегда предписывало и одобряло его, если оно следовало по пути благому. Но кто дерзнет упрекнуть наше правительство тем, что оно смотрит за публичным преподаванием философии больше, чем другое? Не философия ли, не выходя из пределов своего владычества, приводит перед судилище ума порядок общественный и религию, законодательство и политику, рассуждает о правах и обязанностях человека, рассматривает основание всякой установленной Власти? Не философия ли преимущественно перед прочими науками должна разделять с религиею благородное дело приготовления роду человеческому людей честных и добродетельных, христианству — верующих просвещенных и чистых сердцем, граждан верных, преданных монарху и отечеству.
Правительство старается воздвигнуть против всех этих разрушительных теорий ограду более прочную, открывая просвещенному юношеству софистические хитрости, к коим прибегают демагоги, чтобы придать самой наглой лжи своей наружность истины…
Распространением только здравой философии правительство надеется разоблачить и привести в смущение отвратительное чудовище, псевдо-философию, прежде, чем успеет она осквернить Россию своим ядовитым дыханием и вонзить кровавые когти в недра её — сердце этого блестящего дарованием юношества, на которое опираются надежда и гордость Отечества.
Думаю, что не нужно теперь показывать основания, на коих должна утверждаться наша система преподавания философии:… священное уважение к религии, неколебимая верность монарху и безусловное повиновение существующим законам.
Таков дух философского учения, преподаваемого в университете нашем. Да возможет пылкое к образованию юношество, притекающее в сие святилище наук, быть проникнуто этим духом и завещает нам честь, которую мы считаем выше всякой другой, честь — что мы образовали не только ученых, но вместе усердных христиан и верных граждан, преданных своему монарху.
Добавить комментарий