Постмодернистская мода

То, что именуется постмодернизмом, — чрезвычайно многоплановое образование, проросшее почти во все слои современной культуры. Оно представлено на философском и близком к нему уровне, во многих гуманитарных дисциплинах, в художественой критике, публицистике, в способах деятельности средств массовой информации, не говоря уже о литературе и искусстве. Мода, о которой пойдет речь, выражает своего рода идеологию постмодернизма и порождаемую ею психологию, определенный менталитет, стиль поведения и деятельности широких кругов так называемой интеллектуальной элиты, ее коммуникативную позу.

Идейные истоки и общие черты постмодернизма прояснены в ряде содержательных работ 1. Особенно следует отметить труды И.П. Ильина, в которых дано наиболее обстоятельное, тщательно документированное исследование происхождения и эволюций постмодернизма в его многообразных проявлениях и разветвлениях 2. Поэтому мы не станем вдаваться в эти вопросы.

Отметим лишь, что постмодернизм формировался из многообразных источников: от Ницше до Хайдеггера, от позднего Виттгенштейна до Фейерабенда. Существенную роль сыграли идеи Франкфуртской школы, психоанализа, новейшие антропологические концепции. Важно особо подчеркнуть значение структурализма, из критики которого вырос постструктурализм, отождествляемый в главных отношениях с постмодернизмом в лице таких его ведущих представителей, как Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Делез и Ф. Гватари, Ж. Лакан, Р. Барт, Ж.-Ф. Лиотар, Ю. Кристева и др.

Зародившись в лоне гуманитарного знания и антропологической ветви западной философии, постмодернизм вскоре получил подкрепление со стороны выходцев из круга сциентистски ориентированных философов, в центре внимания которых находились вопросы теории познания и методологии науки (тут особенно выделяется фигура Р. Рорти).

Тематическая широта публикаций постмодернистов, метафоричность их дискурсов, значительная компилятивность мысли, ультрадиалектические формулировки, множество неологизмов, изыски стиля — все это создает серьезные трудности при попытках четко определить их идейные и тем более концептуальные новации. Зато вполне ясно выражены основные интенции: сокрушающая критика традиционных ценностей, рационализма, гуманизма, историзма, радикальное неприятие современной социальной самоорганизации, отрицание возможностей отдельной личности быть ответственной за свои решения и действия, ее способности противостоять могуществу надличностных структур (социально-политических, идеологических и пр.).

Сколько веков мы слышим одно и то же: мир плох, ужасен, общество несправедливо, человек слаб, порабощен, обижен, его надо вызволить, вылечить, научить, вывести на дорогу борьбы за светлое будущее, дать ему счастье. Все это из уст постмодернистов звучит не слишком оригинально. Нас снова призывают к борьбе за свободу и творчество.

Освобождение от гнета власти, традиционных ценностных регулятивов, привычных норм, правил, социальных зависимостей — вот лейтмотив большинства постмодернистских рассуждений. Навязываемые нам «метадискурсы» есть механизм власти, способ порабощения человека, сами же «метадискурсы» недоказуемы, иллюзорны. Истина — не более, чем «реликтовый принцип», следовательно, не существует «привилегированных дискурсов». А это знаменует неограниченный плюрализм, тотальный либерализм в производстве и выборе дискурсов. Разве что при выборе можно отдавать предпочтение прагматическим соображениям и, конечно же, установкам на оригинальность, новизну, игровую изобретательность. Даешь свободу личности! Свободу быть самим собой!

Я привел несколько упрощенную «выжимку» из идейного багажа постмодернизма, который выражает мироощущение, умонастроение, самочувствие «авангардистского» слоя интеллектуальной элиты, отображает вместе с тем некоторые черты массового сознания в постиндустриальном обществе. Благодаря таланту, влиятельности, широкому доступу к средствам массовых коммуникаций, постмодернисты не без успеха выдают свои воззрения за «дух эпохи», некую доминирующую, по крайней мере в западном мире, духовную реальность. И если на Западе в последние годы постмодернизм как-то поблек, то у нас в России он набирает силу.

Скепсис, релятивизм, нигилистические тенденции, призывы к тотальной деконструкции субъекта и исторических традиций западной культуры составляют, по общему признанию, характерные признаки постмодернистской идеологии. Это сочетается с крайним индивидуализмом и прагматизмом. Если на философском уровне такого рода установки расцвечиваются и «облагораживаются», а временами и камуфлируются всевозможными блестками, метафорами, аналитическими изысками, лозунгами борьбы за «право быть самим собой», то на уровне публицистики и авангардистского искусства они выражаются со всей откровенностью и «большевистской» прямотой.

Передо мной книга Бориса Парамонова «Конец стиля», популярного на Западе и у нас публициста, вдохновенного крушителя «репрессивной культуры» с ее традиционными нормами и ценностями. «Уничтожен «гносеологический субъект», носитель нормативного сознания, картезианского cogito, то есть как раз конструктор всяческих общеобязательных истин, творец стилей, стиля» 3. И это есть достижение подлинной демократии, которая не вправе навязывать отдельному человеку общие для всех ценности. Поскольку с установкой на поиск истины покончено, остается только личная правда, пригодная исключительно для индивидуального употребления, как зубная щетка. «Демократия и есть постмодернизм» 4. Это — конец «деспотизма формы», прежде всего в искусстве, «смерть морализма как отвлеченного начала» 5, «ухмылка при слове «красота» 6 «Постмодернизм — это ирония искушенного человека, который понимает, что секс важнее сублимации» 7, «ирония по отношению к любым «результатам» 8 При этом Б. Парамонов наставляет: «Нигилизм должен быть не пафосом, а иронией» 9. В такой форме он лучше достигает своих целей.

Не то, что оголтелый нигилизм Александра Бренера, этого «ужасного» суперавангардиста, непримиримого борца против всего и всех, человека-бомбы:

«Бренер — новый культурный герой, несущий народам свет своего фаллоса» 11.

Ну это для нашего респектабельного постмодерниствующего бомонда уж слишком!

Не так давно Андрей Вознесенский дал интервью, озаглавленное «Поэт не Карл Маркс, чтобы указывать дорогу» 12. Однако, как он ни крепился, не смог удержаться от указания дороги. По его словам, выход России из кризиса невозможен на пути рационального мышления и планирования. «Логически мы идем к краху, арифметическим решением этого не исправить. Спасут решения только неожиданные, сюрреалистические. В этом смысле, может быть, сюр спасет Россию». «Повторяю, если мы будем искать только арифметические решения, не будет выхода ни из экономических, ни из национальных тупиков. Надо готовить умы к неожиданным решениям». Каким? Парадоксальным, повторяет Вознесенский (может, читал о «парадоксальности» у Лиотара или у других постмодернистов).

