Декарт и картезианство: к новой парадигме рационализма

[149]

Декарт вошел в мир европейской культуры четыре столетия тому назад и уже не покидает его, оставаясь активным творческим источником нашей умственной жизни. Наше восприятие его трудов, строя мысли, в значительной степени — личности подчиняется тому же принципу неопосредованности, который определяет коммуникацию людей, структурно сопричастных единому жизненному миру. Как всякий создатель программных начинаний фундаментального характера, Декарт не столько приобщил нас к великим истинам, сколько конструктивно определил строй нашего мышления. Время, внося коррективы в структуру нашего дискурса, не изменило принципиальных характеристик кода, организующего нашу рациональность. В известном смысле мы все — картезианцы. И в этом качестве мы обречены разделять также его заблуждения и ошибки, воображая при этом, что преодолеваем их. Критики Декарта, особенно ньютонианцы всех наций и времен, даже его соотечественники, подобно Вольтеру, неутомимо поставляли все новые свидетельства несостоятельности научных положений картезианской физики. Иногда эти суждения носили характер окончательного приговора, как бы закрывая вопрос. Так В.И. Вернадский пишет: «Картезианская физика оказалась столь же далекой от исторически добытой человеком физики, так же мало вела к ней, так же была груба по сравнению с природным явлением, как мало способствовали его признанию грубые физические аналогии Бэкона» 1. И однако эти «ошибки» понятны нам, ибо это ошибки уже нашего мышления, а не линия аристотелевой физики или натуральная магия XIII — XV веков. Они — в логике уже нашего дискурса, тогда как последние лежат за его пределами.

В приведенной цитате примечательно это соединение имен, которыми маркировано начало новой эры — духовного переворота, выведшего Европу на новые пути научного и общественного развития: рационализации Декарта и эмпиризм Бэкона. «XVII век — великий век в истории человечества. В этот век впервые выступила наука как реальная сила его истории. Это — век создания новой философии, новой математики, нового опытного знания. Они порвали с древней, вековой традицией средневековой науки и философии, с древней философией» 2. Это свидетельство В.И. Вернадского, который — вот оно, противоречие! — уточняя, углубляет его: «Творцы новой философии того времени — Бэкон. Декарт <…> были широкообразованными учеными, находившимися на уровне естествознания и математики своего времени; некоторые из них, как Декарт <…> являлись творцами нового» 3.

Как совместить эти суждения: Декарт — создатель ложной науки, и Декарт — творец нового? Устранить возникающие недоумения невозможно, не обратившись к рассмотрению самой физиономии XVII века, породившего людей с новыми мыслями, с новыми поступками, которые [150] в то же время были отягощены старыми предрассудками, не преодолели инерцию прежнего культурного поведения. Противоречия этой физиономии суть противоречия образа жизни и мыслей людей этого века. Создавая новый научный метод, формулируя новые принципы познания и руководства ума, отцы новой науки открыли возможность совершенно особого видения мира, воспользовавшись ею сами и побуждая это сделать других.

Существенной стороной этого метода было то, что процедуры и приемы научного познания объявлялись независящими от личности и ее субъективных характеристик, свойствами универсального ума, которыми, тем не менее, наделен обыкновенный человек. Коль скоро это так и они явно сформулированы, то будучи усвоенными, они неизбежно должны вести к истине всякого, кто ими руководствуется, вне зависимости от возможных особенностей индивидуального ума.

Открытие нового знания превращалось в регулярный и непрерывный процесс, ибо Книга Природы тем и отличается от книг откровения, что в ней изложены законы правильно устроенного мира, к которому принадлежит и сам человек. Правильность действий его ума подчинена общему закону, на котором зиждется природа, а не которому противостоит. Поэтому ни авторитет, ни предыдущий — неподтвержденный — опыт не имеют ни малейшего значения в делах истины. Для всех, кто встал на этот путь познания, приобщившись тем самым к «республике ученых», приняв ее научную этику, стало нормой не цитирование авторитетных текстов, а поиск доказательств и проверка уже приобретенных знаний в бесчисленных вариациях новых опытов и видоизменениях теоретических задач. Переписка ученых того времени пестрит известиями о новых результатах и опытах, приведших к ним, формулировками математических задач, предлагаемых для решения, — и все что сопровождается скрупулезным изложением процедур и условий, при которых они были получены, или доказательствами, обеспечившими необходимый результат. Знание открывало себя миру, снимало с себя покров таинственности, в который оно любило наряжаться прежде в трудах герметиков и оккультистов. И открывалось в важнейшей и сокровеннейшей части, показывая всякому, как достигаются его истины, то есть демонстрировало пружины научного мышления. Но как скоро это было усвоено, критический аргумент с неизбежностью был использован и в отношении самих творцов новой науки. Тогда и стало обнаруживаться, что в фактической части наличного знания не все, что ими сделано, соответствует тем критериям, которые они сами же утверждали. Независимость научного мышления — вот один из главных результатов их реформаторства.

Многое в научном наследии Декарта не получило подтверждения и просто оказалось ложным. Его физика оказалась не в состоянии противостоять ньютонианству, хотя в критику картезианства время вносит смягчающие поправки. Но и в своих заблуждениях Декарт, как было [151] сказано, нам понятен, ибо это издержки того образа мышления, того логического стиля, которые свойственны и нам. Мы принадлежим к тому интеллектуальному универсуму, принципы которого сформулировал Декарт (по крайней мере, он был в этой области одним из первых и значительный деятелей) и на котором покоятся современная наука и наша цивилизация. Поэтому с ним, как современником, остро спорят, его опровергают и у него вновь открывают положительные идеи, с ним вступают в диалог, — и при всем том по отношению к Декарту невообразима даже непроизвольная фамильярность, ибо мерка гениальности, которой он был измерен в свое время, и ныне не может быть применена к решительному большинству тех, кого наша снисходительная эпоха почтила своим признанием.

