Пограничная зона размечена тенистыми аллеями и зарастающими тропинками кладбища. Место последних прощаний/прощений, но и «встреч». Тоже последних. В горизонте вечности.
Кладбище — особое архетипическое пространство жизни человеческой. С захоронения сородича, с похоронной церемонии и плача, с установления надгробного камня (первого материально-архитектурного знака памяти) начинаются человек и культура. Правда, появление кладбищ - специальных участков систематических захоронений — произошло не сразу. Организация особой функционально предназначенной для этого территории - во-первых, удел сообществ оседлого образа жизни, во-вторых, показатель определенной высоты этологической культуры.
Кладбище, зачавшее культуру, пронизывает ее всевекторно. Мы живем в пространстве кладбища, распределения кладов, укладов. Мы — сами-в-себе кладбище, кладбище исчерпанных и неисчерпанных или даже не рожденных смыслов, затей и поделок. И, как ни горюй, все живет в режиме неуклонного распада, рассеивания и постепенного забвения, заключения/вынесения в скобки ограды. Но все же постепенного, ибо культура захоронения и ухаживания за могилами — культура циркуляции памяти, сопротивления забвению, или культура, именно, по-степенного забвения.
Рождение культа предка — рождение времени и истории. Наша жизнь — перемещение по дорожкам, зарастающим тропинкам кладбища. Что-то исчезает мгновенно, что-то, накопив антиэнтропийную энергию, возвышается монументально, радует глаз эррективной вздыбленностью присутствия.
Память может быть яркой, но краткой, а может быть долгой, экономно размеренной. Память может быть мавзолейно-пирамидной, т.е. претенциозной, с замахом на вечность, которая не вечна, но лишь необозримо длинна.
Кладбище, как особенное сгущение, сгусток, осадок или гештальт культуры, особенно репрессивно. Здесь мертвые хватают живых. Своим жутким молчанием. Гробовым.
Но кладбище же и — зона свободы, зона надежного отдыха, рекреация (обратное творение). Вы умерли? Вы свободны!
Кладбище — место накопления-собирания последних тайн, замыкания биографий, переклички эпитафий. Кладбище — метафизическая развязка/развилка, перекрестье жизни и смерти, их взаимотерпение и взаимопривыкание.
Кладбище — место романтических прогулок, философских прозрений, литературных опытов «кладбищенской поэзии», кладезь вдохновенных путешествий в неведомое.
Кладбище — театральная сцена. «Смерть стала бы тут одновременно более близкой и более легкой, а театр более серьезным» (Жан Жене).
Жизнь кладбища — игра со временем, примерка Вечности, встреча Времени и времен, времен культуры, времен года, времен персональных и социальных.
Кладбище — территория, растущая на Север. Магнитная стрелка компаса, как известно, в своем первоначальном назначении призвана указывать наилучшее место захоронения умерших предков (Авитал Ронелл).
Кладбище — место и время. Вместилище всего человеческого, слишком человеческого.
Русское кладбище — не французское сельское кладбище-сад (rural cemetery) и, тем более, не американское кладбище-лужайка (lawn cemetery). Русское кладбище — русский лес, безусловная и быстрая победа природы, затопление времени и культуры пространством и естеством.
И, вместе с тем, кладбищу в русской культуре особое почтение. Уже Николая Федорова достаточно вспомнить с его идеями перенесения центра тяжести социальной жизни на кладбище и воскрешения отцов. Или вот еще историк Н.Костомаров отмечал, что «издавна могилы родителей и предков были святыней русского народа, и князья наши, заключая договор между собой, считали лучшим знамением его крепости, если он будет произнесен на отцовском гробе». Василий Розанов неоднократно отмечал в русском православии трепетное, иконостасное отношение к мертвому телу, мощам предка, «живущим» своей особой жизнью под могильным камнем.
В отличие от латинского cemetery («то место» или «место для тех») русское слово кладбище не отсылает в «то еще место», а скорее, напротив, возвращает сюда, потустороннее стремится сделать посюсторонним, кроме того, священным местом - кладезем мудрости предков, источником ладных мыслей и настроений, основой верных (покладистых) решений. Не случайно в «Чевенгуре» у Андрея Платонова кладбище становится местом проведения заседаний Совета социального человечества — главного органа управления городом, образованного «правильными душами».