Кто же должен принимать такие решения? Это не совсем ясно. Но, похоже, главная роль тут отводится поэтам. Ведь, по его словам, поэт — «витамин духовности», а «поэзия — прямой контакт с Богом». Понятно, если ты витамин духовности и имеешь прямой контакт с Богом, тебе и карты в руки. «Поэт должен приучать новые мозги к парадоксальности, дабы они нашли решения, отвечающие новой обстановке». Поэт «дает чистый поэтический метод мышления — и люди в политической, экономической, сексуальной сферах найдут сами свои решения». И, наконец, афоризм: «в истинной поэзии сейчас таится истина».

Что это? Набор банальностей (дескать, необходим творческий подход). Или шизоидная глупость (долой логику и арифметику! да здравствует «сюр»!). Мало сейчас в России иррационализма, абсурда, самодурства, неразберихи, беззакония, безответственности? Не только «новые мозги», но и старые слишком привержены парадоксальности. Их надо учить порядку, закону, логике, умению принимать тщательно продуманные, просчитанные, обоснованные, ответственные решения.

Россия переживает небывалый разгул иррационализма. Одно из ярких проявлений этого — масштабы деятельности всевозможных магов, колдунов, гадалок, экстрасенсов, астрологов. По неполным данным эта армия насчитывает более 400 тысяч человек! Каково же число их пациентов? На рынке парауслуг оборачивается порядка миллиарда долларов. Есть на что покупать прессу, радио, телевидение, чиновников, иную прислугу. Наука и здравый смысл явно пасуют перед этим поветрием. А приверженцы постмодернистской моды из числа интеллектуальной элиты охотно играют на поле иррационализма и мистики.

Это служит их жажде утвердить свою высокопоставленность, особую «продвинутость» и значимость, показать всем нижестоящим гражданам свою персональную связь с «необыкновенным» и «парадоксальным» (которая, конечно же, есть достояние лишь исключительных персон!). Таким образом они зачастую компенсируют свою деятельную посредственность, творческую импотентность, особенно непереносимую при действительном наличии определенного таланта. И еще одна типичная компенсация — нарциссизм.

Впрочем, российский нарциссизм таит в себе изнуряющую амбивалентность: самолюбование не отменяет идущее из глубины острое недовольство собой, другими, всем подлунным миром. Отсюда — особо изощренная энергетика самолюбования и саморекламы — характерная черта постмодернистской психологии.

Вот на какие мысли наводит интервью Андрея Вознесенского. Из него, кстати, мы узнаем, какой он знаменитый человек: его лично приглашали Кеннеди и Ширак, стихи его декламировал Артур Миллер, а Сартр и Хайдеггер, Керенский и Помпиду, Ростропович и Арагон приходили на его выступления. Великий человек! Такой не может говорить банальности и глупости. Каждому его слову надо восторженно внимать и находить в нем необычайное глубокомыслие. А если не находите, значит не доросли. Он убежден, что все сказанное им, обречено на аплодисменты.

Но тут надо отметить одно существенное выпадение из постмодернистского образа (тоже особая российская черта). Вознесенский декларирует веру в Бога. По его словам, поэт не только «витамин духовности», ему «диктуют образы… космос, ноосфера, Бог. Судьба творца закодирована небом». И если не получается великое произведение, то ответ Вознесенского прост: «Видно, небо не позволяет…». Так хочется сказать что-то гениальное, потрясающее! Чтобы все ахнули. Чтобы вознестись Вознесенскому выше всех (на недосягаемую для остальной пишущей братии вершину). А «небо не позволяет».

Разве не парадоксально, что известный поэт не стесняется тиражировать столь удручающие банальности?

А вот наш знаменитый режиссер Любимов ставит на Таганке главное произведение Пушкина с семью Онегиными, сажает каждого в клетку, устраивает дикий ералаш в чужом доме, парад своих «интерпретаций». Зачем? Тут претензия на особое художественное глубокомыслие, на «неожиданное», «парадоксальное» решение, чтобы удивить и «раскрутить» публику, чтобы оставаться притчей во языцех: ай да Любимов, ай да… ведь самого Пушкина преобразил. Матерый человечище!

В итоге — очередное нагромождение абсурда, нигилистического ёрничания. И всё вокруг общепризнанных ценностей, вокруг гениального творца — в ослеплении жаждой «оригинальности», «парадоксальности» и, конечно, самовозвеличивания, — в полной утрате элементарного понимания сколь жалко выглядишь на таком фоне. Какой контраст!

Существовать, значит быть воспринимаемым — зрителем, слушателем, читателем. Борьба за существование приобретает в нашу эпоху новые формы, во многом определяющие черты постмодернистской психологии. Главное, выловить золотую рыбку успеха, неважно какими приемами. Но добиться этого можно только благодаря средствам массовых коммуникаций. Раньше претенденты на роль «духовных пастырей» хотели «светить всегда, светить везде» (помните, у Маяковского?), сейчас они жаждут «светиться всегда, светиться везде».

Тут на первом месте телевидение. И в нем безраздельно властвует Интерес. А поскольку телевидение как, публичный орган, обязано прокламировать истину, правду, справедливость, благородство и т.п., то именно здесь разворачивается главный театр абсурда. Самые популярные, следовательно, самые реальные и самые значительные (ну просто великие!) лица — те, кто дольше других светится на экране. Большинство из них в действительности всего лишь мелкие актеры, посредники, которыми управляют из-за кулис. Реальная власть у суфлеров. Но актеры (ведущие, всевозможные «аналитики», шоумены от политики и т.п.) защищают интерес «заказчика» под видом защиты правды и справедливости. Конечно, бывает, что актер говорит правду — когда она совпадает с интересом. Однако сплошь и рядом нас потчуют и на первое, и на второе, и на закуску фирменным блюдом полуправды, специально изготовленным на телевизионной кухне искуссными защитниками Интереса хозяина.

Теневой аппарат режиссуры неустанно формирует для нас картинку реальности, которая нужна, выгодна «заказчику», картинку, создаваемую чаще всего в манере «мягкого абсурда», т.е. монтируя ее в правдоподобную и благообразную форму.

