• 1
• 2
• 3
• 4

1

Влияет ли жизненный путь человека на содержание создаваемого им философского учения? Споры вокруг этого вопроса столь же стары, сколь и сама философия. Однако в каждую из эпох и в каждой из стран всегда существует такой ответ на него, который принимается большинством исследователей, превращаясь в «элементарную истину», в нечто самоочевидное, усваиваемое раз и навсегда еще на студенческой скамье. Историки философии всегда представляют собой ученую корпорацию, принадлежность к которой обеспечивается принятием некоторых «само собой разумеющихся» истин. Поскольку истины эти разумеются сами собой, они не разумеются никем из членов корпорации — в том смысле, что никто не подвергает их сомнению, не прибегает к критической рефлексии. Их безусловное принятие делает члена корпорации своим, неприятие — чужим. Попытка навязать корпорации изменение этих самоочевидностей извне силой вызывает глухое сопротивление, выражающееся в четком разделении знания экзотерического и эзотерического. Публично признается то, чего требует признать превосходящая сила, открыто противостоять которой нет возможности. Но «в своем кругу» члены корпорации продолжают придерживаться тех представлений, которые принимаются ими как единственно истинные. Больше того: они и действуют в соответствии с этими представлениями, которые не позволено отстаивать публично.

Во времена, когда философия диалектического и исторического материализма была официальной и единственно допустимой государственной философией, историк философии вынужден был декларировать, что он признает влияние общественного бытия на общественное сознание и, в частности, влияние социального бытия философа на содержание его учения. Но после этого вынужденного признания учения мыслителей прошлого и настоящего исследовались так, будто никакого внешнего влияния на них просто не было. Во всяком случае, это влияние никак не могло иметь решающее значение.

Пожалуй, эзотерические методологические представления отечественных историков философии, совершенно расходившиеся с их публичными уверениями в совершеннейшем почтении к марксистской методологии историко-философского познания, наилучшим образом могут быть выражены теми развернутыми положениями русского историка философии права П.И. Новгородцева, которые он опубликовал еще в 1902 году:

«Как бы ни была теория связана с фактами действительности, она всегда есть абстракция; она всегда представляет логическое построение, которое не только отражает, но и преломляет в себе ближайшие исторические впечатления. Это особенно следует сказать о произведениях философского характера. Настроение минуты в произведении философа подвергается логическому продолжению и углублению; страсти времени, злоба дня до известной степени перегорают в горниле философского мышления, нейтрализуются силой обобщающей мысли. Впечатления недавнего прошлого и текущей действительности скрещиваются с более отдаленными историческими воспоминаниями, со всем запасом тех данных, которые успела собрать научная традиция и умственная культура. Девятнадцатый век питается впечатлениями Древней Греции; старые философы воскресают, для того чтобы руководить новой мыслью. Нельзя в достаточной мере настаивать на том, что умственное наследие предшествующих поколений, что вся предыдущая культура мысли сохраняется и действует в последующие эпохи истории. Таким образом, сила абстракции и широта умственного опыта являются — здесь, как и везде — теми условиями, которые возвышают теоретические построения над непосредственными впечатлениями действительности» 1.

Философ является философом ровно в той мере, в какой он способен выступить полномочным представителем всего мыслящего человечества. Поэтому он, приступая к исследованиям, всемерно старается отрешиться от всего индивидуального. Естественно, что после этого он отрицает и всякое влияние на содержание своего философского учения собственной приватной жизни, возникших в непосредственной связи с ней мыслей и чувств.

В какой-то мере события биографические, то есть непосредственно повлиявшие на личную судьбу философа, и события исторические, изменившие судьбу всего мира, разумеется, влияют на содержание философских учений. Но говорить об этом можно только «в известных пределах». «Правильный вывод состоял бы в том, чтобы твердо помнить об этих пределах и не поддаваться искушению быстрого подведения итогов там, где нет достаточных данных. Говоря точнее, основное правило исторической методы при объяснении идей следовало бы формулировать так: исходя от фактов исторической действительности, не подставлять их в качестве исчерпывающих мотивов под абстрактные теории; прослеживая длящиеся традиции и постепенно накопляющиеся впечатления мысли, не стараться сводить исключительно к ним всю систему идей писателя; говоря о конкретных поводах к образованию известной теории, не отыскивать во что бы то ни стало их отражения даже и в наиболее отвлеченных вершинах философской мысли. При этих условиях историческое изучение доктрин получит тот вид, на который нас единственно уполномочивает точная метода: не отваживаясь давать исчерпывающих объяснений, мы будем говорить лишь о замеченной нами связи идей с историческими условиями» 2.

Не может существенно влиять на содержание философского учения и влияние социальной среды, общественных отношений. При таком «социологизаторском» подходе «самые идеи и учения получают характер второстепенных рефлексов среды, игры теней на ее поверхности» 3. Такой подход есть всего лишь иное проявление преувеличенного внимания к личности философа. «Как мне кажется здесь происходит некоторое недоразумение, состоящее в том, что философское изучение смешивают с особым разрешением той же проблемы об отношении личности к обществу, которую постоянно имеет в виду историк. Отсюда упреки в недостаточном внимании к общественным условиям и предложение заменить логическое изучение идей средствами исторического анализа» 4.

Изучение философских учений — именно как философских учений! — должно быть по преимуществу логическим: с биографией, с историческими условиями и социальной средой должна сопоставляться только философская система как целое. «Мы можем согласиться со всеми требованиями современной исторической методы и остаться, однако, при своем убеждении, что существует особое философское изучение идей, которое не касается вопроса об их историческом происхождении и значении и рассматривает только их внутреннюю и собственную ценность… Прежде всего, несомненно, что каждая доктрина, помимо объяснения условий ее происхождения и общественного значения, допускает еще рассмотрение связи и соотношения ее отдельных частей, их внутреннего согласия или противоречия. Поскольку мы имеем перед собою в доктрине логическую переработку воспринятых писателем впечатлений, мы можем открыть у него и центральные мысли, и конечные выводы, и стремление к систематическому единству. В отложениях жизненного опыта мыслителя мы почти всегда обнаружим некоторые общие формулы и заключения, явившиеся результатом его размышлений и вместе с тем определившие характер его построений…Могут потребоваться и справки с историей; но сама по себе это не есть историческая задача» 5.

Изучение философской системы может быть уподоблено изучению архитектуры. «Мы поступаем так же, как если бы мы изучали известный архитектурный стиль. Каждая комбинация архитектурных линий, характеризующая то или другое произведение зодчества, не есть произвольная игра художественной фантазии; она внушена целым рядом окружающих впечатлений и практических соображений. Однако мы можем изучать ее и помимо этих впечатлений и соображений, — во внутреннем соотношении ее частей, в их отделке и завершении. Такова именно задача систематического рассмотрения доктрин, которое составляет одну из частных целей философского изучения» 6.

Историки философии в СССР в абсолютном большинстве своем — если, разумеется, судить по их книгам, а не по введениям и заключениям к ним, где подчеркивалась важность «марксистского подхода» — следовали именно этим методологическим требованиям. Они занимались именно «систематическим рассмотрением доктрин», а не историей философии. Упомянув более или менее подробно об экономической и социальной обстановке в стране, бегло изложив биографию мыслителя в стиле «справки-объективки», они с заметным облегчением забывали о сказанном и вспоминали великий гегелевский принцип: «… Знание действительно и может быть изложено только как наука или как система» 7, поскольку только «истинное есть целое» 8. Таким образом, советская историко-философская наука оказалась, пожалуй, последним заповедником гегельянства в ХХ веке — по общей методологии своей, применявшейся даже тогда, когда она занималась «систематическим рассмотрением» явно антигегельянских доктрин. Философии откровенных оппонентов и даже ненавистников Гегеля, начиная от А. Шопенгауэра и С. Кьеркегора, рассматривались вполне по —гегелевски: они приводились в целостные и завершенные системы, порожденные, скорее, свободно парящим над столетиями духом философии, чем «случайными» и «несущественными» обстоятельствами их жизни. Философия как результат совершенно отделялась от философствования как процесса, не только неразрывно вплетенного в жизнь философа, но и составлявшего главную часть этой жизни. Затем этот отделенный результат рассматривался уже как результат саморазвития Мирового Философствующего Разума, лишь «отпускающего себя» в деятельность «конечных духов».

Между тем безраздельное господство гегельянской методологии истории философии во всем остальном мире давно ушло в прошлое. И. Кант, совершив коперниканский переворот в философии, убедительно доказал, что наше знание — в том числе и знание философское — может быть лишь человеческим знанием. Правда, это знание пока еще полагалось [i]общечеловеческим[/i]. Но вскоре последовал известный тезис И.Г. Фихте: «Кто какую философию выберет, зависит поэтому от того, кто какой человек, ибо философская система — не мертвая утварь… она одушевлена душою человека, обладающего ею» 9.

Тихие и мирные, склонные к умеренности и аккуратности общечеловеческие познавательные способности (странным образом похожие на самого Канта) превратились у Фихте в буйную и необузданную разумную волю, созидающую весь мир под фихтеанским же девизом: «Действовать! Действовать! — вот для чего мы существуем» 10.

Эта разумная воля как «человекообразующая сила» 11 природы, врывается, подобно бергсоновскому «жизненному порыву», во внешние обстоятельства и бесконечно дробится в них, образуя бесчисленное множество индивидуальных проявлений мышления. «Но человекообразующая сила природы уже обнаруживалась, прежде чем я появился, при всевозможных внешних условиях и обстоятельствах. Эти внешние обстоятельства и определяют особый характер ее деятельности в настоящий момент; в них, таким образом, и лежит причина того, что призывается к действительности именно такой индивидуум моего, т.е. человеческого рода. Эти самые обстоятельства никогда не могут повториться, потому что тогда повторилась бы сама природа как целое и возникли бы две природы вместо одной; поэтому те самые индивидуумы, которые однажды уже были, никогда вновь не будут…Нет сочетания этих обстоятельств, совершенно подобного тому, благодаря которому я был призван к действительности… В одно и то же время два совершенно одинаковых индивидуума существовать не могут» 12.

Единая разумная воля дробится на множество индивидуальных разумных воль, каждая из которых действует и философски осознает свое действие в своих, абсолютно уникальных «внешних условиях и обстоятельствах». Стало быть, уже на методологической основе фихтеанства вполне возможен «биографический» подход к изучению философствования индивида. Больше того. Возможен и психологический подход, поскольку при внимательном чтении произведений И.Г. Фихте обнаруживается, что его философия есть его личный способ справляться с собственными психологическими проблемами или, если использовать модное словечко, его собственная «психотехника», способ справляться со стрессами и обретать душевный покой перед лицом экзистенциальных проблем.

«На неразумие и порок негодует во мне только действующий в обществе человек, а не тот покоящийся в себе самом и законченный в себе самом, созерцающий человек. Когда меня должны будут поразить телесные страдания, боль и болезнь, то я не буду в состоянии не чувствовать их, ибо это явления моей природы, а здесь, на земле, я являюсь и остаюсь частью природы: но они не должны меня опечаливать. Они затрагивают только природу, с которой я удивительным образом связан, но не меня самого как возвышающееся над всей природой существо. Несомненный конец всякой боли и всякой чувствительности к боли есть смерть. Поэтому среди всего, что естественный человек считает обыкновенно злом, она менее всего является им для меня. Я умру вообще не для себя, но только для других, для остающихся, связь с которыми у меня порвется, а для меня самого час смерти будет часом рождения к новой, более величественной жизни. После того, как мое сердце станет таким образом недоступным для всякого земного желания, после того как я действительно перестану иметь сердце для преходящего, Вселенная представится моим глазам в новом, просветленном виде. Мертвая отягчающая масса, только заполнявшая пространство, исчезла, а на ее месте течет, волнуется и шумит вечный поток жизни, силы и действия, поток первоначальной жизни, твоей жизни, бесконечный, ибо всякая жизнь — твоя жизнь, и только верующее око проникает в царство истинной красоты» 13.