Правда, некроцентристская культурная традиция в России в своей кульминации воплотилась в большевистско-коммунистическое государство-кладбище, музей-некрополь, живущий новыми жертвенными поступлениями экспонатов, питающийся плодами мужского танца maccabre, отделенную от мира оградой («железным занавесом») социально-политическую территорию жизни, которой распоряжается Смерть, зону работы Смерти ( Death at work), Deathнейленд, где здравицы жизни звучали на фоне невидимой, но хорошо отлаженной практики умерщвления миллионов.
Кладбище в истории Советской России стало в каком-то смысле единственной витальной структурой, собирающей силовые линии жизненного пространства в единый центростремительный поток. Кладбище стало образом жизни — героической жизни отцов — превратившейся в абсолютный образец для последующих поколений.
Но это уже другой сюжет или сюжет Другого, хотя и в теме Другого русский дружелюбный язык озвучит интонацию друга. Друг и Другой — легко перетекаемые друг в друга сущности в русской народной культуре, как легко сойдутся, к примеру, на том же кладбище в день похорон или поминок русские мужики, «отметят» усопшего родственника или друга и тут же, забыв о нем, заспорят, разругаются, раздерутся, а потом помирятся снова, засовестятся, вспомнят о том, в котором уже совместились и Друг, и Другой.
И все-таки, лес. Таинственный (таит клады в земле) и беспорядочный. Кладбище - клад ищем. Путь к кладу не прост. Запутан. Как запутан, тёмен, неясен вопрос о смерти. Может быть этим объясним хаос русской кладбищенской «жизни», может быть он и призван отразить смерть как состояние космического хаоса, нарушения порядка, дисгармонии и свободы?
Городское кладбище, кладбище, «живущее» в черте города и в его ландшафтной «органике», образует метафизическую воронку-ловушку естественной почвы леса в каменно-бетонированно-асфальтированнной городской местности. Кладбище в городе - напоминание и угроза выпадения из жизненной вертикали городской суетности в горизонтальную плоскость кладбищенской упокоенности. Кладбище в городе — прямой выход и возвращение в природную пустоту, заветная дверца Небытия.
Фотографии художника-некрореалиста Владимира Кустова — хроника наблюдения и «прокладывание пути». Пути в неведомое. Подобно человеку, идущему перед похоронной процессией и разбрасывающему еловые ветки — показывающему покойному путь, художник-сталкер делает жизнь кладбища видимой.
Путь лежит через кладбищенский лес (Смоленское православное кладбище на Васильевском острове г. Санкт-Петербурга). Время в пути — год.
Весна. Освобождение от веса. Вскрытие материала. Рождение. Проступание фактуры и имён. Художника не занимает эстетика, его интересует технология трансформации. Вот, например, в фокусе водопроводная труба, из которой сделан крест, и которая теперь «трупопроводная». Рабы Рима и не подозревали, конечно, о возможности подобного некропревращения.
Весеннее общее обнажение с обостренной резкостью выказывает дефекты, продуктивность распада. Трещины, ржавчина, опущенные и обломанные крылья крестов, каркасы склепов, напоминающие огородные парники в ожидании своего пленочного оснащения. Все это сгущает, тонирует атмосферу упадка.
Весенние воды усиливают динамику энтропийного сглаживания поверхности, смывая в Смоленку (река, граничащая с кладбищем) и в Финский залив (рядом) следы зимнего сопротивления. Спрямляя глубину (обиталище смерти) весенняя распутица, вместе с тем, гальванизирует витальный образ кладбищенской бытийности.Весеннее кладбище — замыкание весны и вечности, их парадоксальное сопряжение. «Вечная весна» Огюста Родена могла бы стать роскошным памятником любви на каком-нибудь из известных парижских кладбищ. Например, Пер-Лашез. Но мы не в Париже.
Лето наделяет кладбищенское пространство новым объемом биомассы, погружая территорию в непробиваемую солнечными лучами тень и спасительную в летний зной прохладу. Пышное цветение растений контрапунктирует увяданию и распаду человеческой плоти. Могильные плиты и кресты тонут в широколистной, в основном, поросли (в лесу растения, как известно, стремятся максимально увеличить биоплощадь восприятия солнечной энергии, скудно струящуюся сквозь густую листву деревьев). Таким образом, нарождается новая глубина, новая диспозиция жизни и смерти.
Буйство кладбищенской природы вызывает восхищенно-языческий взгляд поэта, художника, праздно гуляющих между могил.