Бесспорным лидером является тут НТВ — страстный борец за «свободу слова» и «права человека» в облике Евгения Киселева и других менее значительных актеров. Ну разве не абсурдно считать, что хозяин НТВ одержим столь высокими идеями? Да, борьба идет за «права человека», за «свободу слова человека». Но мы видели, хорошо знаем этого человека!

Подмена общественного личным, высокого низменным, правды интересом и т.п. — типичный путь абсурда. А основной предпосылкой служит здесь информационная атмосфера, в которой доминирует «децентрация» и «равноправие дискурсов»; истина ведь — «реликтовый принцип». Эта атмосфера нагнетается постоянным акцентированием в изображаемом событийном ряду порочного, ужасного, беспросветного, отвратительного. На первом месте и со всеми деталями — катастрофы, убийства, преступления, скандалы, аферы, разносортный негатив.

Эти хозяева «свободы слова», вернее, их слуги (надо сказать, весьма изощренные в вопросах психологии) стремятся «размягчить», «децентрировать» критические регистры нашего сознания и совершить подстановку в него желательной им оценки, вывода, интенции (такой психологический механизм, связанный с передозированием «чернухи», хорошо известен). Львиная доза «чернухи», отчасти взятая из жизни, а отчасти сфабрикованная, плюс хитроумные передержки и привязка тематического «содержания», с одной стороны, к инстинктам, а, с другой, к расхожим клише, — и для вас будет создан любой требуемый заказчиком «имидж».

Ведущим специалистом по таким делам является все же не Киселев, а Доренко. Киселеву недостает дерзости и отваги, той безоглядной уверенности в свою «свободу слова», которая совершенно не стеснена какими-либо моральными, логическими, юридическими нормами, ничуть не обеспокоена элементарными критериями реальности, присущими здравому смыслу, нормальному критическому рассудку. На телевизионной ниве «аналитик» Доренко, бесспорно, наиболее яркое практическое воплощение постмодернистской идеологии и психологии. Но именно такого рода персонажи сейчас претендуют на роль демиургов социальной реальности. Фабрикуемое ими изображение этой реальности выдается за действительную реальность. И отчасти они таким путем на самом деле творят ее (в политике, результатах рекламы, моде и т.д.). Виртуальное и реальное перемешиваются, сливаются, переходят друг в друга, «фантомы» и «симулякры» обнаруживают социальное могущество.

Борцы за свободу своего слова практически реализуют постмодернистский тезис безразмерной свободы. Такая свобода крушит привычные нормы, освящает оголтелую разнузданность, утрату элементарного стыда, элементарной деликатности и скромности, нестесненное публичное выражение низменного субъективизма, инстинктов, муторной девиантности и патологии. И все это стремятся обрушить на наши бедные головы. Нам уже почти всё показали «Про это», скоро они установят свою камеру на дне унитаза.

Такая свобода — путь оргии, хаоса, вакханалии ничтожеств. Однако же, в этой вакханалии ничтожеств охотно участвуют интеллектуалы довольно высокого ранга, которые таким способом пытаются, видимо, компенсировать свой ущемленный низ, приступы творческой импотентности, свои плачевные потуги ухватить за хвост жар-птицу быстротекущей жизни. Среди них встречаются и люди с тяжкими болезнями, психопатическими симптомами, девиантной ориентацией. Кое-кто выставляет свою патологию напоказ (правда, ненавязчиво) как знак особой избранности. Случайно ли, что среди столпов постмодернизма представлены гомосексуализм, спид, склонность к суициду? Разве это не способно повлиять на состояние духа? Ведь нельзя сбрасывать со счета скрытые психологические источники интенций безразмерной «свободы», «деконструкции», «децентрации», «шизоанализа», «ризомы», «смерти субъекта», «смерти автора», «смерти метадискурса», которые столь характерны для постмодернистской идеологии? Ноющая, ущемленная плоть весьма способствует мрачному мироощущению, революционной нетерпимости, гиперкритицизму, предвкушениям грядущей катастрофы (феномен проекции внутренних состояний на внешний мир хорошо известен).

Настроения такого рода, подрывающие веру в будущее, сеющие пессимизм, скепсис, широко распространяются средствами массовой информации, типичны для многих современных произведений художественной литературы и искусства.

Я отдаю себе отчет, что рискую вызвать возмущение многочисленных сторонников постмодернизма (особенно из-за попытки отметить некоторую связь между состоянием здоровья и умонастроением, определяющим ярко выраженную тенденцию негативизма, нигилизма). Однако должен честно признаться, что, добросовестно прочитав основные труды ведущих представителей постмодернизма и отдавая должное их таланту, я не нашел в этих трудах значительных идейных и концептуальных новаций, и не испытал того восторга, который столь эмоционально выражают многие мои коллеги.

Да, лет двадцать тому назад положения, которые муссируются сейчас в нашей философской литературе в качестве новаций, могли вызывать серьезный интерес, стимулировать мысль. Сейчас большинство из них выглядят весьма компилятивно и банально, если освободить их от блестящей «упаковки». Конечно, это требует систематического анализа указанных работ и доказательств. В данной статье нет такой возможности, и я просто высказываю свое мнение, понимая, что могу оказаться в оригинальной ситуации: одно дело, когда в толпе одетых разгуливает голый король, другое — когда оказываешся в толпе голых королей.

Потребность высказать это мнение связана с тем, что, по моему убеждению, постмодернизм в лице некоторых кругов западной интеллектуальной элиты выражает не вполне здоровую и далеко не реалистическую оценку состояния и тенденций развития культуры, гипертрофирует ее негативные стороны, поощряет деструктивные тенденции и упадок духа, в то время как сейчас наша цивилизация остро нуждается в решительном противостоянии усилившимся деструктивным процессам (которые нередко принимают характер цепной реакции), во всемерном поддержании исторически оправдавших себя ценностных регулятивов, принципов здравого смысла, в укреплении воли к творчеству целостности, единства, гармонии, а, значит, к повышению жизнестойкости социальных самоорганизующихся систем, земной цивилизации в целом.

Мы вступаем в информационное (постиндустриальное) общество, и указанные негативные феномены, будем надеяться, выражают черты его первой, незрелой фазы, когда еще не выработаны адекватные юридические и иные способы обуздания своеволия и своекорыстия владельцев средств массовых коммуникаций, сонма пишущей, вещающей, вопящей, рекламирующей свой товар братии, когда еще не учреждены эффективные обратные связи, обратные коррекции от потребителей информации к ее производителям, когда интеллектуальный и моральный уровень массы этих потребителей пока еще не обеспечивает такого влияния.