Божество, которое до Канта пребывало в мире, а теперь пребывает во мне, все более оказывается проекцией собственной индивидуальности мыслителя. Скажи мне, кто твой Бог, и я скажу, кто ты. Скажи мне, каков твой мир, и я скажу, кто ты. Скажи мне, как ты понимаешь душу, и я скажу, кто ты. Философское учение становится портретом философствующего индивида и, как таковое, предметом исследования психолога и психиатра.

Именно таков был путь от И. Канта к К. Ясперсу.

Сова Минервы над муравейником. (Очерки жизненной философии). Екатеринбур, Издательство Уральского университета, 2003. С.35-50

2

К. Ясперс очень многим интересен историку философии, который не может удовлетвориться одной только «классической» гегелевской методологией.

Во-первых, он не только открыто признает влияние жизни философа на содержание его учения, но и показывает в своей «Философской автобиографии», как именно его собственная жизнь выразилась в его философском учении. Это —мастерски проведенный самоанализ, который может служить весомым аргументом против гегельянской методологии историко-философского исследования. Ничуть не менее тонкими были предпринятые К. Ясперсом попытки психологического анализа учений других мыслителей.

Во-вторых, такой психологический, а порой, и психиатрический подход существенно отличается от поверхностных дилетантских рассуждений. К. Ясперс был одним из немногих мыслителей, которых равно признают классиком и представители философии, и представители психологии, а также психиатрии.

В-третьих, экзистенциалистское учение, развитое К. Ясперсом, можно считать развернутым теоретическим обоснованием психологического подхода к историко-философским исследованиям. Обращение психологов и врачей-психиатров к исследованию философского творчества не было редкостью на Западе. Но едва ли кто-то из них подводил под него столь фундаментальную теоретическую базу.

В-третьих, возможность органического соединения психологии и психиатрии, с одной стороны, и историко-философских исследований, с другой, доказывается у К. Ясперса не только теорией, но и всей его жизнью, единством его личности. Переход от психологии и психиатрии к историко-философским штудиям был не просто ограничен: он представляется определенным всей жизнью мыслителя, а потому — единственно возможным путем развития его экзистенции.

Окидывая взглядом свой жизненный путь, философ написал в «Философской автобиографии»:

«Профессор Шилп выразил желание получить от меня рассказ о том, как я вступил на стезю философствования, чего я искал на ней, как пришел к созданию своих работ… Ведь философия как произведение духа в мотивах своих и побуждениях связана с течением жизни. Связь эта существует и тогда, когда жизнь — скажем, такая как моя, — простая и уединенная, не изобилующая событиями, способными привлечь всеобщее внимание к ней, все же вызывает интерес, но не больший, чем тот, который может вызвать жизнь какого-либо человека у любого другого. Хотя в жизненной действительности нет ничего, что не имело бы отношения к философии, я в своем рассказе ограничусь лишь тем, что непосредственно повлияло на мои произведения… Мысли, изложенные в произведениях, толкуются как реакции на жизненные ситуации, но с таким расчетом, чтобы дать почувствовать — смысл их выходит за пределы того или иного конкретного времени» 14.

Попытаемся уточнить, что именно К. Ясперс понимает под жизненной действительностью философа — той самой, в которой «нет ничего, что не имело бы отношения к философии». Это, разумеется, не сами по себе внешние события, участником которых оказывался мыслитель. Таких событий может быть весьма немного, ведь философ — не искатель приключений. Возможно, в его жизни и вовсе не было ничего такого, о чем находит нужным повествовать мировая история. Но ведь для философии, как и для всей культуры в целом, важно не само событие, а его человеческое переживание, осмысление, придание ему значения и смысла. Мемуары военачальников, руководивших великими битвами, но не отличавшихся тонкостью душевных переживаний и незаурядностью размышлений, интересны сегодня только специалистам. Зато «Война и мир» Толстого, описавшего тончайшие движения человеческих душ, стала событием мировой культуры.

Итак, значимость событию в культуре придает не оно само, не его «объективный» масштаб, не количество вовлеченных в него людей, а глубина связанных с ним мыслей и чувств, которые испытал и сумел выразить кто-либо из великих творцов культуры. События, не пережитые, не прочувствованные и не осмысленные, не описанные никем из великих людей, давно стерлись из памяти человечества. Не вызвав никаких незаурядных мыслей и чувств, они ушли в небытие. Однако неверно было бы полагать, что великие творцы культуры способны приходить к незаурядным мыслям и испытывать незаурядные чувства вообще без всяких внешних событий, которые исполняли бы роль повода, внешнего толчка, приводящего в движение дремлющую душу и ум. Мысль — это всегда мысль о чем-то или о ком-то. Чувство всегда вызвано чем-то или кем-то. Продолжая кантовский ход мысли, можно сказать, что внешние коллизии лишь аффицируют мою мысль, неразрывную с чувством, и эта сила творит ситуацию-как-она-переживается-мной.

Жизнь человека представляет собой череду жизненных ситуаций, переживаемых его «живой душой» (именно таким образом можно было бы передать на русском языке то, что называется экзистенцией, неразрывным единством мысли и чувства). Человек всегда живет в таких ситуациях. Но большинство из них представляет соединение заурядных событий с заурядными мыслями и чувствами по их поводу. Пребывая в плену таких заурядных ситуаций, человек ведет заурядную жизнь, похожую на жизнь всех и каждого. Он стоит в общем ряду, остается частью массы. Однако некоторые из переживаемых им ситуаций незаурядны: чувства и мысли, возникающие у человека в связи с какими-то событиями, настолько необыкновенны и неповторимы, что они создают его индивидуальность, придают «необщее выражение» его лицу, выделяют его, отличая от остальных. Они способны вывести его за границы существования в массе, а потому именуются у К. Ясперса пограничными ситуациями.

Какие же пограничные ситуации К. Ясперс выделяет в своей собственной, «бедной событиями» жизни? Какие события в его «живой душе» сделали Карла Ясперса Карлом Ясперсом?

Прежде всего, это мысли и переживания, связанные с родительской семьей. К. Ясперс родился 23 февраля 1883 года в Ольденбурге, недалеко от северного побережья Германии. Отец философа был юристом, затем — окружным начальником, позднее — директором банка. Любимыми его занятиями были живопись и охота. Мать происходила из крестьянского рода. Родители, по воспоминаниям мыслителя, были независимы в суждениях и поступках, никогда не оглядывались на чужое мнение и не благоговели перед авторитетами. К. Ясперс с детства не привык слепо исполнять те распоряжения, которые казались ему неразумными. «Отец с раннего детства приучил меня к тому, что я получу ответ на любой вопрос, и не заставлял меня делать то, смысл чего я не мог понять» 15.

Такое воспитание привело к конфликтам в гимназии: К. Ясперс отказывался повиноваться приказам директора, которые считал необоснованными. Он считал, что армейская дисциплина и порядок на уроке — это разные вещи. Уже в школьные годы будущий философ демонстрировал то, что директор гимназии именовал «оппозиционным духом», а также незаурядную стойкость и упорство, не боясь оставаться не только в меньшинстве, но и в одиночестве. Конфликт в гимназии достиг апогея, когда директор создал в ней три ученических союза, подобных студенческим, однако они формировались по социальному происхождению учеников, в зависимости от профессий их родителей, а не по желанию выпускников, на основе их свободного выбора, основанного на личных дружеских отношениях. К. Ясперс отказался вступать в такой союз. В ответ вся школа по настоянию директора объявила ему бойкот. Даже самых близких его друзей заставили отказаться от контактов с ним. Отец поддержал юношу в его противостоянии целой школе. Он абонировал для него большую охоту, и будущий философ смог набираться сил для борьбы с несправедливым обществом, регулярно выезжая в самые живописные уголки природы. Отныне он не боялся оставаться в меньшинстве и даже в одиночестве, никогда не проявляя конформизма. Он начал резко противопоставлять неподлинные отношения между людьми, навязанные им внешними обстоятельствами (уровнем доходов, положением в обществе и т.п.), и подлинные, основанные на дружбе и симпатии, на родстве душ. На протяжении всей жизни он избегал формального, неподлинного общения с людьми, довольствуясь узким кругом друзей, самым верным из которых была жена.

Главной причиной, которая сильно ограничивала круг общения К. Ясперса и заставляла его поддерживать только «подлинную коммуникацию» с действительно небезразличными ему людьми, было его нездоровье. «На все решения в моей жизни оказывало свое воздействие и еще одно принципиальное обстоятельство. Я с детства был болен (бронхоэктатическая болезнь и сердечная недостаточность). Порой на охоте я горько плакал где-нибудь в укромном уголке леса, не в силах двинуться дальше от сердечной слабости» 16. Врачи не могли поставить правильного диагноза до 18 лет, от неправильного лечения К. Ясперса мучили частые приступы лихорадки. Болезни не позволяли ему участвовать в детских играх, а затем и в развлечениях молодежи: уже в студенческие годы он должен был отказаться от вылазок на природу, верховой езды, плавания, танцев. Их недостаток компенсировался пристальным вниманием к собственному внутреннему миру.

Экзистенциализм придает исключительное значение тому, что у М. Хайдеггера называется «бытием перед лицом смерти». В первую половину своей жизни человек, обладающий нормальным здоровьем, живет так, будто ему предстоит жить вечно. Он здоров бессознательно, он не сознает того, что здоров. Если у него и появляется мысль о будущей старости, болезнях, смерти, он немедленно гонит ее прочь. Разумеется, он сознает, что человек смертен. В детские годы эта мысль потрясает его, однако затем он успешно справляется с ней, превращая ее в мысль чисто абстрактную: смертен человек вообще, но непосредственно ко мне это никакого отношения не имеет. Известие о смертности человека, выражаясь современным языком, остается всего лишь информацией, принятой к сведению — наряду со всякой другой и наравне с ней. Лишь тогда, когда первые серьезные недуги или иные жизненные коллизии приведут человека к мысли, что смертен именно он, когда эта мысль соединится с целой бурей чувств, она окажет огромное влияние на всю последующую жизнь, породив пограничную ситуацию смерти. И до ее возникновения человек чувствует и сознает уникальность собственной души, ценя эту уникальность превыше всего. Однако он оставляет эту уникальность в потенции, не торопясь проявлять ее. Он рано понимает, что гораздо комфортнее жить, «не высовываясь», «не выставляясь», «как все», поскольку «выскочек» не любит никто. Принимая собственное решение, идущее вразрез с устоявшимися обычаями, человек берет на себя всю тяжесть ответственности за него. Если же ты живешь, «как принято», то от ответственности за свои поступки можно освободиться, переложив ее на ту безличную силу, которая устанавливает общепринятые правила общественной жизни и которая именуется у М. Хайдеггера das Man — «Все — Вместе — И — Никто — Конкретно». Вплоть до возникновения пограничной ситуации смерти человек, чувствуя себя уникальным и неповторимым, предпочитает поступать «как все», прячась от ответственности в толпе.