В фотонаблюдениях Владимира Кустова также не обнаружишь обремененности сентиментально-меланхолическим настроением. Более того, фотодистанция как будто организует пространство игры и непринужденного веселья, безрассудной иронии и праздника непослушания. На середине пути, в зените летнего возбуждения чувство опасности тускнеет и уходит из поля видения. Фоторужье работает в режиме умертвления мертвого, противопоставляя энергии смерти энергию зрения.
Осень. Осенью русский лес многоцветен, и это заметно даже на черно-белых фотографиях Владимира Кустова, хотя преднамеренная цветовая редукция предполагает определенные цветогенерационные и цветотрансляционные усилия.
Осенью легко говорить о постмодерне — лоскутно-полифоническом ковре стирающихся смыслов. «Религия цветов следует за религией солнца» (Ж. Деррида). Кладбище живет стиранием имён/следов, зарастанием троп. Осенью сжигают листья, остается зола. «Наш мир весь целиком есть зола неисчислимых живущих существ; и какую бы малую толику ни составляло живущее по отношению к целокупности, тем не менее все один раз уже было обращено в жизнь и так и будет в дальнейшем» (Ф. Ницше). Осеннее кладбище с особым пылом разжигает, раздувает костёр памяти, придающей отсутствующим измерения жизни.
Осенью (а впрочем, и не только осенью) служители кладбища заняты также разборкой буреломов, распилкой и уборкой поваленных сильными, ураганными ветрами с моря деревьев. Дрова заготавливают для дачных печей. Деревья на Смоленском высокие, ветвистые. Упавшие после очередного натиска стихии корневищами выворачивают, вскрывают могилы как консервные банки. Деревья - эксгуматоры. Свет божий вновь являют избранникам. А некоторых, напротив, своим гигантским весом вдавливают еще сильнее и безвозвратнее, не оставляя даже торчащего крыла - последнего рубца-складки.
Зима. Зимой особенно заметно оседание сущего. В тьму и неизвестность. Могилы становятся едва заметными снежными холмиками, кресты клонятся к земле. Имена и даты принимают покров, белую завесу забвения. Жирные голуби лениво перелетают стаями с места на место, высматривая редких зимних посетителей. Невнятица. Сумрак. Тлен.
Кладбище мертвеет, совпадает с кладбищем, становится правдой. «Живое — лишь остаток, бессильный, чуть вибрирующий, обреченный; мертвое же — это основа, структура, правда и закон» (В. Подорога). Или же у Фридриха Ницше: «Живущее есть лишь род мертвого и притом весьма редкий род». Вечное возвращение.
Кладбище — складка бытия. Складка, живущая своим спрямлением, натиском пустоты, исчерпанности, но и чистой потенциальности, всевозможности и вседопустимости. Доступ открыт всегда и всем. Складывание продолжается. Круглый год.
Русская граница жизни и смерти вьется беспорядочными лесными тропами. Русская ментальность, неотъемлемым кодирующим элементом которой является специфическое отношение к смерти, замешана на таинстве, волшебстве, неведомости русского леса. «Там на неведомых тропинках следы невиданных зверей…» Ничего не известно и все может быть. Ожидание чуда, мистической солидарности, общего дела.
Русское извечное стремление — быть при море (у «лукоморья»), на границе двух сред, хоронить своих отцов в корабельных рощах, обдуваемых упругими пассатами, воплощается в русском прибрежном кладбище — этологическом форпосте, территоризирующем пространство жизни. Кладбище — серьезнейшая претензия на территорию. Отцов не хоронят на чужбине.
Русское кладбище — емкая витальная структура, взятая в оппозиции к жизненной суетности, хотя ее функциональное предназначение — соединить, трансформировать трансцендентную выдвинутость в Ничто в повседневное и посюстороннее общение с мертвыми предками. Не случаен домашний вид русской могилы: оградка, скамеечка, столик, стаканчик водки и проч. Русская могила — дом, гроб — домовина.
Русское кладбище в фотоисследовании русского художника-некрореалиста Владимира Кустова - лесная тропинка, тающая и обрывающаяся в дремучей (буреломной) сердцевине Ничто, мерцающий след и неожиданно точное отображение русской сумрачно-космической жизни, отношения к смерти, национального типа сознания.
Фотографии В. Кустова, (ч.б., 30х40, 40х30) — из коллекции отдела новеших течений Государственного Русского музея
Добавить комментарий