Несомненно, постмодернизм — знамение начавшейся информационной эпохи, тех существенных преобразований в системе культуры, которые были вызваны бурным развитием информационных технологий и разнообразных средств массовых коммуникаций. В течение каких-нибудь двух-трех десятилетий во стократ умножилось число деятелей на ниве массовой культуры.

Интересно было бы посчитать, сколько же у нас (и в мире) всевозможных писателей, журналистов, телевизионщиков, радиовещателей, кинематографистов, политтехнологов, имиджмейкеров, специалистов рекламного дела, разномастных религиозных служителей и проповедников, астрологов, магов, прорицателей и тех, кто их всех обслуживает, а, главное — самое главное! — сколько актёров, передовиков всей этой неоглядной армии тружеников и творцов виртуальных миров. И эта армия продолжает размножаться в геометрической прогрессии.

Мы наблюдаем уникальную по масштабу и глубине деформацию в системе культуротворческой деятельности, напоминающую, впрочем, некоторыми чертами «фельетонную эпоху», столь красноречиво описанную Германом Гессе в его «Игре в бисер» 13.

Эта деформация связана с небывалой экспансией во все сферы культуры журналистики, как вида деятельности, обслуживающего средства массовых коммуникаций, и «журнализма» как особой формы мышления, особого способа отображения и имитации действительности.

«Журнализм» в его разнообразных жанрах претендует на изображение и истолкование любых явлений действительности, любых событий, любых сфер политики, экономики, науки, искусства, обыденной жизни и т.п. Такого рода универсализм, стесненные рамки жанров, сильная зависимость от определенных политических и экономических интересов (включая групповые и институциональные), острая конкуренция и ко всему еще постоянный цейтнот обусловливают фрагментарность, ситуативность, зачастую одномерность и поверхностность отображения (изображения) действительности.

В последние десятилетия, правда, высокого развития достиг такой жанр как публицистика, выдвинувший своих выдающихся мастеров. В лице этого жанра журналистика смело узурпирует некоторые существенные функции и средства художественной литературы, философии, психологии, политологии, гуманитарных дисциплин.

Журналистика стала самой мощной силой в системе культуры — как по своему удельному весу, влиянию на массовое сознание, так и по своему воздействию на экономические, политические и социальные процессы, практически на все области культуры («четвертая власть»).

Особенно ярко это проявилось у нас в последние годы: «…именно тогда среди интеллектуалов стали распространяться ужасающая неуверенность и апатия, стремительно упали до весьма скромного уровня духовные потребности и достижения» 14. «…Путь к общественному признанию, почету, славе и комфорту ведет теперь не через аудитории, семинары и докторские диссертации: низко павшие интеллектуальные профессии обанкротились тогда в глазах всего мира… Тем талантам, которые стремились к блеску и поклонению, пришлось отвернуться от постылой и неблагодарной духовности и посвятить себя другим видам деятельности, где их уделом стало добывание денег и благополучия» 15.

Это связано прежде всего с утверждением первостепенной роли посредника-транслятора, без которого ни одно события не может стать быстро достоянием массового сознания, а культурная ценность не может обрести своего подлинного социального бытия. Создатель культурной ценности отступает как бы на задний план, его судьба в руках посредников, ибо он не существует, если его имя и его продукт не транслируется в средствах массовых коммуникаций. Степень же его реальности и цена его продукта всецело зависят от тиражирования (от количества и качества трансляций). Здесь прямая аналогия с рекламой товара, формирующей соответствующую потребность.

«Журнализм» как способ мышления обращен к массовому сознанию, сочетает в себе функции здравого отображения и своевольной имитации текущей действительности; проявляет в реализации последней чудеса изворотливости, изобретательности, чтобы сохранять видимость истины, правды, «объективности», этих привычных для сознания механизмов санкционирования реального. Эмоционально-энергетический центр отображения — новость, желательно сенсация. Поиск и фабрикация новостей, вечная погоня за сенсацией (первым, обязательно первым увидеть, услышать, успеть сообщить!) — тяжкий, кошмарный прессинг журналистского сознания.

Текущая событийность приобретает клипоидный характер, она дробится на произвольные фрагменты, мелькают «неожиданные» лица, вещи, позы, действия, «необыкновенные» конгломераты фрагментов — «творческий» монтаж реальности. Что выбирается в качестве фрагмента текущей событийности, как именно он высвечивается и интерпретируется — это задано доминирующим интересом.

Конечно, нередко бывает, что журналист крайне заинтересован докопаться до правды, иногда рискует для этого жизнью. Вместе с тем даже в репортажах разных газет или телеканалов об одном и том же трагическом событии (скажем, землетрясении) легко обнаруживаются разные способы подачи объективной информации, разные акценты, обусловленные не только субъективными особенностями автора, но заданные интересом «другого».

Интересы влиятельных лиц, различных групп, кланов, партий, всевозможных институциональных субъектов и т.п., причудливые игры этих интересов, их сочетания, расхождения, конфликты, непримиримые столкновения наиболее полно публично представляются именно журналистикой, которая тем самым выступает в качестве важнейшего фактора социальной саморегуляции.

И тем не менее картины изображаемого в такого рода жанрах (особенно, когда дело касается политических и экономических интересов, амбиций отдельных фигур) зачастую крайне слабо соотносятся с критериями истинности. Это область мнений и версий, излюбленное поприще «плюрализма». Чего только не случается в жизни: может, и вправду человек укусил собаку? Любой ценой привлечь внимание, обеспечить рейтинг! Успех — путеводная звезда «журнализма». Способы, цели, уровни отображения реальности, свойственные «журнализму», его игровой произвол дают широкий простор постмодернистской моде.

И в этом отношении противовесом «журнализму» и оппозицией постмодернистской моде выступает научный способ мышления, который, однако, не способен охватить гигантскую сферу информационных процессов, доступных лишь журналистике. Остановимся на этом несколько подробнее.

Наука в ее развитой форме всегда выполняла в системе культуры роль основания и стража объективности, проводника рационализма. Она очерчивала критерии существования, задавая эмпирические и логические методы проверки знания, доказательства его истинности, во многих случаях успешно дискредитировала шарлатанство, ложные концепции, субъективистские домыслы и параноидальные вымыслы. Воздействуя на другие разделы культуры (включая обыденное знание и религию), наука выполняла, помимо прочего, «санитарную» миссию в развитии культуры, поддерживая баланс во взаимодействии множества составляющих реалистического отображения действительности и проектирования практической деятельности.