Пограничная ситуация смерти заставляет его покинуть это укрытие: экзистенциальный страх вызывает переживание возможности умереть, так и не проявив своей уникальности, неповторимости. Так возникает кризис середины жизни, заставляющий внешне благополучных людей бросать все и начинать жизнь заново в поисках исключительно собственного, индивидуального и неповторимого жизненного пути. Первые проявления серьезных недугов у себя самого или у близких людей, в особенности —у ровесников впервые заставляют со всей силой прочувствовать мысль о том, что смертен не человек вообще — смертен именно ты, причем «смертен внезапно», как говорил булгаковский Воланд; и если ты будешь продолжать вести неподлинное, несобственное существование, вся уникальность твоего внутреннего мира так и останется неведомой никому.

Обычно такой кризис середины жизни происходит в «возрасте Христа», на четвертом десятке лет, но К. Ясперс пережил пограничную ситуацию смерти значительно раньше. Уже в юности, получив, наконец, правильный диагноз, он стал читать медицинскую литературу о своем заболевании, чтобы узнать, что его ожидает. Один из авторитетнейших врачей того времени отводил ему меньше десяти лет жизни: «Я прочел статью Р. Вирхова, где детально описывалась моя болезнь и делался прогноз: такие больные обречены умереть от общей интоксикации самое позднее на третьем десятке лет» 17.

Это потрясение перевернуло в жизни будущего философа все. Разумеется, оно повлияло на выбор профессии: он отказался от изучения права, которое, идя по стопам отца, штудировал несколько семестров, и окончил медицинский факультет. Он досконально изучил все, что было известно о его заболевании. «Я понял, в чем заключается суть лечения. Понемногу я освоил его методы, некоторые из них разработал сам. Регулярно применять их было невозможно, пока я вел обычный образ жизни здорового человека. Если я хотел работать, приходилось идти на риск и делать то, что вредно для здоровья. Если я хотел остаться в живых, нужно было поддерживать строжайший режим и отказываться от всего вредного для здоровья. Между этими Сциллой и Харибдой проходила вся моя жизнь. Были неизбежны частые перерывы в работе из-за приступов слабости и интоксикации организма… Заботясь о здоровье, нельзя было позволить болезни стать содержанием жизни. Задача состояла в том, чтобы правильно лечить болезнь, почти не думая о ней и работать так, будто ее не существует. Надо было мобилизовать для лечения все силы, не уходя при этом в болезнь… Другим следствием болезни стал внутренний настрой, определивший мой способ работать. При постоянных перерывах в работе, вызванных болезнью, приходилось вести меж ними жизнь, насыщенную до предела, коли я вообще желал сохранить смысл этой жизни. Я был обречен учиться, всё схватывая на лету, сразу проникать в суть, испытывать внезапные откровения и моментально строить свои планы. Мой шанс состоял в упорном использовании каждого подходящего мгновения, чтобы продолжать работу при любых обстоятельствах» 18.

Вся жизнь философа была постоянным «бытием перед лицом смерти». Каждый его жизненный шаг тщательно взвешивался: он писал и делал только то, что считал подлинным и действительно важным, только то, ради чего можно было рискнуть жизнью. Философ знал, что выступать перед большой аудиторией он может лишь при тщательно оговоренных условиях и очень недолго, а любая поездка для того, чтобы сделать доклад или участвовать в публичной дискуссии, всегда приводит к ухудшению здоровья. Активное участие в философской и общественной жизни в буквальном смысле слова становилось риском для жизни: расплатой за него в любой момент могло стать обострение болезни и смерть. Поэтому вся деятельность К. Ясперса была непрерывным личным подвигом, торжеством духа над болезнью. Он умер не в двадцать с лишним. Он прожил 86 лет, подтвердив тем самым свою любимую китайскую поговорку: «Надо болеть, чтобы дожить до старости». До 78 лет он преподавал в университете. Наследие его не может не впечатлять: лишь очень немногие из здоровых людей смогли опубликовать столько работ, позволивших К. Ясперсу стать не только всемирно признанным философом, но и одним из классиков психологии и психиатрии ХХ века 19.

Болезнь, как это ни может показаться странным, в чем-то определила оптимистический, жизнеутверждающий настрой философии К. Ясперса. Секрет раскрыл сам философ: «Поразительно, какая любовь к здоровью развивается у больного, недуг которого не прогрессирует. Остатки здоровья становятся тогда более осознанными, доставляют счастье. Наверное, тогда чувствуешь себя более здоровым, чем нормальный, ничем не болеющий человек» 20.

В 1908 году К. Ясперс закончил медицинский факультет Гейдельбергского университета, а в 1909 году получил степень доктора медицины. Дальнейший жизненный путь был уже спланирован: еще в 1902 году девятнадцатилетний юноша писал родителям:

«Мой план таков: я сдаю после положенного числа семестров государственный экзамен по медицине. Если к тому времени я еще буду верить, как сейчас, что у меня есть способности, я перейду к психиатрии и психологии. В этом случае я для начала стал бы врачом в психиатрической клинике. В будущем я, наверное, был бы склонен выбрать научное, академическое поприще в области психологии, как, например, Крепелин в Гейдельберге, но об этом боюсь и заикаться, так как я не уверен в себе; все будет зависеть от моих способностей. Лучше всего скажу так: я изучаю медицину, чтобы стать курортным врачом или врачом-специалистом, скажем- психиатром. А там — добавляю про себя — поглядим. В конце концов, если я не найду в себе смелости или сочту, что у меня нет способностей, чтобы заниматься наукой, то сильно убиваться не стану» 21.

Выбор медицины юношей, болезнь которого объявлена смертельной, вполне понятен. Но как понять специализацию в области психиатрии, а, скажем, не в области кардиологии или легочных заболеваний? Тематика ранних — психологических и психиатрических — произведений К. Ясперса, как кажется, позволяет найти ответ на этот вопрос. Ему было вполне достаточно полученных на университетской скамье медицинских знаний о соматических, т.е. телесных заболеваниях, чтобы разобраться в болезнях собственного тела и найти путь к стабилизации его состояния. Но медицинская наука со всей определенностью говорила, что излечить эти болезни невозможно. Примириться с этим значило капитулировать.

Но медицина того времени была исключительно соматической. Она лечила тело, используя для этого материальные средства. И откровенно признавалась устами Р. Вирхова в том, что достичь успеха на этом пути невозможно. К. Ясперсу оставалось надеяться только на какую-то иную, несоматическую силу. Обычно она именовалось «силой духа», но это понятие носило явный религиозный оттенок. Уповать на бога К. Ясперс не собирался. Он получил иное воспитание.

«Мои родители игнорировали мир церкви. Атмосферу в доме я могу описать так. Будучи старшеклассником — прошло несколько лет после конфирмации — я пришел к мысли, что мне следует, если я хочу быть честным, выйти из лона церкви. Когда я сообщил о таком намерении отцу, он сказал примерно следующее: «Мальчик мой, ты, конечно, волен поступать, как пожелаешь. Но тебе еще не вполне ясен смысл того, что ты собираешься сделать. Ты — не один на свете. Ответственность людей друг перед другом требует, чтобы отдельный человек не выбирал свой путь наобум, как ему только вздумается. Мы сможем жить, сосуществуя с другими, лишь в том случае, если будем соблюдать общепринятые порядки. Один из таких порядок устанавливается через посредство религии. Если мы разрушим его, неизбежно случится зло. В том, что с церковью, конечно, связано много лжи, как, впрочем, и со всеми человеческими учреждениями, я с тобою согласен. Вероятно, все будет обстоять иначе, когда ты доживешь до семидесяти лет. Перед смертью, когда мы уже отходим от активной деятельности в мире, мы вправе избавиться от всего лишнего, выйдя из лона церкви». Когда мой отец перешагнул рубеж семидесятилетия, он и в самом деле покинул лоно церкви. Он попросил в церковном управлении решить это дело без широкой огласки. Несколько дней спустя пришел священник. Мой отец сказал ему: «Для нас обоих, господин пастор, было бы лучше, если бы мы не стали обсуждать этот шаг. Мои обоснования, возможно, оскорбят вас. Решение мое окончательно». Пастор стал настаивать, требуя у отца объяснений. На что тот сказал: «Я стар и навожу перед смертью порядок в делах. Я редко принимал и одобрял то, что делает церковь. Приведу только один пример. Недавно один молодой человек лишил себя жизни. Церковь публично осудила самоубийство, пастор отказал в христианском погребении. Я подумал: а кто дал вам право на такое осуждение? И как вы можете, не в состоянии уже добраться до покойного, так мучать его близких?…Когда мой отец умирал на девяностом году жизни и прощался с близкими, он ответил на слова своей знакомой, набожной женщины-врача, сказавшей: «Вера, надежда, любовь», так: «Веру я ставлю не слишком высоко» 22.

Не будучи религиозным, молодой врач не надеялся победить свою болезнь с помощью мистических сил. Но помощи нельзя было ждать и от медицинской науки, оказавшейся в плену вульгарного соматического материализма. Он мог рассчитывать в борьбе с болезнью только на силу собственной души. Но медицинская наука игнорировала ее. Значит, требовалось в корне изменить медицинскую науку, начиная с той ее части, которая была призвана изучать душу, ее жизнь и возможности — с психиатрии. Надо было научно доказать, что сила души существует, что она может воздействовать на соматические процессы. Надо было, оставаясь ученым-врачом, на научной основе убедить себя в возможности торжества психического над соматическим, нужно было доказать себе и другим, что душа способна влиять на состояние тела, на его здоровье и на соматические заболевания.

К. Ясперс обратился к психиатрии, поскольку не желал рассуждать о душе так, как это делали раньше теологи и метафизики — чисто умозрительно и безудержно фантазируя. Медицина должна была гарантировать необходимую научную точность постижению человеческой души. Казалось бы, юношу могло ждать только колоссальное разочарование: психиатрия начала века не только не признавала возможности влияния психики на соматику, но и полагала причины всех психических заболеваний соматическими. Большинство психиатров следовало при этом представлению, которое утвердилось в средние века, главным образом — стараниями Фомы Аквинского: поскольку душа дана человеку богом, она не может быть ущербной, а, значит, не может болеть по своим внутренним, чисто психическим причинам. Следовательно, все болезни души проистекают от негативного телесного влияния на нее. Вначале эта мысль выражалась на языке теологии, которая говорила о теле как «сосуде греха», пагубно воздействующем на душу. Затем она нашла свое медицинское выражение: психические заболевания имеют чисто соматические причины, то есть причины, порождаемые неполадками в человеческом теле. Принцип, сформулированный немецким психиатром Гризингером, гласил: «Психические болезни — это болезни головного мозга». Этого принципа придерживался и руководитель психиатрической клиники Гейдельбергского университета, где с 1908 по 1915 год К. Ясперс стал работать ассистентом-волонтером.

Из принципа Гризингера вытекала вполне определенная психиатрическая стратегия. Если психические болезни — это болезни головного мозга, то лечить надо именно мозг, который есть часть человеческого тела и, естественно, зависит от обмена веществ в нем. Медицина пыталась установить, какие изменения в клеточном составе мозга соответствуют тем или иным психическим заболеваниям, искала аномалии химических процессов в нем и пыталась воздействовать эти процессы с помощью лекарств.

