«И в каждом слове будет некий знак...»

[241]

Писатели, поэты, художники не раз обращались к Священному Писанию. В одних случаях поводом были какие-то личные обстоятельства, в других — события исторического масштаба, но всегда через образы Вечной Книги художники стремились к философскому осмыслению, к глубине постановки вопроса. Так Мильтон, взяв за основу сюжет из Ветхого Завета, обобщил исторический опыт Пуританской революции в самом названии своей поэмы — «Потерянный рай».

Метафорой трагической обреченности идеалов «свободы» и «братства», тонущих в крови братоубийственных революций, стала и мистерия Байрона «Каин». Именно с позиций вечности говорит Байрон о неразрешимости той самой «роковой диалектики свободы», о которой позже, уже в связи с Достоевским, говорил Бердяев.

Книга всемирно известного венгерского ученого физиолога и писателя Ласло Бито «Семь ключей к вратам рая» так же основана на библейском сюжете. Здесь в основе лежит один из самых драматичных эпизодов всей ветхозаветной Книги Бытия — о готовности Авраама принести в жертву Богу своего сына Исаака:

Бог сказал: Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе… И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе… И простер Авраам руку свою, и взял нож:, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: …не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего для Меня 1.
[242]

На память приходят произведения на этот библейский сюжет, его различные толкования и интерпретации. Так на картине Рембрандта «Жертвоприношение Авраама» (1635 г.) мы видим достоинство, какое-то величие веры и в то же время, чисто человеческие переживания отца. При этом нож здесь не в руке отца, он как бы сам по себе, он парит в воздухе, и эта деталь смягчает в какой-то степени, жестокость всей сцены. А вот трактовка Караваджо (1596 г.), по мнению критиков, дана с «бьющими по нервам подробностями». Действительно, в глазах отца — суровое недоумение при виде Ангела, нож в руке, готовой к убийству; мучительная поза Исаака и его открытый в предсмертном, чудовищном крике рот. Совсем иначе, скорее как трагический герой или древний мудрец предстает Авраам на картине исторического живописца и портретиста Антона Лосенко «Авраам приносит в жертву сына своего Исаака» (1765 г.). На лице отца помимо удивления перед чудом спасения сквозит тень глубоко пережитой им драмы. Глаза Исаака завязаны, а рука Авраама с ножом, остановленная Ангелом зависла высоко в воздухе, на большом расстоянии от сына. И каждая картина говорит, признается или кричит о чем-то своем, по крайней мере, о том, что этот странно жестокий сюжет не мог оставить художника равнодушным. Эти произведения — выплеск эмоций и размышлений. И если уж говорить о размышлениях, то для философа Кьеркегора, например, Авраам отнюдь не трагический герой, он являет собой нечто иное — воплощение истинной веры. Я вспоминаю и знаменитое стихотворение Иосифа Бродского «Исаак и Авраам». Как признавался сам Бродский, он написал его буквально через несколько дней после того как прочитал Ветхий Завет. Я думаю, что поэта так взволновала эта притча, поскольку была в чем-то созвучна его собственному состоянию и мыслям в то время. Не случайно название звучит как инверсия, где имя сына встает на первое место. В год написания «Исаака и Авраама» — незадолго до суда и ссылки, Бродский не мог не чувствовать себя сыном жестокого отечества, которое слепо веря своим догмам уже занесло над ним свой карающий меч «правосудия». Для меня одно только это название, возникшее в определенном контексте времени — это уже законченное стихотворение. Само это словосочетание «Исаак и Авраам» — это емкая формула, вобравшая в себя, быть может, на уровне подсознания, на уровне некоего «архетипа и символа», метафору его личной драмы, а, в общем-то, и драму всей страны. Я думаю, что именно на это намекают и строчки этого стихотворения:

Но о чем же «Авраам и Исаак» Ласло Бито? И на какой же смысл указывают слова его книги? В послесловии говорится, что автор стремится объяснить и разгадать загадку — как мог Авраам, отвергший языческих идолов и заключивший союз с единым Богом, поднять нож на родного сына? И далее автор признается, что метафора «Авраам и Исаак» еще с юности завладела его воображением. Я думаю, что ключевое слово здесь — «метафора» и именно оно роднит книгу венгерского писателя и стихотворение русского поэта.