Выдающиеся успехи науки в первой половине прошлого века (особенно физики и химии) привели к росту так называемой сциентистской ауры, к заметной тенденции сциентизации культуры, наука стала изображаться в виде главенствующего раздела культуры, «улучшающего» остальные ее отрасли. Эта тенденция вскоре вызвала волну критики, в результате которой акции сциентизма резко упали. Однако, в последние десятилетия критика сциентизма переросла во многих философских работах в чрезмерную критику науки, на которую возлагают ответственность чуть ли не за все беды нашей цивилизации.

Весьма часто наблюдается явное принижение роли науки в системе культуры, что сопряжено с ростом иррационализма, размыванием границ между наукой и паранаукой (и псевдонаукой). Это связано и с новейшими проблемами обоснования знания, с тем, что называют кризисом рационализма, который, на мой взгляд, сильно преувеличивают именно постмодернисты..

Такие представители постмодернизма, как Ж.-Ф. Лиотар, Р. Рорти, отвергая всю философскую традицию от Платона до Канта и далее, вплоть до постпозитивизма (из которого, кстати, вышел Р. Рорти), атакуют принципы рационализма, находят им замену в сугубо прагматических подходах к «легитимации» знания. Категории истины, субъективного и объективного, реального и нереального, а вместе с ними вся гносеологиия и методология науки, все «метадискурсы» выбрасываются на свалку, остаются лишь аксиологические и прагматические критерии. У Лиотара это критерии «эффективности», «производительности», «результативности», «продаваемости знания» 16, у Рорти — единственный всеобъемлющий критерий «полезности»: «мы отвергаем — говорит Рорти — различение “реальное” — “кажущееся” … мы надеемся заменить различение “реальное” — “кажущееся” различением “более полезное” — “менее полезное”» 17.

При этом авторов не смущает, что для определения даже таких критериев они вынуждены решать гносеологическую проблему соотношения эмпирического и теоретического, представлять критерий в общем виде, а, значит, использовать «метадискурс», который ими столь решительно отвергается. Можно было бы привести множество других вопиющих противоречий и концептуальных провалов в «игровых» построениях Рорти, Лиотара и др., у которых сплошь и рядом то, что отвергается явно, используется неявно. В неоглядном релятивистском раздолье, при таком безграничном «плюрализме» логические доводы вообще теряют силу, ведь и они основаны на определенном «метадискурсе».

Рорти написал целую книгу, посвященную доказательству, что гносеология (в его терминологии «эпистемология») должна быть изгнана из философии, ибо гносеологические проблемы суть псевдопроблемы 18. Однако, преследуя такую цель, он фактически строит «свою» гносеологию.

Интересный феномен! Я называю его «отрешенностью от себя»: например, Фуко провозглашает «смерть субъекта», но сам действует как вполне живой субъект, которому позволено судить и учить других, строить свои концепции, в том числе о «смерти субъекта», претендующие на публичное признание. То, что утверждается о людях вообще, об их свойствах, их мышлении не относится к тому, кто это утверждает. «Смерть автора» наступила, но да здравствует автор, утверждающий смерть автора. Так же и Рорти объявляет смерть гносеологии, но «его» гносеологии жить дозволено. Ничего особенного: то, что не позволено другим, позволяют себе («человеческое, слишком человеческое!»).

Не имея возможности в рамках статьи анализировать игровые трюки постмодернизма, отмечу лишь одно важное обстоятельство. Категориальная структура философии четырехмерна (соответственно она имеет дело с четырьмя типами проблем). Эти измерения следующие:

1. онтологическое,
   
2. гносеологическое,
   
3. аксиологическое,
   
4. праксеологическое.
   

Ни одно из них не может быть редуцировано, хотя основательное рассмотрение любой из четырех проблем необходимо предполагает рефлексию через остальные. Например, нельзя основательно обсуждать вопросы о реальности (о существовании, бытии), не рефлексируя те познавательные средства, с помощью которых описывается, объясняется, предсказывается то, что полагается реальностью, не привлекая к рассмотрению ценностные и целевые установки субъекта, векторы и ресурсы его активности. Аналогично, нельзя основательно исследовать гносеологические проблемы, не рефлексируя их сквозь призму онтологической, аксиологической и праксеологической категориальных структур, и т.п 19.

Основной концептуальный порок постмодернистских построений типа Лиотара, Рорти и других представителей этого направления, рассматривающих природу познания, состоит в попытках элиминировать гносеологические и большей частью онтологические проблемы. В результате этого структура философского знания и исследования сплющивалась до двух измерений — прагматического и аксиологического (причем, последнее берется в крайне усеченном виде), следствием чего и служит релятивизм, «плюрализм», непомерный прагматизм, а с ними игровая экстравагантность, темнота и неопределенность «дискурсов».

Да, многие крупные философы акцентировали свое внимание на каком-либо одном типе проблем, что вполне понятно. Однако, не раз бывало, когда философ или целая школа пытались элиминировать какое либо одно из указанных измерений, редуцировать его к другому. Это со временем приводило к глубоким теоретическим противоречиям и отказу от прежней позиции. Так, логические позитивисты демонстрировали крайний гносеологизм и эмпирицизм, пытались решительно элиминировать онтологические проблемы, а вместе с ними и «метафизические», считая их псевдопроблемами. В итоге возник теоретический тупик, школа распалась, на ее развалинах возникло постпозитивистское движение, которое полностью реабилитировало онтологическую и «метафизическую» проблематику. Аналогичная судьба ждет и постмодернизм. Собственно, такой процесс разложения и метаморфоз уже давно происходит.

Действительно, первая фаза информационного общества резко актуализировала прагматическую и аксиологическую проблематику, выдвинула трудные задачи обоснования (выработки критериев «принятия») знаний, выступающих в форме оценочных и прескриптивных утверждений, открыла неведомые ранее области неопределенности, возникшие прежде всего в коммуникативной сфере. Она по-новому поставила вопросы о производстве, передаче и потреблении информации, о ее оценках, использовании в качестве фактора управления. В свете этого обострились давние проблемы лингвистической относительности, языковых игр, дезинформации, обмана и самообмана, манипуляций личностью и массами, изощренной полуправды как средства защиты интересов, многие другие проблемы, касающиеся межличностных отношений и социальных взаимодействий.