«Тогда, около 1910 года, в психиатрии еще безраздельно господствовала соматическая медицина. Влияние Фрейда ограничивалось весьма узкими кругами. Попытки давать объяснения психологического свойства считались субъективистскими, пустыми и от науки далекими. Исключение составляли произведенные Крепелином на основе психологии Вундта психологические эксперименты, прежде всего — те, которые были связаны с построением кривой работоспособности (утомление, отдых), с последствиями психологического воздействия лекарственных средств, алкоголя, чая и т.п. Но при обследовании душевнобольных эти эксперименты не использовались» 23.

Такой подход в психиатрии, основанный на представлениях физиологического материализма, привел, правда, к некоторым научным открытиям, но не дал сколько-нибудь значительных успехов в лечении психических заболеваний. «В немецких психиатрических клиниках сознавали, что в сфере научных исследований и терапии царит застой… Что же до бесконечной малости своих знаний и умений, то интеллигентные, но духовно бесплодные психиатры спасали свое реноме, прикрываясь скепсисом и элегантными оборотами речи, призванными показать: человек светский должен быть выше таких пустяков. И в нашей клинике… царило убеждение в скромных возможностях терапии. В принципе, с лечением не связывали никаких надежд, однако мы руководствовались человеколюбием и оберегали, насколько могли, больных от того вреда, который они были способны доставить сами себе. Общение с больными было гуманным, но лишенным всякой патетики. Мы сохраняли бодрость духа и оставались терпимыми. «Мягкость психиатра» не только отличала наши отношения с больными, но и естественно предполагалась в отношениях между нами» 24.

Однако К. Ясперс с детства не боялся отстаивать свою правоту в одиночестве. Да и вообще трудно представить себе молодого человека, который сразу смирился бы с тем, что избранное им дело жизни абсолютно безнадежно. Честолюбие юноши заставляет верить, что именно он сможет перевернуть весь мир устоявшихся представлений. И юный ассистент-волонтер психиатрической клиники Гейдельбергского университета немедленно приступил к великим преобразованиям.

Состояние здоровья не позволило К. Ясперсу стать полноправным ассистентом со всеми его многочисленными обязанностями. Он не жил при клинике, не принимал участия в совместных трапезах врачей, что его необыкновенно расстраивало. Но у него не было постоянных больных и рутинной врачебной работы. Он получил возможность занять привычную с детства позицию стороннего наблюдателя, анализирующего происходящее, поскольку жил и работал при врачебном сообществе, не входя в него на общих основаниях и пользуясь уникальной свободой исследователя. Он принимал участие во врачебных обходах, выступал на научных собраниях, но при этом все равно наблюдал за деятельностью коллег-психиатров со стороны, делая из своих наблюдений теоретические и методологические выводы.

«Недостатки моего положения обернулись достоинствами. Я мог видеть и исследовать все, не будучи ограниченным во времени кругом постоянных обязанностей. Кроме моих собственных исследований — а у меня были только такие пациенты, с которыми я проводил научные исследования, результаты фиксируя на бумаге, — я наблюдал за работой других, размышлял над их действиями и над своими собственными, пытался сделать все более осознанным, подвергал критическому разбору, стремился вычленить чистый метод и найти методологически выверенные формулировки» 25.

Однако молодой врач-исследователь отнюдь не ограничивался своим собственным опытом и опытом коллег. Его задачей, как мы помним, был коренной переворот в психиатрии, а ни один последовательный эмпирик революционером стать не может: в опыте дано только настоящее, но не будущее; чтобы произвести революцию, необходимо отлететь от непосредственных данностей настоящего и с помощью теории устремиться навстречу будущему. Поэтому К. Ясперс начал с чтения книг.

Его диссертация, завершавшая медицинское образование в университете, называлась «Ностальгия и преступления». Руководитель университетской психиатрической клиники Франц Ниссль проявил необыкновенную толерантность, когда оценил ее высшим баллом и пошел навстречу желанию К. Ясперса работать у него под началом. Степень этой толерантности можно оценить, только сознавая радикальную противоположность исходных философских убеждений маститого университетского профессора и вчерашнего студента.

Ф. Ниссль был последовательным сторонником материализма, следовавшим принципу Гризингера: «Психические болезни — это болезни головного мозга». Он занимался гистологией, то есть исследовал ткань головного мозга, пытаясь связать ее изменения с психическими заболеваниями. Он полагал, что именно изменения в материи мозга приводит к изменениям в мышлении человека. Диссертация К. Ясперса о ностальгии, о которой речь еще пойдет ниже, была посвящена доказательству обратного: психические переживания могут привести к соматическим, телесным заболеваниям, к изменениям в живой материи тела. Мысли и чувства способны влиять на материю, в подтверждение чему молодой исследователь приводил многочисленные свидетельства врачей.

К. Ясперсу необыкновенно повезло в жизни, когда судьба свела его с Ф. Нисслем. Этот ученый обладал необыкновенной широтой взглядов. Он смог оценить высшим баллом исследование, которое прямо противоречило его убеждениям. Он взял в свой научный коллектив молодого ученого, с которым принципиально расходился во мнениях, и предоставил ему полную свободу исследователя. Этот незаурядный поступок объяснялся, разумеется, не только научной этикой самой высшей пробы. Ф. Ниссль был материалистом, то в еще большей степени он был ученым и врачом. Совесть ученого не позволяла ему закрывать глаза на неудачи методов, основанных на исходной материалистической установке. А совесть врача требовала искать способов помочь больному любой ценой, не отвергая даже тех методов лечения, которые основывались на принципиально иной философской установке.«Он работал, питая, по видимости, самые смелые надежды относительно возможностей естественных наук в исследовании психических заболеваний. Но когда ему доводилось сталкиваться с результатом, этим ожиданиям не соответствовавшим, он воспринимал такое стоически. Он было поражен этим результатом, но сам подчеркивал его несоответствие своим ожиданиям значительно сильнее, чем критики. К примеру, он заявлял, что нет вовсе никакой корреляции тяжести старческого слабоумия и объема аномального вещества головного мозга» 26.

Тем не менее, толерантность Ф. Ниссля отнюдь не была безграничной, во всяком случае — не давалась ему легко. Первый разговор его с К. Ясперсом, который выразил желание трудиться в клинике после окончания университетской учебы, вылился в откровенное столкновение — столкновение не людей, но исходных философско-теоретических принципов рационализма и эмпиризма . «В ответ на мою просьбу он спросил: «Хорошо, а чем именно вы хотели бы заниматься?» Я сказал: «Первые недели я собираюсь провести в библиотеке, чтобы сориентироваться, чем можно заниматься вообще». Он удивленно посмотрел на меня и сказал как отрубил: «Ну, если вам угодно заниматься такими глупостями — извольте». Я был просто потрясен и уничтожен таким ответом. В бешенстве я хотел было отказаться от работы в клинике, но поразмыслил и решил так: «Это — заслуживающий уважения исследователь. Мне следует простить его за то, что он излил свой гнев на молодого человека. Клиника его уникальна. В Германии другой я не найду. Тут на карту ставится вся моя судьбы. Надо смирить свою гордыню». Так началась моя работа. Ниссль предоставил мне полную свободу, слушал мои научные доклады и как-то сказал одному из ассистентов: «Жаль Ясперса! Такой интеллигентный человек, а занимается сплошной ерундой». Когда я однажды из-за своего болезненного состояния опоздал к обходу, он приветствовал меня так: «Но, господин Ясперс, как бледно вы выглядите! Вы слишком много занимаетесь философией. Красные кровяные тельца этого не выносят» 27.

Юный ассистент-волонтер совершал титанические в библиотеке, не обращая внимания на насмешки. «Освоенная мною литература по психиатрии, изданная более чем за сто последних лет, была необыкновенно обширна, но, как оказалось, содержала главным образом пустые, ни на чем не основанные рассуждения. В этой куче попадались и жемчужные зерна — когда кто-нибудь из авторов излагал результаты реальных наблюдений достаточно ясно и таким образом, что, столкнувшись с данным феноменом в будущем, его можно было однозначно распознать. Часто об одном и тем же говорилось совершенно различными словами, преимущественно — неопределенными. Каждая из школ имела собственную терминологию. Казалось, что разговор идет на совершенно разных языках, местные же диалекты этих языков существовали в каждой клинике. Создавалось впечатление, что единой, объединяющей всех исследователей научной психиатрии не существует. Когда я присутствовал на регулярных представлениях больных и дискуссиях в кругу врачей, мне порой казалось, что им постоянно приходится начинать с нуля. Каждый конкретный случай подводился под несколько жалких обобщающих понятий. А потом все опять напрочь забывали сказанное ранее… Возникало чувство, будто я живу в мире, где существует необозримое множество разнообразных точек зрения, которые можно брать и в любой комбинации, и по отдельности, но все они до невероятия просты и бесхитростны» 28.

Методологически осмысленной психиатрии еще не существовало. Значит, надо было создавать ее.
Сова Минервы над муравейником. (Очерки жизненной философии). Екатеринбур, Издательство Уральского университета, 2003. С.50-66

3

Еще в докторской диссертации, которая в Европе означает начало, а не конец научной карьеры, К. Ясперс сделал первый шаг к восстановлению в правах того, чем, собственно, должна была, судя по названию, заниматься психиатрия, а именно — живой души человека. Она оставалась неведомой. Религия выдумывала ее — такой, как она должна быть. Медицинская наука пыталась свести ее к материи мозга. Теперь предстояло впервые познакомиться с ней.

Можно с уверенностью полагать, что тема диссертации — «Ностальгия и преступления» — была выбрана К. Ясперсом, как минимум, по трем причинам.

Первая из них заключалась в том, что ностальгия, точнее — тоска по родине («Неimweh»), с XVII века рассматривалась врачами как «тяжелое, часто смертельное страдание» 29. Это была болезнь, часто приводившая к смерти, но при этом вызванная чисто психическими причинами. Иными словами, исследование ностальгии могло убедительно показать влияние психического на соматическое, жизни души на жизнь тела.

Вторая причина состояла в том, что проблеме ностальгии была посвящена огромная медицинская литература в различных странах — в Швейцарии, Франции, Германии. К. Ясперс имел возможность черпать из нее богатый фактический материал, сопоставлять различные подходы и делать выводы.

Третьей причиной был острый общественный интерес к проблеме: всю Германию потрясли убийства детей, которые были совершены нянями — юными девушками из глухой провинции. Тоска по родине сводила их с ума. Они убивали детей в надежде, что после этого смогут вернуться на родину, поскольку нянчить будет некого. Учитель К. Ясперса, а впоследствии — его коллега по работе в университетской клинике старший врач Вильманс выступал по нескольким таким делам экспертом, определяя вменяемость преступниц.

Как явствовало из диссертации К. Ясперса, душа человеческая отнюдь не выступала в реальности вторичной и производной силой по отношению к телу. Та самая ностальгия, которую привыкли считать не лишенным приятности легким поэтическим настроением, вызывала у людей, оторванных от родины, стойкие расстройства деятельности организма. Эти расстройства носили явный психогенный характер, поскольку немедленно проходили при первом известии о скором возвращении на родину.