Вся книга Ласло Бито для меня — это долгий, медлительный подъем на гору отца и сына, вязанка хвороста для жертвенного огня на спине у сына и нож в руке отца. Эта сцена и следующий за ней драматический момент, повторяются в романе много раз и всегда в новом ракурсе, в другом измерении времени, как бы заснятые на пленку памяти и оттого всплывающие на страницах книги как кадры из фильма: то увиденные глазами стороннего наблюдателя, то с позиции Авраама. Но чаще всего эти сцены всплывают в ретроспективе, как воспоминание Исаака, которое он мучительно пытается осмыслить. И это воспоминание каждый раз тоже «дано» с новой точки, в новом приближении и отдалении, то крупным планом, то общим, то наплывом, то в рапиде, который порой обрывается резким стоп-кадром.

И все это, конечно — метафора. При чем, метафора, на мой взгляд, близкая к тому смыслу, который скрывался за строчками неторопливого, загадочного, как «некий знак», который требует своей расшифровки, стихотворения Бродского. Было ли что-то общее в причине, по которой два совершенно разных писателя обратились к одному и тому же сюжету?

Молодой венгерский интеллигент так же вынужден был бежать из своего ожесточившегося отечества. В 40-е — 50-е годы, когда в Венгрии усилилось советское влияние и давление, участились политические аресты и гонения. Это привело к восстанию 56 года с требованиями национальной независимости, вывода войск, разрушения памятника Сталину, и так далее. Тогда (в который уж раз в истории!) пресловутое «братство» обернулось пролитием братской крови. Начались репрессии. Метафорический «нож» в виде высылок в советские лагеря и прочего, замелькал практически перед каждым, кто был «ненадежен». Отечество приносило в жертву своих сыновей во имя «веры», диктуемой сверху неким новоявленным «богом» — «Большим Братом», на которого само это отечество становилось столь угрожающе похожим. Не об этом ли сходстве говорит Бито словами своего Исаака:

Исаак бал поражен догадкой. Всякий раз, когда он вспоминал тот страшный миг или когда перенесенный ужас, помимо воли всплывал в памяти, он всегда видел их. в триединстве: занесенный нож; [244] лицо отца своего, который связанным возложил Исаака на жертвенник, и грозный лик Бога, страх перед которым сковал по рукам и ногам самого Авраама.

Лишь сейчас Исаак осознал, что оба эти облика — ипостаси одного и того же лица. Одно всегда было отражением другого: те же длинные седые волосы… пронизывающий взгляд темных глаз… Одно с ожиданием взирало на то, чего страшилось другое. Одно улыбалось, другое же было искажено болью.

Все происходящее в книге как бы увидено глазами сына. Это его переживания, его вопросы и размышления. Любопытно заметить, что если на живописных полотнах, глаза Исаака, как правило, завязаны или закрыты (у Рембрандта, например, отец закрывает сыну глаза рукой), то у Бито Исаак все видит и это имеет особый, опять же, метафорический смысл:

Мысленно Исаак бессчетное число раз переживал тот миг, но прежде ему никогда не приходило в голову, что сильная отцовская рука могла бы избавить его от зрелища, сулящего ему жизнь или смерть, — от зрелища занесенного ножа.

«Отцу моему не удалось тогда вынудить у меня ни вопля, ни вскрика, ни вздоха, дабы привлечь внимание к великой жертве. Потому Авраам и закрыл рукою мне рот мой, но не глаза».

Видеть, видеть — на самом деле это очень важно для физиолога, врача, изобретателя средств от глазных болезней. Но он помогает людям видеть не только как врач, но и как писатель. То, о чем он говорит, а порой даже кажется, что с болью кричит — заставляет увидеть многое и задуматься о многом. Один из героев его книги задается вопросом: Неужели мне удастся пробудить в этом отроке страсть к размышлению? И я думаю, что это вопрос самого Ласло Бито, обращенный к его читателям. На самом деле, его книга — это приглашение к размышлению не столько о Книге Бытия, сколько о жизни, не столько о Боге, сколько о человеке, но по очень большому счету, с позиций вечности. Не случайно в этом смысле и то, что руку Авраама, занесшую нож над сыном, останавливает у него не Ангел, а человек. Человек этот — некий вымышленный герой, вообще раб. И это, на мой взгляд, один из главных парадоксов этой книги — на самом деле «рабом» здесь является Авраам — он раб своих сомнений, своих внутренних голосов, своего «страха и трепета». Ему не хватало именно человечности. Поэтому, раб, а на самом деле внутренне свободный человек, спасает здесь, по сути дела, и Авраама, и Исаака.