Здесь требуется новый уровень научных исследований, традиционные подходы и методы малоэффективны. Указанная проблематика охватывает область повседневной практики и так называемого вненаучного знания, где оценки и решения принимаются на основе здравого смысла, интереса, личного опыта, интуиции, неосознаваемых влечений, сложившихся символов веры. Именно тут раздолье для иррационализма и постмодернистской моды, которая стремится принизить научный способ мышления. Но, пожалуй, единственная форма деятельности, которой по силам охватить такое гигантское многообразие, это — журналистика. С помощью Интернета любой из нас тоже способен к ней приобщиться — грядет новая эра массовой журналистики (подобно тому, как умение писать становилось всё более массовым, так и сейчас всё более массовым становится умение писать в журналистских жанрах и стремления такого рода; в этом можно усмотреть, при желании, ростки нового типа социальной саморегуляции). Способность глобального охвата всех сфер человеческой жизни и деятельности, способность пусть поверхностного, но быстрого вхождения в любое событие, явление, в любой фрагмент социальной жизнедеятельности и «участия» в нем — привлекательная, привилегированная черта журналистики.

Быть может в этом заключена одна из важнейших причин того, что культура всё в большей степени «журнализируется». Она пропитывается атмосферой рынка, в ней непомерно разбухает коммуникативная составляющая в ущерб «спокойному», скрытному росту творческого духа. Интеллектуальная деятельность и ее продукты все более охотно приобретают коммуникативную форму, т.е. рассчитаны на немедленное потребление и дивиденд.

Прагматически-аксиологическая доминанта массовых коммуникаций в условиях нарастающих темпов умножения информации и представлениия ее через посредников резко ослабляет контакт с подлинной реальностью, ибо утрачиваются критерии различения реального от нереального, ценности от ее суррогата, правды от обмана, не говоря уже о том, что нас постоянно окунают с головой в ситуацию полуправды и полуобмана, разбираться в которой нет времени и средств 20. В результате состояние неопределенности неуклонно возрастает, так как информация остается не санкционированной в плане ее соответствия подлинной реальности, более того, все более размываются основания для ее адекватной вероятностной оценки.

Переживания виртуальной реальности и действительной реальности в ситуации неопределенности утрачивают четкую границу, а это чревато непредсказуемыми негативными последствиями, связанными с неверными оценками наличного положения вещей и наличных возможностей. Ведь виртуальная реальность — это форма или вид информационной реальности, а информация способна служить причинным фактором (информационная причинность, действующая в системе кодовых зависимостей, т.е., в частности, в системах внутриличностных, межличностных и социокультурных связей).

Мои мечты и надежды существуют, есть реальность, ложное сообщение, принятое на веру, есть реальность (и нередко весьма грозная по своим последствиям), события кинофильма, любое произведение искусства есть реальность, как и все безграничное содержание коммуникативных процессов, компьютерных артефактов, игровых имитаций, знаковых и — шире — кодовых систем; наконец, галлюцинация есть тоже реальное явление.

Однако, нормальный человек не смешивает субъективную реальность своей мечты с подлинной объективной реальностью, изображение на экране компьютера и тот объективно существующий предмет, который изображается, далеко не всегда принимает на веру то, что ему говорят, касается ли это объективной реальности вчерашних событий или субъективной реальности говорящего, его чувств, намерений, оценок и т.п. Для каждого из нас важно, жизненно необходимо знать правду, т.е. определить подлинную реальность. И это относится не только к объективно реальным предметам, событиям, обстоятельствам, но и к субъективной реальности других людей (особенно к их действительным наме-рениям, чувствам, решениям, о которых они сообщают публично).

Эти казалось бы тривиальные вопросы приобретают на нынешнем этапе развития цивилизации глубочайший, судьбоносный смысл. Культура, если так можно выразиться, все дальше уходит от природы, нагромождая всё новые и новые этажи опосредствований, ролевых, игровых, компенсаторных фантомов, изощряя способность самообмана как средства поддержания идентичности и деятельной способности (странно, вне поля зрения теоретиков остается тот факт, что нигде человек не достигает такой тонкости, изобретательности, таких творческих вершин, как в области самообмана; вот на что уходит огромная деятельная энергия).

Объективные критерии реальности во всё большей степени подменяются критериями правильного исполнения роли, трафаретами моды, суггестивными клише, сформированными средствами массовых коммуникаций. Начальный этап информационного общества, вызвавший гигантское расширение и умножение виртуальности в столь короткие сроки, создал угрозу фундаментальным механизмам диагностики подлинной реальности, выработанным в ходе биологической эволюции и антропогенеза.

Мы испытываем нарастающий дефицит чувства подлинности — и в межличностном общении, и как участники массовых коммуникаций. Не потому ли так возросла тяга к общению с животными, привязанность и любовь к домашним животным? Собака не разыгрывает роли, не лжет, выражение ее эмоций, желаний, ее поведение несут для нас целительный, столь экзистенциально значимый бальзам подлинности.

Все острые проблемы, очерченные выше, суть проблемы прогрессивного развития. У нас пока нет четкой программы их разрешения, к некоторым из них мы не знаем даже как подступиться, они таят в себе угрозу гибели, и земная цивилизация в цейтноте. Но что же делать в такой ситуации? Впадать в пессимизм и безволие, нагнетать настроения алармизма и катастрофизма? Молиться Богу? Или приструнив паникеров и невротиков, крепить силы духа, веру в будущее, веру в себя, в наши творческие способности, в умение решать труднейшие проблемы, поддерживать слабых, напрягаться, искать, работать и твердо надеяться на лучшее. (Вот язык простых истин, от которого отвыкли высокомерные «продвинутые» интеллектуалы, заигравшиеся в свои словесные игры игр).

Залогом такой веры и надежды служит история: прочность и «мудрость» биологической самоорганизации, на которой зиждется социум, тот факт, что живые самоорганизующиеся системы вынесли бесчисленные внешние катаклизмы, сумели сохраниться и продолжить развитие в условиях самых невероятных экстремальных ситуаций, продемонстрировав неиссякаемые ресурсы творческой саморегуляции («решения проблем»); это же, в принципе, демонстрирует нам и развитие цивилизации, история общества, пусть не столь убедительно, но тем не менее вполне достаточно, чтобы сохранять веру в способность преодолевать критические состояния, генерировать новые ресурсы самоорганизации, чтобы не впадать в постмодернистскую эйфорию катастрофизма и противостоять ее разрушительному, деморализующему действию.