Так, Й.Б. Циммерман в 1774 году описал многочисленные случаи заболевания ностальгией у солдат из Бургундии, шотландцев, а также у насильственно мобилизуемых солдат из Англии, которые отправлялись в другие страны. Тысячи из них умерли от ностальгии на чужбине, но внезапное возвращение в родные места быстро избавляло их от болезней. К. Ясперс приводит весьма характерный случай, описываемый Й.Б. Циммерманом. Под влиянием тоски по родине студент из Берна, изучавший медицину в Геттингене, стал испытывать боли в области сердца. Он опасался, что у него лопнет аорта; в страхе умереть от чрезмерного физического усилия он перестал выходить из комнаты, чтобы не подниматься по лестнице. Однако, получив письмо от отца, который вызывал его домой, он бодро обежал весь город, чтобы попрощаться со знакомыми. Здоровье полностью вернулось к нему 30.

Подобный же случай описывался в 1855 году немецким исследователем Майером, которому его учитель, врач Маркус, демонстрировал здорового шестнадцатилетнего парня из деревни в Шварцвальде, заболевшего ностальгией после четырехнедельного пребывания в Вюрцбурге, куда он приехал изучать ремесло.

«Он был так опасно болен, что из-за нервной лихорадки его доставили в больницу. Несколько дней перед поступлением он ничего не ел, чувствовал ломоту в суставах, вынужден был лежать, жаловался на головные боли. Теперь больной казался очень слабым, лежал без движения на спине с открытыми глазами и ртом, отвечал только на повторный вопрос и очень неполно. Он не требовал ни еды, ни питья, и ел только, если ему подносили ложку к губам. Объективные симптомы были менее тревожными, голова не была слишком горячей, небольшой мягкий пульс нормальной частоты. После различных дебатов сошлись во мнении рассматривать явления как умеренные предвестники тифа. Некоторые уже предлагали методы купирования, когда неожиданно Маркус с улыбкой похлопал больного по щеке и энергично заговорил с ним: «Паренек, если ты захочешь хорошенько поесть и выпить бокал вина, тогда завтра повозка доставит тебя домой». Когда в полдень я вошел в зал, тифозный больной весело прогуливался, опустошил свой бокал и съел немалую порцию еды, но еще… чувствовал голод» 31.

Многочисленные исследователи, на которых ссылался в диссертации К. Ясперс, свидетельствовали, что заболевание ностальгией развивается по одной схеме. Вначале — психоз, сопровождающийся психогенным расстройством жизнедеятельности организма, затем — смерть, самоубийство или преступление с целью вернуться домой. Или — в редких случаях — чудесное излечение, вызванное известием о скором возвращении на родину.

Весьма ценным К. Ясперс считает исследование о ностальгии, опубликованное в 1821 году врачом Наполеона Ларреем. Тот описывает не единичные случаи заболеваний, а массовые «эпидемии» ностальгии, наблюдавшиеся у наполеоновских солдат во время долгих зарубежных походов, в особенности — русского в 1812 году. На основании столь обильного материала французский врач описывает общие закономерности развития ностальгии. «Ларрей утверждает, что как у всех сумасшедших, так и у больных тоской по родине появлялись отклонения от норм сначала психических функций, затем функций чувств и произвольных движений. На пике психического помешательства больные видят на чужбине восхитительные картины родины, какими бы суровыми они на самом деле ни были. По их высказываниям, их родные и друзья предстают в богатых платьях и с самыми приветливыми выражениями лиц. Болезнь протекает в три стадии: первая — возбуждение, повышение тепла в голове, учащенный пульс, беспорядочные движения, покраснение коньюнктивы, блуждающий взгляд, торопливый и небрежный разговор, зевание, вздохи, запор, опоясывающая боль; вторая — тяжесть и чувство гнета во всех органах, желудок и диафрагма испытывают определенную слабость, общий упадок сил, печаль, стоны, слезотечение, отвращение к продуктам питания и чистой воде, постепенное угасание жизненной силы или самоубийство. Таким образом Ларрей видел при отступлении из Москвы кончину большого числа своих спутников. В результате вскрытия он обнаружил: поверхность мозга, мягкая и паутинная оболочки мозга воспалены, покрыты гноем, мозговая субстанция отекла и тверже, чем обычно. Артерии заполнены черной жидкой кровью. В качестве вторичных признаков он рассматривает переполнение легких, расширение сердца, растяжение желудочно-кишечного тракта газом и покраснение слизистой. В той же работе он описывает некоторые ранения головы и находит сходство между их последствиями и болезнью тоски по родине» 32.

Итак, первый шаг был сделан еще до того, как К. Ясперс начал работать в психиатрической клинике: в своей докторской диссертации он, собрав огромный и заслуживающий доверие материал, доказал, что психическое может оказывает вполне реальное влияние на соматическое. Но если так, что жизнь человеческой души требует изучения как самостоятельный феномен! Нельзя сводить нарушения психики к соматическим причинам! Наоборот, тяжелые психические переживания выступают здесь причиной, а соматические изменения — следствием.

Значение этого вывода трудно переоценить. К. Ясперс, по сути, предложил для психиатрии принципиально новую методологию, диаметрально противоположную вульгарному материализму. Этот коперниканский переворот в психиатрии, разумеется, требовал радикального пересмотра всей стратегии исследований и лечения.

Прежде всего он предполагал совершенное изменение отношения к психическим переживаниям пациента, к содержанию его мыслей и чувств. До сих пор этим содержанием никто из психиатров всерьез не интересовался. Врач начинал с того, что фиксировал «психические отклонения» от «нормы» (которую никто из психиатров по сей день не может определить сколько-нибудь строго) и немедленно переходил к воздействию на организм больного, поскольку с уверенностью полагал, что психические расстройства вызваны чисто соматическими причинами. Психические переживания, мысли и чувства больного совершенно переставали интересовать его, стоило только зафиксировать их аномальность. Бред, галлюцинации представляли собой просто бессмыслицей, исследовать которую всерьез никому не приходило в голову.

С того момента, как человек признавался психически больным, психиатр, в сущности, переставал рассматривать его как личность. Личностью — в полном соответствием с просветительскими представлениями  — считался только «человек разумный». Человек переставал рассматриваться как личность с началом болезни и снова становился личностью в случае выздоровления. В промежутке же он выступал просто объектом медицинского воздействия, существом биологическим, у которого «разладилась» биохимия мозга. Ни о каком разумном диалоге с таким существом, разумеется, не могло быть и речи. Ожидать помощи от него при лечении тоже не приходилось.

С таким биологическим существом можно было проделывать любые операции, совершенно немыслимые при обращении с личностью.

Сегодня такая бес-человечность вульгарно-материалистического подхода завуалирована применением химических лекарственных средств, но менее чем за сто лет до начала врачебной деятельности К. Ясперса она выступала во всей своей откровенности. Вот как описывал методы лечения души доктор Кибальтиц в статье «Известия о доме сумасшедших в Москве и о способах лечения, в нем употребляемых»:

«Если нужно неистовому сумасшедшему бросить кровь, в таком случае пробивается жила сильнее обыкновенного. За скорым и сильным истечением крови вдруг следует обморок и больной падает на землю. Таковое бросание крови имеет целью уменьшить сверхъестественные силы и произвести в человеке тишину. Сверх того прикладываются к вискам пиявицы, и если он в состоянии принимать внутрь лекарства, то после необходимых очищений подбрюшья, дается больному багровая наперстяночная трава с селитрой и камфорою, большое количество холодной воды с уксусом; также мочат ему водой голову и прикладывают к ногам крепкое горячительное средство. Все усыпительные лекарства почитаются весьма вредными в таком положении. При уменьшении той степени ярости, прикладывают на затылок и на руки пластыри, оттягивающие влажности. Если больной подвержен чрезмерно неистовым припадкам бешенства, то ему бросают кровь не только во время припадка, но и несколько раз повторяют, дабы предупредить возвращение бешенства, что обыкновенно случается при перемене времени года.

Что касается до беснующихся и задумчивых сумасшедших (maniaques et hypochondriaques), подверженных душевному унынию или мучимых страхом, отчаянием, привидениями и проч., то, как причина сих болезней существует, кажется, в подбрюшьи и действует на умственные способности, то для пользования их употребляется следующее: рвотный винный камень, сернокислый поташ, ялаппа (рвотный камень), сладкая ртуть, дикий авран, сабур, слабительное по методе Кемпфика, камфорный раствор в винной кислоте, коего давать большими приемами, с приличными побочными составами. Белена, наружное натирание головы у подвздошной части рвотным винным камнем, приложение пиявиц к заднему проходу, нарывные пластыри или другого рода оттягивающие лекарства производят в сем случае гораздо ощутительнейшее облегчение, нежели во время бешенства» 33. Из 113 человек, которые содержались в Московском доллгаузе, впоследствии ставшем Преображенской больницей, 25 сидели на цепи 34. (Здесь специально нужно отметить, что русская психиатрия того времени совершенно соответствовала по уровню зарубежной.)

Хотя немецкая психиатрия на протяжении последующего века достигла значительного продвижения вперед по сравнению с этим жалким ученым варварством, которое рекомендует для излечения душевных болезней прилагать пиявиц к заднему проходу, ее кредо по-прежнему оставалось вульгарно-материалистическим. Учителем учителей К. Ясперса был Эмиль Крепелин, который в 1891 году приехал из Дерпта и возглавил Гейдельбергскую клинику. Его именем называлась целая эпоха в психиатрии, которая следовала сформулированному им принципу: душевная болезнь представляет собой «закономерный биологический процесс, разделяющийся на несколько видов, имеющих каждый определенную этиологию, характерные физические и психические признаки, типическое течение, патолого-анатомическую основу и тесно связанный с самой сущностью процесса заранее предопределенный исход» 35.

К. Ясперса не удовлетворяли примитивные представления физиологического материализма, стремившегося, по сути дела, свести психические процессы к биохимическим процессам. Он был сторонником противоположного принципа, сформулированного психиатром Шюле: «Психические болезни есть болезни личности». Мыслит и чувствует — как нормальным, так и аномальным образом — вовсе не мозг. Мыслит и чувствует человеческая личность. Кризис в психиатрии, по мнению К. Ясперса, был во многом обусловлен именно непониманием этого. Другие врачи клиники тоже начинали понимать правильность принципа Шюле. Они уже не пытались сводить все изменения в человеческой психике к изменениям в биохимии мозга. Позиция их стала более гибкой, «двойственной». Опираясь на учение Крепелина, они стали связывать некоторые из таких изменений с жизнью личности, и лишь те, которые нарушают ее «естественное» развитие и приводят к психическому заболеванию, предполагали проистекающими из биохимических процессов в теле. «Было принято различать биографические процессы как процессы развития личности, которая претерпевает постоянные изменения, переходя от одной жизненной фазы к другой, и процессы, в результате которых происходит насильственный перелом, ведущий к радикальному перерождению человека, — перелом, вызванный причинами, которые неизвестны, но которые предполагаются органическими» 36. Таким образом, жизнь человека как уникальной личности стала понемногу попадать в поле зрения психиатрии.

