Независимо от того, есть ли мода на творчество или нет, ценим ли мы то, что существует из века прежде всего, извечно, или только то, что придумано вот прямо сейчас, у творчества или новаторства, в частности, есть все-таки одна неизбывная черта, универсальная, которая характеризует его во все времена. Эта черта состоит в том, что творчество штука очень редкая. Если конечно под ним не понимать ту необходимую научную новизну, которая должна быть в каждой диссертации, иначе вас в ВАКе не утвердят. Если перед вами стоит такая задача, то вы энное количество научной новизны, конечно, сочините, потому что как же так, всем хочется иметь степень. Так вот, если под творчеством понимать не вот это вот, не необходимость сочинять научную новизну, а действительно, внутренне сотворить что-то новое, то это, конечно, такой алмаз, который встречается крайне редко. И его еще и не узнаешь сразу, его нужно отшлифовать, огранить, а это могут сделать только века. И только тогда мы его поместим в музей и скажем, да, смотрите, какое чудо. Вот говорят, что кибернетические обмеры, статистические обмеры стиха Пушкина говорят о том, что он отличается от стиха его современников на 2-3%. Так что, если у вас будет 2-3% оригинальности, вы будете гением масштаба Пушкина. Другое дело, что культура, по крайней мере, с новоевропейских времен провоцирует нас на творчество, особенно молодых, тех которые легко на провокацию поддаются. И говорят: плывите, бросайтесь в воды Стикса и переплывете в вечность, не дожидаясь Харона. По большей части это просто попытка показать, как трудно переплыть эту реку. А вовсе не возможность и обретение самой перспективы возможности творить. Культура, прежде всего, это конечно система консервативная, которая создана так, что бы не пустить туда что попало. А что бы остаться самой собой, и вместе с тем, конечно же, меняться. Культура предстает как такой своеобразный ледник, который медленно сползает с вершины горы, т. е. течет, оставаясь при этом единым куском, потому что мы все не видим, как она течет. Мы можем по этому поводу восседать сверху на ней, бежать впереди, пытаться ее подстегнуть, но это все суета. Культура движется по некоторым своим, собственным, имманентным требованиям и законам. И ни ускорить ее, ни приостановить, так же смешно, как ускорить рождение ребенка. Вот это, по-моему, качество универсальное, но и в этом смысле философия, как средоточие культуры, конечно, [48] должна быть и концентрированным выражением самого этого консерватизма. Это тем более важно, что живем-то мы с вами в ту эпоху… Причем это было, опять же, всегда, просто мода менялась, а сейчас мы еще и вполне рационально можем осознать, что мы живем в эпоху, когда единственной объединяющей, вдохновляющей, национальной, а может быть и интернациональной идеей оказывается идея выживания, а выживание предполагает, прежде всего, умение хранить. И для многих вот эта идея — хранить, предстает как что-то такое достаточно скучное и малоинтересное. На самом деле, нынешняя ситуация позволяет нам создать творческий, романтический ореол вокруг этой идеи хранить. Хранить — это может быть даже больше, чем творить. Культурный человек это не тот, кто на ходу придумывает, а который, прежде всего, овладел тем, что есть. И не дал сотворенному многими-многими до него уйти куда-то в сторону. Вот в свое время, как раз в начале XX века, когда мода на творчество так быстро росла в цене, Генрих Вельфлин выдвинул идею искусства без имен. Я думаю, что сейчас могла бы быть актуальна идея философии без имен. «Быть знаменитым некрасиво», нам неизвестно, как слово наше отзовется, «нам не дано предугадать как наше слово отзовется». Дело состоит не в том, чтобы выделиться, дело состоит в том, чтобы дать и подготовить ложе движения этого ледника. И в этом смысле далеко не все те, кто кричат, далеко не все те, кто на виду на исторической авансцене, являются действительными творцами этой истории философии без имен. Они, может быть, просто как раз расходная монета всего этого. В этом смысле, может, постмодернисты выполняют какую-то важную историческую задачу, они окончательно обесценят творчество. И сделают оригинальным и желательным, желаемым, состояние, когда я стремлюсь не к творчеству, а к воспроизведению того, что было, есть и будет всегда. И эта задача предстает для меня как задача большого умственного, интеллектуального, если хотите творческого напряжения. Такой взгляд, он иначе позволяет переоценить все то, что мы для философии сделали, и я думаю, что вот об этом и говорил Юрий Никифорович. Наше участие в философии далеко не всегда должно выражаться в многословии. Оно, может быть, как раз должно выражаться в том, чтобы уметь должным образом направить и проложить русло для этого ниспадающего колоссального ледника. В этом смысле, если по этим меркам оценивать то, что [49] сделал Юрий Никифорович для, допустим, нашей с вами питерской философии за последние лет десять, то я думаю, что его роль колоссальна. Он действительно держал на своих плечах этот ледник, направляя его в эту самую сложную и критическую минуту в должном направлении, хотя вполне можно было бы его предоставить самому себе, он бы быстро подтаял, задвигался бы в разные стороны, и в заключение был бы «пшик». В этом смысле, увидеть творческую задачу в ситуации, когда мы творим не намеренно, не сознательно, а участвуя вот в этой истории без имен, вот это и есть, на мой взгляд, самое главное, как мне представляется позиция философа в наше время.
Текст выступления
Добавить комментарий