Постмодернистская мода с ее пафосом деструкции, разрушения, с ее привкусом некрофильства — это вовсе не знамение эпохи, не форма выражения высших достояний культуры, а всего лишь одна из реакций части интеллектуальной элиты на мучительные трудности вставших перед нами проблем. Это реакция невротизированного таланта, изощренного, эстетизированного, пылающего жаждой «новаторства» интеллектуализма, обделенного, однако, жизнеутверждающей силой. Такой интеллектуализм способен ярко, увлекательно выражать «недовольство культурой», его главная специализация «бить в набат», любимое занятие — состязание в эпатаже, в шокирующих новациях, производимых путем «сокрушения» общепринятых, основополагающих ценностей, норм общения, приличия, добронравия. Но ему неведом подвиг сотворения новых высокозначимых ценностей и смыслов, призванных укреплять и возвышать целостность, единство, гармонию; он этим и не озабочен.

Постмодернистская мода представлена и в нашей философской литературе. Это — особая тема, заслуживающая отдельной статьи. Здесь хочется только заметить, что у нас типичные черты постмодернистского текста — «ирония, метаречевая игра, пересказ в квадрате» 21 выступают слабее, чем у западных авторов, зато сильнее выражена стилистика расплывчатого, «медитативного» письма, обходящего потребность в концептуально скрепленных, аналитически выверенных утверждениях.

В такой стилистике — явные следы гегельянско-марксоидной манеры письма, ментальности лидеров советской «диалектики» (разработчиков и оракулов диалектической логики). Словесная игра ведется по ежеминутно меняющимся правилам. Длиннейшие «диалектические» пассажи полубанальностей, среди которых вдруг мелькает интересный ход мысли, яркая метафора, и снова «диалектическое» коловращение вроде бы понятных в отдельности смыслов, но в своей сопряженности ввергающие в состояние неопределенности (и недоумения: что важного или нового хотел сказать автор, зачем это написано?). Тут зачастую нет даже привлекательности оригинальной словесной игры (есть любители такого чтения).

Допускаю, что некая сокровенная глубина недоступна мне из-за ограниченности, недостаточной продвинутости. И тогда я ищу и нахожу поддержку у чтимых мной философов, думаю словами Ницше: «Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она» 22.

Да, нашим далековато до ужимок и прыжков мысли, до сплошной метафоризации, сплошной метаметафоризации всей страны дискурсов, которые являют нам, скажем, Делез или Деррида. Хотя, впрочем, есть у нас один философ, который запросто может дать фору двум последним. Это Федор Гиренок, несомненно, яркий талант, истинный поэт в философии, чтение текстов которого способно раздражать, вгонять в шизоидный транс, но и доставлять удовольствие не только любителям словесных игр. Этому автору есть что сказать, но, как мне кажется, постмодернистская манера вряд ли адекватна выражению его «дословности».

Вот как характеризуют постмодернистский текст и его разрушительные функции В.В. Бычков и Л.С. Бычкова в своей содержательной статье «ХХ век: предельные метаморфозы культуры»: «Прерывистость, фрагментарность, дисгармоничность, иронизм, интертекстуальность, эклектизм, эротизм — характернейшие черты постмодернистского текста (в широком смысле слова), т.е. и постмодернистского артефакта, и дискурса как такового. И шире — ПОСТ-культуры в целом, как переходного этапа от Культуры к чему-то иному. Фактически это характериристики глобальной системы расшатывания, деконструирования, демонтажа Культуры как некоей могучей целостности; разборка Храма. На руинах его уже мельтешат какие-то новые фигуры и фигуранты. Монтируется что-то, но за клубами пыли от рушащихся святилищ еще нельзя разобрать почти ничего вразумительного» 23.

С этой красочной характеристикой трудно не согласиться. Думается только, что такое разрушение не ведет к созиданию равновеликого нового, это — катастрофа; мельтешащие в пыли руин фигуры — в лучшем случае спасающие свой скарб, в худшем — мародеры. В истории культуры тотальное разрушение всегда отбрасывало к варварству.

Конечно, в переломные времена случались бунты в рядах интеллектуальной элиты, архиреволюционные порывы («Долой Пушкина с корабля современности!» и т.п.). Хорошо помним: «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…», хорошо помним, что было затем.

В истории культуры действует нечто наподобие принципа соответствия в физике (новая фундаментальная теория не отрицает старую, а включает ее в себя как частный случай; гении видят дальше потому, что стоят на плечах гигантов). Ни одна великая культурная ценность прошлого до сих пор не отменялась, на их фоне постмодернистские ультражалкие пигмеи, одержимые комплексом Герострата. Надо ли повторять эти прописные истины?

Но здесь уместно всё же провести аналогию с развитием живой системы. Для нее революция, чрезмерно быстрое, резкое изменение — катастрофа. Подобно тому как параметры генетического кода плотно защищены, а их нарушение сверхсильными воздействиями чреваты, как правило, негативными мутациями и гибелью организма, точно так же существуют фундаментальные коды культуры, которые воплощают основополагающие ценности, нормы общежития, фиксируют, если хотите, основные параметры человеческой природы (а они практически не изменилась — почитайте хотя бы «Характеры» Теофраста). Эти ценности и нормы выполняют ключевую функцию управления и регуляции в под-держании целостности, жизнеспособности социальной самоорганизующейся системы, их резкое нарушение неизбежно влечет распад, хаос, необратимую деградацию. Тоже — прописная абстрактная истина, таящая, однако, в себе еще не выявленные смыслы.

Всякое продуктивное изменение основополагающих культурных кодов и соответствующие преобразования социальной самоорганизации мыслимы лишь в качестве эволюционного процесса, а в нем всегда доминирует фактор созидания, а не разрушения, последнее совершается «осторожно», неспешно под контролем созидания и принципа сохранения целостности. Беда в том, что мы еще не стали прилежными учениками живой природы, ее опыта самоорганизации, который обогащался многие миллионы лет и несоизмерим с опытом социальной самоорганизации.