Публикации и выступления К. Ясперса, посвященные методологическим проблемам психиатрической науки, были замечены коллегами. В 1911 году его учитель Вильманс и издатель Шпрингер предложили ему написать «Общую психопатологию». Этот теоретико-методологический труд вышел в 1913 году. Для краткого изложения его основной идеи предоставим слово специалисту-врачу, русской современнице К. Ясперса:

«За вычетом органических болезней мозга, инфекционных и интоксикационных психозов, он делит все психические расстройства на два больших отдела, соответственно их клиническому течению и биологической сущности. С одной стороны, болезненные процессы, отличающиеся определенным течением и всегда ведущие к некоторому изменению личности (при чем часто обнаруживаются схизофренические черты), с другой стороны — фазы, в которые временами вступает личность, выражая этим свое врожденное предрасположение (здесь существенные изменения личности наблюдаются сравнительно редко, схизофренические черты отсутствуют). К явлениям первого рода, — говорит К. Ясперс, — мы подходим с логическими критериями объяснения, объективного обнаружения связи, зависимости, закономерности, то есть по чисто натуралистическому принципу причинности. Так подходим мы, например, к симптоматологии белой горячки и прогрессивного паралича. Совершенно иначе относимся мы к явлениям второго рода, к фазам: здесь сочетание симптомов является для нас понятным, как, например: при истерии, при реактивной депрессии, даже при некоторых случаях паранойи. Такое различение причинных и понятных связей (kausale und verstaendliche Zusammenhaenge) является одной из основных идей Ясперса, оказавшего вообще сильное влияние на германскую психиатрию. Он полагал, что необходимо систематически исследовать такие субъективно- понятные сочетания и путем «вживания» и «вчувствования» в слова, мимику и поступки больного научиться представлять себе интуитивно, как бы созерцать непосредственно его «душу». Опираясь на знаменитого философа Гуссерля, Ясперс ввел в психопатологию понятие о феноменологическом изучении психики и вместе с этим, разумеется, резко выраженную струю чистого психологизма» 37.

Логика развития психиатрического учения К. Ясперса  — «психопатологии» — была вполне понятной. Во-первых, он строго разделил те психические заболевания, которые вызывались соматическими изменениями, и те, которые носили психогенный характер. Первые из них, по его мнению, требовалось изучать методами «наук о природе», если использовать выражение Г. Риккерта (впоследствии, с 1916 года, этот неокантианец преподавал в том же Гейдельбергском университете и много общался с К. Ясперсом). Вторые следовало постигать иначе, хотя методы «наук о культуре» в риккертовском их понимании здесь явно не подходили.

К. Ясперс напряженно искал эти новые методы, обнаруживая поистине университетскую широту кругозора. «Как мне представлялось, суть дела с психиатрическими заболеваниями состояла в следующем. Предмет психиатрии — человек, а не только его тело; даже, можно сказать, менее всего его тело, скорее его душа, его личность, он сам… Тем, чем приходилось заниматься нам, занимаются и гуманитарные науки. У них те же самые понятия, только не в пример более тонкие, развитые, ясные. Когда мы однажды протоколировали словесные выражения больных в состоянии помешательства и в состоянии параноидального бреда, я сказал Нисслю: «Нам следует поучиться у филологов». Я оглядывался по сторонам — а что, к примеру, смогут нам дать философия и психология?» 38

Так были найдены совершенно новые философские основания для психиатрии — учения Э. Гуссерля и В. Дильтея. И здесь все оказалось вполне логичным.

Если психические болезни — это болезни личности, то личность сохраняется и в период болезни — как больная личность, но, тем не менее, личность. Ее надо уважать, с ней можно вступить в диалог и получить от нее помощь при лечении. Состояние души больного человека при заболеваниях второго рода — чисто «психогенных» — крайне важно для врача, поскольку именно она, эта душа, выступает как causa sui — «причина самой себя», и порождая болезнь, и страдая от нее. Естественно, что узнать о происходящем в душе больного можно только от него самого. Но для того, чтобы его описания собственных душевных состояний можно было использовать в науке, следовало научить его описывать «внутренние» явления столь же строго, сколь описывает свои «внешние» явления естествоиспытатель. Методу такого описания К. Ясперс и нашел у Гуссерля. «Феноменологию Гуссерля, которую он поначалу именовал дескриптивной психологией, я воспринял и использовал в качестве метода, при этом, правда, не принимая ее последующего развития и превращения в созерцание сущностей. Описывать внутренние переживания больного как некое явление в сознании оказалось делом вполне возможным и благодарным. Не только иллюзии восприятия, но и переживаемое в бреду, способы осознания собственного «я», чувства и переживания, изображенные самим больным, — все это можно было зафиксировать с такой четкостью, что оно уверенно распознавалось при следующей встрече с ним. Феноменология стала методом исследования» 39.

Таким образом, «внутренний опыт» больного стал, благодаря гуссерлевской дескриптивной психологии, достоянием психиатра. Теперь следовало, основываясь на этом «внутреннем опыте», выяснить «суть» происходящего в душе больного, понять, как его душа воздействует сама на себя, вызывая психическое заболевание. Это воздействие К. Ясперс называл «причинностью изнутри», и, если вспомнить Аристотеля, следовало бы уточнить, что речь идет о целевой причинности.

Здесь-то К. Ясперс и призвал на помощь В. Дильтея. «Дильтей противопоставил теоретически-объясняющей психологии другую — «описывающую и разделяющую». Такую же задачу поставил перед собой и я, назвал это «понимающей психологией» и стал разрабатывать тот метод, который использовался уже давно, который фактически применялся на особый лад Фрейдом, — метод, позволявший постигать, в отличие от непосредственно пережитых феноменов, генетические связи в психической сфере, смысловые отношения и мотивы. Я искал для этого методологическое оправдание и предметное разделение. Мне казалось, что теперь можно будет методологически расставить по местам множество известных, но доныне неупорядоченных подходов в психологии, вкупе с описанием фактов» 40.

Опираясь на идеи В. Дильтея, К. Ясперс строго отделил традиционную, «объясняющую» психологию от новой, «понимающей», которая должна была дать методологическую основу для психопатологических исследований. Традиционная психиатрия и психология ориентировалась на объяснение как прослеживание причинных связей — например, каузальных связей между соматическими процессами и психическими заболеваниями, между воздействием раздражителей из внешней среды и утомлением как результатом и т.п. При исследовании таких причинных связей, во-первых, психология и психиатрия уподоблялись физике и другим так называемым «точным» наукам; во-вторых, она совершенно отвлекалась от личности исследуемого человека (он выступал просто как живой организм, но не как личность).

Принципиально новая психология (и, соответственно, новая теория психиатрии — «психопатология»), названная К. Ясперсом «понимающей», была, в противоположность этому, ориентирована на выяснение мотивов: она была призвана постичь, как из впечатлений возникают «состояния чувств» человека, а из них — надежды, бредовые представления, страхи и т.п. Сам К. Ясперс описывал это следующим образом: «Понимаемые связи — это нечто совсем иное, чем причинные связи. Например, если мы понимаем действие исходя из мотивов, то объясняем его причинно через раздражения нервов. Мы понимаем, как из аффектов приходят настроения, из настроений — определенные надежды, фантазии и опасения, мы объясняем возникновение и постепенное исчезновение представлений в памяти, явления утомления и отдыха и т.п. Понимание происходящего в душе из другого происходящего в душе называют так же и психологическим объяснением, и исследователь-испытатель, который должен иметь дело только с воспринимаемым чувственно и каузальными объяснениями, высказываются против психологического объяснения, если оно должно где-либо заменить их работу» 41.

Впоследствии К. Ясперс подвергнет критике З. Фрейда — за то, что его психоанализ, в конечном счете, останется в плену «объясняющего» метода, уместного в естествознании, но совершенно неуместного и даже аморального в психиатрии. Если мы признали, что психические болезни — это болезни личности, то мы должны признать и уникальность этой личности. Стало быть, мы не вправе подводить ее под наработанные обезличивающие схемы, которые быстро сложились во фрейдизме. По мнению К. Ясперса, изложенному в докладе «К критике психоанализа» в 1950 году, З. Фрейд сам не понял сути своего метода: «У Фрейда речь идет фактически о понимающей психологии, а не о каузальном объяснении, как то полагает Фрейд» 42.

Главной ошибкой венского психиатра К. Ясперс считает перенесение характера причинности, свойственной физическому миру, на связи, которые существуют в человеческой психике. Говоря строго, чтобы избежать путаницы, о причинности в пределах психики говорить вообще нельзя. Здесь имеет место «смысл», связующий психические феномены, а для объяснения этого смысла требуется не объяснение, а понимание. Понимание смысла предполагает совершенно иной подход, который уже не позволяет пренебрегать человеческой личностью. Тот «смысл», о котором идет речь, и образует, в конечном счете, целостность человеческой личности, хотя этот «смысл» и нельзя толковать как рациональный.

Ошибкой Зигмунда Фрейда Карл Ясперс также считал допущение основоположника психоанализа, что человеческая психика полностью и однозначно детерминирована, представляя собой законченное, взаимосвязанное единство, которое надо только проследить. Это убеждение привело к злоупотреблению психологическими теориями, в каждой из которых происходило существенное упрощение человеческой психики. Как указывает Карл Ясперс, З. Фрейд, в сущности, достиг успеха именно при описании психики отдельных людей, но безуспешно попытался перенести эти результаты на все человечество в целом, на некоторую стандартную модель человека вообще, т.е. пытался идти обычным путем, принятым в традиционной науке.

Учение З. Фрейда было антигуманным потому, что человек оказался лишенным индивидуальности из-за превращения в «предмет исследования», аналогичный предметам исследования в естественных науках. Психиатр должен видеть в пациенте след уникальной личности даже тогда, когда она находится на грани полного разрушения, и относиться к ней как к величайшему чуду и тайне — с трепетом и благоговением. В результате психиатрия обретает ярко выраженный гуманистический характер, что в корне отличает ее не только от естественных наук, но и от объясняющей психологии. К. Ясперс требовал безусловного подчинения всех «технологий» в медицине общегуманистической задаче — исцелению человека. Ж. Херш так описывает его позицию: «Вся медицина в целом должна указать научному и техническому знанию на его служебную роль, всецело подчиненную врачебной этике. Другой человек (больной) не является для врача предметом научного исследования, он — личность, находящаяся в контакте с другой личностью, которая сама должна пониматься как находящаяся в процессе становления» 43.

Экзистенция, которая не может быть объяснена рационально, экзистенция, которая требует понимания, вчувствования, экзистенция, которая постоянно не равна себе, непрерывно изменяясь — все эти ключевые представления экзистенциализма формировались у К. Ясперса именно в годы занятий психиатрией. Во многом его экзистенциализм стал попыткой осмысления его врачебного опыта, распространенного затем и на общение с «нормальными» людьми.

Именно потому К. Ясперс говорит о ключевых принципах будущего экзистенциализма в самом начале «Философской автобиографии», уже в главе «Психопатология», посвященной работе в психиатрической клинике.

«Верилось — правда, всякий раз на новый лад,- что удастся найти методы, которые позволят постичь человека как единое целое (в том, что касается его конституции, характера, типа сложения, единства заболевания). На каждом из путей такого поиска — а каждый из них в каких-то пределах был плодотворен — эта мнимая целостность оказывалась на самом деле лишь моментом той всеохватной целостности человеческого бытия, которая никогда не становилась предметом исследования — именно как эта всеохватывающая целостность. Ведь человек как целое выходит за рамки любой мыслимой объективируемости. Как сущность для себя самого и как предмет исследования для ученого он просто принципиально неисчерпаем. Он как бы остается открытым. Человек — всегда больше того, что он знает о себе и что может о себе знать» 44.

Эти соображения методологического плана органично дополняются соображениями этическими.