Эта книга не спорит с Библией, не спорит, и даже, мне кажется, не ведет диалога с Кьеркегором. Она просто о другом. Образами, заимствованными из Вечной Книги, она говорит о вечных заблуждениях людей. Она, в некотором смысле, предупреждает о том, что человек должен всегда оставаться человеком. Это напоминание о [245] прошлом, о страшных голосах Гитлера, Сталина и иже с ними (принимаемых чуть не за богов), вечно требующих человеческих жертв, и это предупреждение о будущем: Так подумал Исаак и заглянул в самые глубины сердца своего, в незапамятные времена … Сначала он даже не узнал тот каменный жертвенник, где лежал связанный в последний день своего детства: на том месте, где некогда стоял Авраам с воздетым на сына ножом, теперь возвышался каменный столп. Вершина его, к которой вела лестница, терялась в облаках … Исаак стал карабкаться по лестнице вверх к облакам. Чем выше он взбирался, тем больше полнилось сердце его страхом, горечью и болью, ибо перед ним представали Видения, явленные Аврааму в первые пять ночей … Собрав силы, чтобы побороть страх, Исаак поднимался все выше, в стремлении узреть, что произойдет на шестую ночь. И тут он обнаружил: то, что он с самого начала принял за дождевую тучу, вдруг обволокло его липким дымом и нестерпимой вонью горелой плоти. Исаак глянул вниз, на землю, и взору его открылось зрелище столь ужасное, что перед ним померкли все прежние ужасы. По дороге, ведущей к жертвеннику, змеилась череда несчастных, измученных, обреченных на заклание жертв: многие десятки, тьма людей — мужчины, женщины, дети. Конец этого скорбного шествия терялся в бесконечности.

И самое главное. Именно здесь, наверху, среди облаков Исаак понял, что истинный Бог не хотел его смерти, и что только … предводители и учителя народов намеренно будут вводить людей в заблуждение и запугивать их. Стоит только человечеству разгадать эту мнимую загадку, и оно получит еще один ключ к вратам Рая. Мне представляется, что главный пафос этой книги состоит в том, чтобы иносказательно, но очень зримо довести до читателя важную мысль о том, что человек не должен бездумно исполнять навязанные ему кем бы то ни было повеления. И сегодня этот вопрос не менее, чем в какое-либо другое время, стоит особенно остро. Так размышляет Исаак в главе «Об истолковании потомками примера Авраамова»: Гора Мориа — что правда, то правда — бросила на мою жизнь мрачную тень. Однако не в том причина моих тяжких ночных раздумий: источник их в том мраке, который опустился с той горы и окутал человечество. В часы раздумий грядущее представало мне все яснее. В видениях мне являлись не Авраамы и Исааки будущих времен: обычные, заурядные люди вели толпы столь же неприметных, безликих мужчин, женщин и детей к жертвенникам, воздвигнутым правителями и правителям же — земным и небесным. Я прозревал, как тысячи и тысячи людей следуют моим путем. Кто бездумно выполняет навязанные сверху и не понятые ими веления небесных и земных богов, тот — по примеру Авраама — готов не задумываясь бросить на жертвенник ближних своих, вплоть до кровной родни.
[246]

Эти мысли вызывают в памяти целый ряд литературных ассоциаций — роман Джоржа Орвелла «1984», легенду о манкуртах из романа Айтматова «И дольше века длится день», в конце концов — трагедию Корнеля «Гораций» и многое, многое другое. Совершенно ясно, что книга Ласло Бито не проста. Она насквозь метафорична, ее образы — вечные, ее темы, к сожалению — тоже. Вероятно такой же будет и последняя часть трилогии — «Исаак из Назарета», которая выйдет в печати в самое ближайшее время, а это значит, что и там «… в каждом слове будет некий знак, Который вновь на первый смысл укажет»…