Наряду с экологическим кризисом и другими хорошо известными глобальными проблемами (перенаселение, дефицит энергетических ресурсов и т.д.) угрозу существованию земной цивилизации представляет бурное, неконтролируемое разрастание виртуальной реальности. Как отмечалось выше, это связано с негативным воздействием непосредственно не на соматические процессы, а на управляющие регистры социальной саморегуляции, на закрепленные антропогенезом механизмы диагностики подлинной реальности, регулятивы межличностных и социальных взаимодействий, т.е. как раз на фундаментальные коды культуры, которые защищены гораздо слабее в сравнении с генетическими кодами живых систем. Воздействия виртуальной реальности становятся сверхсильными, темп вызываемых ими изменений превышает адаптивные и эволюционные возможности управляющих систем на различных уровнях социальной самоорганизации, возникают сбои и «поломки» в функционировании фундаментальных кодовых связей.

Поэтому важнейшей задачей культуротворческой деятельности является освоение виртуального мира, которое включает разумную редукцию избыточной информации путем ее дезактуализации в коммуникативных контурах, оптимизацию в них с этой целью информационных фильтров (как бы ни кричали о свободе, такие фильтры всегда были есть и будут, вопрос в том, для чего они и кто их устанавливает; разумеется, это мыслится не в качестве акций государства, а как необходимый результат культуротворческой деятельности); сюда относится редукция информации, преследующей экстремистские цели (противодействие разрушительным тенденциям в культуре, хаотизации социальной жизни). Центральная часть указанной задачи состоит в упорядочении, классификации, ценностном ранжировании феноменов виртуальной реальности, в оптимизации способов контроля над ней и взаимодействия между нею и подлинной реальностью (тем, что некоторые философы именуют «реально реальным»).

Здесь чрезвычайно актуальной остается проблематика массовой культуры, обогащения ее содержания природоохранительными и социоохранительными интенциями, сокращения дистанции, промежуточных интервалов между нею и, как ее называют, высокой культурой.

Выше уже говорилось о феномене «журнализации» культуры, о чрезвычайном росте ее коммуникативной составляющей, отмечался тот факт, что интеллектуальная деятельность и ее продукты всё настойчивее стремятся принять эффектную, «успешную» коммуникативную форму. Это способствует повышению уровня массовой культуры. Высокое, элитарное в культуре стремится установить прямую связь с массовой культурой, снизойти к ней, стать «доходчивой». В этом немало позитивного, выражающего общий прогресс культуры.

Однако, налицо и тенденция типичной редукции, «унижения» культуры, стремление во что бы то ни стало потрафить массе (под властным воздействием экономических факторов). Мы видим, как часто интеллектуальная элита, демонстрируя свой обычный снобизм, в то же время низко заискивает у толпы и у толстосумов.

Печальная картина: интеллигент с протянутой рукой. Но разве не ясно, что эта нищета, эта поза ждущего подаяний есть выражение нищеты духа и воли. Да, идет жестокий естественный отбор, творческий дух проходит очередное историческое испытание (прежде всего на способность сохранять свое достоинство).

Но что здесь слишком нового? Вся история культуры — сплошное, временами непомерно тяжкое, испытание подлинного творческого духа. А он до сих пор жив! Это внушает оптимизм, твердую веру, что и в нашу переломную эпоху творческий дух сохранит силу и достоинство, создаст преграду нарастающему абсурду, найдет новые пути сохранения целостности и жизнестойкости земной цивилизации, возвышения человечности.

Эта статья посвящена юбилею Моисея Самойловича Кагана — человека, внесшего выдающийся вклад в теорию культуры. Начиная с его знаменитого труда «Морфология искусства», ставшего настольной книгой для нескольких генераций научных работников и преподавателей, его исследовательские интересы всегда концентрировались на фундаментальных проблемах теории культуры, эстетики, социальной философии. Свидетельством этого являются его широко известные монографии «Мир общения», «Теория ценности», «Философия культуры», «Эстетика как философская наука», работы, посвященные взаимодействию культур Запада и Востока.

Для его исследований характерен широкий методологический подход, связанный с тем, что я бы назвал заботой о целом, заботой о гармонии и единстве, и, размышляя над вопросами, поставленными в моей статье, я черпал поддержку в трудах М.С. Кагана, для которых характерна четкая концептуальность и тщательная аналитическая проработка поставленных вопросов, решительное противодействие постмодернистской моде.

В них с позиций «системно-целостного взгляда на бытие» 24 последовательно раскрывается ущербность нигилизма, «ультрановаторства», деструкционизма, попирающих великие ценности прошлых эпох, многопланово показано, как надо «органично сочетать верность великим художественным традициям и радикальное новаторство» 25. Согласно М.С. Кагану, важнейшим средством разрешения противоречий человеческого бытия выступает диалог, «многомерный диалог»; это главное орудие восстановления и сохранения единства. Нынешний переломный этап социокультурного развития человечества особенно остро ставит вопрос о поддержании целостности социальных самоорганизующихся систем, о противостоянии разрушительным тенденциям, создании новых средств, способных поддерживать «равновесие интересов целого и всех его составных частей» 26. Эти принципы определяют жизнеутверждающую активность творчества М.С. Кагана, столь ценную в наше время.

Когда мы говорим о постмодернистской моде, то отдаем себе отчет, что она определяется численностью и действиями ее носителей. Точно так же, когда речь идет о противостоянии этой моде, о необходимости определенных преобразований в культуре, то всё упирается в вопрос: кто это будет делать, какими силами можно добиться результата, т.е. ключевой пункт — конкретные люди, их разум, труд, воля, творческие возможности. Всё делают отдельные люди!

В этом отношении трудно переоценить роль Моисея Самойловича Кагана как деятеля культуры, противостоящего разрушительным постмодернистским поветриям, охранителя подлинных культурных ценностей, как личности, которая своими трудами и энергией объединяет и сплачивает здоровые силы, способные противодействовать растущим тенденциям пессимизма, нигилизма и морального релятивизма, уныния и духовной дряблости, тем эпигонам постмодернизма, которые нагнетают абсурд и душевный мрак.

Моисей Самойлович не только написал книгу «Мир общения», но он создал уникальный по широте дружеского круга, по числу вовлеченных в него научных коллег, учеников, почитателей, свой замечательный мир общения, создал его прежде всего благодаря редкому таланту открытости, «расположенности» к другому, прямоте характера, жизнелюбию. Я попал в орбиту этого мира лет тридцать назад и испытал его жизнеутверждающие стимулы. Близкое знакомство с творцом этого мира еще раз убеждает в существенной связи между личностными качествами и вектором теоретической активности, направленной на понимание и развитие жизнеутверждающих сил, на творческое созидание. От того, насколько успешно нам удастся решать такого рода задачи, зависит будущее.