«Такой принцип методологического осмысления и упорядочения представлялся мне тем более важным, что предметом изучения психиатрии был человек. Он всех прочих вещей в мире человек отличается тем, что он — как целое — точно так же не может стать предметом изучения какой-то одной науки, как им не может стать весь мир в целом. При научном познании человека познается лишь нечто в его проявлениях, но не он сам. Если кажется, что достигнутое познание человека в его тотальности, — это иллюзия, возникшая вследствие того, что один из способов рассмотрения превращен в единственный, один из методов возведен в степень универсального. Стремление делать осознанным способ научного познания, осознать каждый из методов во всей его особости освобождает человека из плена иллюзий, будто бы он способен постичь себя в общем и целом, тотально. Избавление врача от такой иллюзии позволяет ему сохранить гуманизм, потому что не утрачивается понимание того, насколько бесконечен, неисчерпаем каждый человек в отдельности. Только и исключительно благодаря этому сохраняется столь необходимое для врача-гуманиста трепетное отношение к каждому человеку, благоговение перед ним, даже если он — душевнобольной. Надо было спасти для врача и исследователя-ученого человека — как человека уникального неповторимого, индивидуального. Ни при каких условиях не может быть позволительным составление с помощью средств науки некой «калькуляции» человека. Каждый больной человек — как и любой человек — неисчерпаем. Компетентность науки никогда не простирается столь далеко, чтобы пропало по меньшей мере неясное чувство неисчерпаемости личности, во всей ее таинственности и загадочности — пусть даже эта личность выступает только как возможность, пусть даже от нее остались лишь чудесные, удивительные отсветы» 45.

Возможно, эта декларация нового, экзистенциалистского гуманизма так и осталась бы только принципом врачебной этики психиатра, а интерес К. Ясперса к философии ограничился бы «прагматическим» использованием методов Гуссерля и Дильтея, если бы не два события в его жизни. Второе, более позднее из них, было связано с бюрократическими порядками в университетах Германии: К. Ясперс не смог получить доцентуру в области психиатрии.

События разворачивались так. Руководитель университетской клиники Ф. Ниссль, который, наряду с Альцхаймером и Бродманом, был ближайшим сотрудником и единомышленником Э. Крепелина, продолжал проявлять чудеса научной толерантности. Скепсис его, материалиста и эмпирика, по отношению к книжным штудиям К. Ясперса сменился искренним интересом. К. Ясперс вспоминал: «Когда вышла моя статья о феноменологическом направлении исследований, он пришел ко мне однажды в поликлинику и спросил, можно ли ему послушать, как я феноменологически веду опрос — исследование больного. Мне выдалась счастливая возможность показать ему некоторые явные моменты, говорящие о начинающейся шизофрении. Ниссль высказался в том смысле, что очень удовлетворен, что феноменологию можно и нужно использовать» 46.

Сказочные по своей либеральности издательские порядки тех времен предполагали, что корректурные листы после набора книги предоставляются автору, который не только может вносить в них изменения сам, но и отдает для ознакомления наиболее авторитетным специалистам, чтобы учесть при доработке их замечания. На рыцарский жест Ф. Ниссля, своего научного оппонента-материалиста, признавшего ценность феноменологии, К. Ясперс ответил столь же рыцарским жестом:

«…Я получил корректурные листы своей «Психопатологии» и счел своим долгом показать их ему — как шефу и как человеку, который предоставил мне возможность для работы. На протяжении многих дней я видел его с корректурными листами, торчащими из кармана белого врачебного халата. Мне он не говорил ни слова. Ветцель передал мне такое его суждение о книге: «Великолепно! Крепелин остался далеко позади!» По прошествии примерно трех недель Ниссль попросил меня посетить его вечером дома. Там он объявил мне: «Я считаю, что книга удалась, но вы ведь наверняка рассчитываете получить доцентуру на основании этой работы. У меня, к сожалению, доцентами стали слишком многие, факультет больше не разрешает. Вам пришлось бы ждать, пока одного из доцентов не пригласят в другой университет или в другую клинику. А поэтому я навел справки: Крепелин в Мюнхене и Альцхаймер в Бреслау — оба готовы немедленно предоставить вам возможность получения доцентуры. Вы можете выбирать». Я ответил: «С Гейдельбергом у меня связано так много, что я предпочитаю оставаться здесь и ждать. Но, возможно. я смогу получить доцентуру по психологии на философском факультете. Мы бы основали там колонию, а позднее я смогу вернуться в клинику» 47.

Ниссль дал рекомендацию для философского факультета, одну из двух других написал Макс Вебер. В 1913 году К. Ясперс получил доцентуру по психологии на философском факультете, вновь оказавшись в привычной для себя ситуации «заинтересованного постороннего» — настолько, что ему предоставлялась полная свобода действий: ведущей фигурой среди философов в Гейдельберге был решительный борец с психологизмом В. Виндельбанд. Позже, во время первой мировой войны, у К. Ясперса была возможность вернуться к психиатрии: он получил предложение возглавить исследовательскую психиатрическую клинику в Мюнхене. После мучительных размышлений пришлось отказаться: К. Ясперс полагал, что состояние здоровья не позволяет ему взять на себя такую ответственность. «Отказ дался мне тогда очень тяжело. Пределом своих желаний я считал в то время возможность вместе с единомышленниками поддерживать дух клиники, следуя по пути, уже выбранному в соответствии с традициями, и развивать этот дух — как в научных исследованиях, так и во врачебной деятельности. Такое казалось неизмеримо более значительным, чем просто преподавание в университете — в окружении книг и бумаг, довольствуясь случайными жизненными впечатлениями и редкими поездками…То, что я сделал вынужденнно, из-за болезни, против своей воли — окончательно выбрал философский факультет, — на деле оказалось выбором пути, предначертанного мне от рождения. Медициной и психопатологией я занялся потому, что меня подтолкнул к этому интерес к философии» 48.

Так выглядела внешняя, «протокольная» сторона дела. Но было и еще одно событие, которое относилось к интеллектуальной жизни К. Ясперса. Судьба послала ему пациента, простое наблюдение за которым привело к пониманию того, что потребность в философии является витальной для человека, конституирующей для его психики.
Сова Минервы над муравейником. (Очерки жизненной философии). Екатеринбур, Издательство Уральского университета, 2003. С.66-74

4

В том же 1913 году К. Ясперс опубликовал историю болезни студента — философа, которую затем в сокращенном виде воспроизвел в «Психологии мировоззрений» — в работе, где благодаря этому импульсу уже было развито принципиально новое понимание философии и философствования. Здесь есть смысл привести эту историю болезни максимально подробно, поскольку по ней, помимо прочего, можно получить представление о том, что К. Ясперс понимает под феноменологическими описаниями содержания сознания психически больных.

«Страдающему шизофреническим процессом образованному и интересующемуся философией больному было за двадцать. Несколько сдвигов в процессе медленного изменения при сохранении ясности рассудка и упорядоченности мыслей на протяжении нескольких лет предшествовали тяжелому острому психозу. Каждый раз с наступлением патологического изменения он обращался к изучению философии. Он хотел обрести надежную очевидность (Gewissheit) и искал метафизически абсолютного. Повсюду ему открывалось, что можно в большей или меньшей степени найти причины для всего, но все может быть и опровергнуто. Таким образом он все больше и больше отвращался от философов, развивавших собственно мировоззрения, и обращался к чистым логикам, чтобы обрести здесь пусть и несущественную, но хоть какую-то уверенность и опору. Его тяга к философской системе сошла на нет. Важность для него обрел Гуссерль как чистый логик. Поскольку у него теперь не только отсутствовала способность обладать философской системой как мировоззрением, но он еще и полагал, вдобавок, что нашел противоречия у Гуссерля, его развитие привело почти к полному отчаянию. Скептицизм с самого начала был адекватным выражением его жизненного настроения. С одной стороны, он имел жизненное стремление обрести мировоззрение (Trieb zur Weltanschauung), но от неспособности занять твердую позицию (Unfaehigkeit zum Stellungnehmen) придерживался чисто интеллектуальных, рациональных методов, хватался за них, как за соломинку, доходя в этом до крайности, штудировал чрезвычайно трудного для понимания Гуссерля — содержание работ которого ни в малейшей степени не отвечало его потребностям, — потому что он находил здесь наивысшую точность, наибольшую критическую остроту, пока не потерпел окончательное интеллектуальное фиаско. Он обладал, в известной мере, инструментами (критический интеллект, способность к впечатлениям, способность вчувствоваться и т.п.), но был неспособен испытать то, что подобает воле при определении твердой позиции, с регулярным сознанием уверенности и надежности. Он имел обыкновение особо подчеркивать в философских беседах два пункта, которые в интеллектуальной области всегда становились окончанием его мыслительной работы. Он утверждал, что обнаружил в диалектике Канта бесконечный регресс, бесконечность каузальных цепей, в которых мы эмпирически никогда не дойдем до беспредпосылочного, до окончательного. А во всех логических размышлениях он находил большие или меньшие круги, познание которых разрушало для него всю конструкцию. Бесконечный регресс и круги он находил повсюду, и никогда не обнаруживал способности вбить в бесконечности этого текучего регресса надежную сваю, на которую можно было бы твердо опереться для действительных частных исследований, или не обнаруживал способности с полной ясностью и очевидностью принять какую-то само собой разумеющуюся исходную посылку, благодаря чему можно было бы избавиться от кругов. От полной неуверенности, не дававшей занять твердую позицию, больному оставался только скептицизм и по отношению к его бредовым представлениям, которым он противостоял не с полной осознанной ясностью, но именно в этих полных отчаяния колебаниях. Скепсис нашего больного представляет собой мучительное ежедневное переживание, для которого теоретическая формулировка — которая ничем не отличается от давно известных ходов мысли философов — является всего лишь выражением.

Бывает, что человек от неуверенности и отсутствия точки опоры ищет и находит прибежище, словно в раковине, в системном философском мировоззрении. Нечто сравнимое с этим развитием происходит и при большинстве шизофренических процессов. За временем мучительной неуверенности следует время определенной удовлетворенности безумием. У более одаренных натур безумие принимает тогда и объективную форму, становясь мировой системой и тому подобным. Оно предстает не только субъективным безумием, которое имеет отношение только к собственной персоне. Особенностью нашего больного является то, что он ко времени, когда мы начали наблюдать за ним, обрел крайнюю неуверенность благодаря происходящему процессу, но не пошел обычным путем к системному безумию (Wahnsystem). Он испытывал необычайные муки. Но при этом он в определенной мере сохранил ясность ума и способность к дискуссии, так, что он — и это необыкновенный случай — еще мог находится в контакте со здоровыми людьми, которые охотно беседовали с ним и положительно оценивали живость его ума, впечатлительность и относительную широту взгляда, стремление быть предельно честным; тогда как обычно здоровые люди регистрируют наличие системы безумия, констатируют невозможность дискуссии и не могут обрести никакого контакта с целиком и полностью «безумным» миром больного… Приступы безумия этого больного нигде не превращаются в систему, не связаны с его мировоззрением. Он противостоит им, пребывая в совершенной шаткости и неуверенности.

Но в содержаниях его острого психоза, который возник реактивно на почве разочарования, постигшего его на экзамене, стремление (Тrieb) обрести целое, а также скептическое отчаяние обрели конкретный облик. В психозе, который привел его в психиатрическую лечебницу, он пережил множество событий мирового масштаба; началась новая эра, с ним общались божественные и человеческие существа; он сам борется за новый мир, и тому подобное. Из этих переживаний мы выделим только одну линию: определяющее влияние на эти переживания в значительной мере оказала мука скептицизма, которую он претерпел. Эта связь была снова отмечена и самим больным после того, как острый психоз закончился.

В начале психоза он проклял Бога за то, что он дал ему скептицизм и решил для себя: «Я хочу заставить его уничтожить меня — или дать мне ясное видение и понимание ». Из его скептического отчаяния, как говорил он сам, возникала прямо-таки потребность проклинать: «Господь Бог наш, я проклинаю Тебя»; «Если бы Господь Бог не согрешил, не было бы никаких бедствий».

Его философско-метафизической потребности отвечало то, что теперь начинается золотой век, что он уже причастен к «сверхчувственному миру», пусть даже еще и обречен жить в иллюзорном мире. Он видел и пережил клятву всех богов, которые торжественно обещали спасти и его. Но это произойдет только после борьбы. Он, со своей стороны, выставил требования, от исполнения которых зависело его согласие войти в сверхчувственный мир. Эти требования были выражением его скептических и нигилистических воззрений: все существа должны быть равны Богу, должны быть отменены все различия в их ценности, даже сам сатана должен войти в сверхчувственный мир. В борьбе он одержал победу. Теперь все боги и гении были внутри него. Он вынужден был теперь создать единство и порядок, которого требовал перед этим. Все в целом должно стать единством, должны прекратить существование противоречие между «Да» и «Нет», борьба, колебания, разорванность, противоречие между Богом и сатаной. Проблемой теперь было единство всего в целом. Достичь его не удавалось. Все время сохранялось отсутствие единства и раздор. Когда, наконец, удалось упорядочить в единство земные миры, дело дошло до внеземного мира. Перед ним, перед бесконечностью он почувствовал себя беспомощным. Это было точно так же, как в скептицизме, он понял и пережил теперь, что здесь, в сверхчувственном мире, происходит тот же самый бесконечный регресс, который раньше уничтожал его мысли. В психозе, однако, благодаря волевому решению удалось справиться с проблемой, чего не удалось в действительности. Он произвольно ограничил себя, сделавшись Богом земного мира, и сделал богом внеземной бесконечности старого Господа Бога. Так он почувствовал себя счастливым, ему стало уютно, как у себя дома.

Однако с этим долгое время соединялись сомнения. Он страдал от них, «чувствовал себя подавленным» от того, что сомнения не оставляют его и здесь. Он не уставал громко повторять энергичные утверждения:

«И все же существует порождение при помощи мысли», »Я все же сын короля Отто» и так далее. Образование единства на самом деле никогда не удается и в психозе. Он впадает в буйство от того, что оно не удается. «И все же раздвоенность — это единство», — утверждает он энергично. «Нет, это не пойдет», — следует немедленно. Невозможно уничтожить противоречия, Бог и сатана не могут быть тождественны. Отсюда затем развивается новая установка по отношению к окончанию психоза: он больше не выдерживает и хочет вернуться назад, в иллюзорный мир, пусть даже тот и представляет собой только иллюзию» 49.

Такова была история болезни, давшая толчок к прорыву от психиатрии к философии. Если кратко изложить ту концепцию перехода от психического здоровья к психозу, которая возникла у К. Ясперса на основе понимания феноменологически описанных переживаний несчастного студента-философа, то она будет выглядеть приблизительно так.

Витальной потребностью (Тrieb) человека является потребность в устойчивом мировоззрении. Это мировоззрение не есть результат «познания мира», как привыкли нас уверять просветители прошлого и настоящего. Оно представляет собой способ упорядочения нашего жизненного опыта. Главное требование к нему — устойчивость и непоколебимость. Познание, наоборот, регулярно расшатывает мировоззрение, «подбрасывая» новый опыт и новые мысли, которые нужно будет с большим трудом включать в устойчивый внутренний каркас психики, именуемый мировоззрением.

Потребность в мировоззрении витальна потому, что без мировоззрения человек не может жить. У него развивается нигилизм, который может привести к психозу. Идеальным психическим здоровьем, по всей видимости, можно было бы считать по этой логике связную и отлаженную систему «прагматических уверенностей», подобных инстинктам — ту самую, которую описал Ч.С. Пирс, а затем и другой философствующий психолог — У. Джемс. «Прагматические уверенности» обеспечивают успешную деятельность человека в частных областях — на работе, в семье, в обществе. Однако человек не может обрести полной психической устойчивости, если частные «прагматические уверенности» не сведены в единую систему, базирующуюся на вселенском фундаменте. Каждый человек непременно должен иметь собственное представление о мире в целом, душе и трансценденции — словом, о том, что, по Канту, является предметом метафизики. Это представление необходимо ему для психического здоровья. Такая личная метафизика есть у каждого индивида, даже если он не способен выразить ее сколько-нибудь внятно.

В европейских лесопарках принято устанавливать карты-схемы, на которых стрелкой указано место, где вы находитесь в настоящий момент. Они совершенно необходимы. Если вы утратили ориентацию, вас охватывает тревога, а затем — страх, которые могут парализовать все ваши частные способности к действию. Мировоззрение представляет собой такую же «карту-схему» мира, снабженную стрелочкой с надписью «Вы-здесь». Только эта «карта-схема» дополняется сведениями про ваши возможности как человека, информацией о других людях, враждебных или дружественных вам, а также сообщениями о потусторонних силах, которые могут повредить или готовы прийти к вам на помощь. И существует эта мироориентирующая метафизика в сознании каждого человека, чаще всего проникая туда отнюдь не из книг философов, а из жизненной философии, господствующей в обыденном сознании.

Мир, в котором живет человек, меняется. Унаследованные от родителей и учителей «прагматические уверенности» могут перестать успешно срабатывать. Если такие неудачи носят эпизодический характер, психически «нормальная» личность способна самостоятельно или с посторонней помощью заменять утратившие доверие привычные представления. Если же количество неудач переходит в качество, порождая жизненный кризис, человек начинает ощущать потребность в смене фундаментальных представлений своей жизненной метафизики. Вплоть до этого кризиса последняя отчетливо не осознается. Она полагается самоочевидной, на основе ее просто живут и действуют, не размышляя. Теперь, когда поколеблена метафизическая основа личности, требуется срочно восстановить ее.

В сущности, любой человек вполне сознает, что абсолютно надежной жизненной метафизики, успешно срабатывающей во всех ситуациях, быть не может. Поэтому ему требуется достаточно сильная воля к сохранению мировоззрения после полосы неудач. «Я хочу и буду придерживаться своих принципов, чего бы это мне не стоило» — такова формула этой воли. Начало психогенного психического заболевания, в сущности, вызывается патологическим ослаблением этой воли. Если это ослабление развивается стремительно, оно может привести к абсолютному нигилизму, завершающемуся психозом.

Человек мечется в поисках утерянной основы для своего витального мировоззрения от одной созданной профессионалами системы к другой, подобно буриданову ослу, не находя в себе достаточно воли для того, чтобы принять одну, пусть несовершенную и отчасти противоречивую, но наиболее согласующуюся с собственным жизненным опытом. Накопленный человечеством арсенал мировоззрений — философских, религиозных, мифологических — предельно разнообразен. Книги подобны лекарствам без аннотаций. Каждая из них была призвана в свое время врачевать определенные мировоззренческие недуги. Едва ли кто-то будет считать богатством сваленные в кучу разноцветные таблетки без упаковок. Но все без исключения книги объявлены богатством, и доступ профанов к ним никак не регулируется.

Возможно, это сравнение кого-то покоробит и даже станет основанием для обвинения в мракобесии. Между тем, мы лишь следуем врачебной логике К. Ясперса: философские учения, обозначаемые именами их создателей, подобны лекарствам, которые по-разному воздействуют на здоровье души и должны приниматься с учетом ее состояния. Все они делятся К. Ясперсом на четыре подгруппы именно по этому признаку:

«Первая подгруппа — это мыслители, продолжающие своим творчеством порождать новых. Это те мыслители, изучение произведений которых, как никаких других, подвигает к собственному мышлению. Они не дают окончательных решений, а становятся, благодаря своим произведениям, первоисточником для неисчерпаемых возможностей мышления. Их мышления не позволяет перенимать себя как нечто готовое, заимствовать себя в готовом виде. Оно заставляет двигаться в мысли дальше, но в то же время не превосходя первоисточника. Мне известны только три мыслителя, произведения которых, созданные в историческом прошлом, могут оцениваться таким образом и для нас, — это Платон, Августин, Кант.

Далее следует вторая группа, куда входят прежде всего первоначальные. пришедшие к покою и приносящие покой метафизики (Парменид, Гераклит, Плотин, Ансельм, Кузанский, Спиноза, Лао Цзы, Нагарджуна); затем те, кто благоговел перед миром (Ксенофан, Эмпедокл, Анаксагор, Демокрит, Посидоний, Бруно); затем — гностические провидцы и безумные мечтатели (Ориген, Беме, Шеллинг); наконец, конструктивные головы (Гоббс, Лейбниц, Фихте).

За ними следует третья подгруппа — великие разрушители и рыхлители почвы, а именно — подтачивающие отвергатели (Абеляр, Декарт, Юм) и радикальные будители (Паскаль, Лессинг, Кьеркегор, Ницше).

В заключение — четвертая подгруппа: череда творческих упорядочивателей (Аристотель, Фома, Гегель, Шанкара, Чжу Си). Это — завершение долгих линий развития в великих системах» 50.

Самолечение, пример которого приводится в истории болезни бедного студента-философа, приводит к резкому ухудшению состояния. Вместо «приносящего покой метафизика» он принял внутрь идеи «великого разрушителя», «рыхлителя почвы» или «подтачивающего отвергателя» (Гуссерль, правда, в списке не поименован, но, судя по описанию воздействия его произведений на пациента в истории болезни, охарактеризовать его можно как-нибудь так).

Не найдя ничего устойчивого и приносящего покой в немецкой философии (примечательно, что среди мыслителей этой группы у К. Ясперса из немцев назван только Н. Кузанский, явно вышедший из моды в начале ХХ века), несчастный студент впал в скептицизм. Его не удовлетворила ни одна из существующих мировоззренческих систем. И тогда он обратился к Э. Гуссерлю, чтобы в его «чистой логике» найти хотя бы возможность создания строгой философской системы. Когда же оказалось, что чистый логик Э. Гуссерль противоречит сам себе, нигилизм по отношению к философии стал полным.

От соскальзывания в черную тьму психоза разуверившихся в философии некоторое время удерживает попытка сконцентрироваться на простых жизненных радостях, например, потребительство или бесхитростные попытки делать добро ближним. Затем им начинает казаться, что в этом мире нет ничего ценного — настолько, чтобы остановить разрастающийся, словно раковая опухоль, нигилизм в душе. Предпоследняя надежда их — на потусторонний мир. Когда и эта надежда не оправдывается, поскольку ошибочно принятая кислота рационалистического сомнения продолжает разъедать все, остается единственная ценность, уцепившись за которую, человек висит над пропастью абсолютного нигилизма — его собственное Я. Начинаются игры с мыслью о самоубийстве, которое должно потрясти весь мир. Наконец, наступает черная тьма психоза: больной сомневается в своем собственном существовании, чего не позволял себе даже Р. Декарт, он ощущает в себе космическую пустоту, куда проваливается съеденная пища, и т.д.

Экзистенциализм К. Ясперса начинается с патографии Ф. Ницше, где его учение, в сущности, рассматривается как составная часть истории болезни, а заканчивается учением о трансценденции и философской вере. Таковы средства, которыми К.Ясперс надеялся врачевать человечество.

Однако это — уже история зрелого периода в его творчестве.