Одна из главных проблем декартоведения — тема Декарта как феномена личности. В ней закончена какая-то интригующая загадка. Действительно, какой интерес может представлять человек, стремившийся в жизни следовать максиме скептико-стоического счастья — прожить ее незаметно — а он этот принцип упорно претворяет в реальность. В его жизни царит рассудочная предусмотрительность — и только ради того, чтобы пользоваться досугом, также очень напоминающим античную форму otium как возможностью предаться свободному размышлению и созерцанию. Насколько в такой жизненной позиции выразились буржуазный индивидуализм и новое понимание свободы, прикрытые, как это часто случалось в те времена, античным образом поведения, — судить не нам. Интересно другое. Знакомство с этим замкнутым, чуждающимся славы и известности человеком ищут многие. Еще до публикации своих сочинений он становится признанным научным и философским авторитетом. Его совета в делах познания и жизни добиваются сильные мира сего. Это несомненное свидетельство проявления новой формулы организации культуры, в которой интеллект и порождаемое им общее состояние умов начинают играть ведущую роль. Можно сказать, что это начало того общественного порядка, прежде всего во Франции, при котором приобрело характер безусловной догмы старое и довольно бессодержательное по своей прямой сути суждение «Мнения правят миром». Тот кто их создает, в каком-то смысле становится господином. Время Декарта — время становления и расцвета салонов; начинают цениться меткое слово, острый анекдот, запечатлевающий нравы общества; возникает мемуаристика как субъективный жанр, построенный на самовыражении и свободном суждении об окружающих. Не случайно Людовик XIV будет озабочен тем, чтобы все наиболее известные люди его царствования были связаны с его двором и зависели от него. Существовал анекдот о том, как в присутствии герцога Сен-Симона, о котором было известно, что он ведет дневники и пишет мемуары, все стремились говорить умно и вести себя значительно. Декарт мало ответственен за последующую вульгарную утилитаризацию человеческого рацио, но он, несомненно, ответственен за создание ее предпосылок, [152] поскольку стоял в начале умственной революции, приведшей к возникновению инструментального разума, и, более того, сам был ее движителем. Его авторитет и влияние непосредственно сказывались в довольно узком кругу ученого сообщества. При жизни прямых сторонников его теории и философии было немного. Внешне этому способствовали подозрения в его католической неординарности, равно как и внесение его сочинений в знаменитый Index prohibitorum запрещенных книг. Но слава ученого и учителя жизни за ним уже утвердилась, — на последний момент, кажется, недостаточно обращают внимания. Секуляризация мысли, достигшая решительного успеха именно в условиях умственной революции XVII века, породила любопытное явление. Вековечную христианскую традицию — иметь личного духовника, наставника в делах веры и совести, владетельные и знатные особы начинают дополнять общением со светилами науки, внимая их суждениям о делах естественных и мирских. Появляется как бы двойник стандартной фигуры духовника, — человек вполне светский и общественно признанный. В этом качестве мы знаем Лейбница, Эйлера, большинство энциклопедистов, из англичан — Локка. Не смог уклониться от этой роли и Декарт, несмотря на явную тягость ее для его натуры. Интересно, что большое воздействие на становление типа светского духовника оказали женщины. Они проявляют необыкновенную предприимчивость и настойчивость, стремясь привлечь избранный объект к выполнению этих обязанностей. В мире, потерявшем духовное единство и вынужденном распределять личность между двумя центрами жизни, — новым, светским и традиционным, сакральным, значимые стили поведения и организации новой жизни формируются по образцу и формам старой — более привычной. Каприз шведской королевы Христины оказался роковым в жизни Декарта. Такова жертва, принесенная наукой на ее путях к общественному признанию, первоначально вынужденном пройти этап наставничества.

Вернадский, которого мы уже цитировали, видел неудачи естествознания XVII века, в силу которых, главным образом, последующая физика пошла по иному пути, предложенному Ньютоном и наукой XVIII века, — в том, что оно покоилось не столько на действительном опыте, верность которому провозглашалась, а на «построениях пансофического, пангеометрического или иного характера», оказавшихся слишком узкими и односторонними, чтобы вместить в себя все богатство и сложность природного объекта. Итак, фиксируется противоречие между философскими постулатами и тем материалом, который представляет живой научный опыт. Давно отмечено, что рационалистические предубеждения Декарта, связанные с его верой в естественную силу разума, не раз побуждали его к дедуцированию там, где требовалось обращение к опыту, т.е. к наблюдению, эксперименту. Да и сама рационалистически трактуемая интуиция нередко оказывала скверную услугу и плохо оправдывала возлагавшиеся на нее надежды. Перечень наблюдений Декарта [153] относительно фундаментальных физических вопросов, равно как и обсуждение этих заблуждений, приводится довольно часто 4. Их начали перечислять еще при его жизни; в числе регистраторов Фонтенель и Вольтер, Мопертюи, Лейбниц и сам Ньютон, нередко в неявной форме, и др. Укоры справедливы по большей части: не делал или слишком мало делал опытов, не открыл с помощью своего естественного света разума ни одного важного закона природы, в противоположность Галилею, Гюйгенсу, Ньютону. Но было ли это просто ошибкой? Скорее иное: Декарт сформулировал физическую теорию, развивающую концепцию природы (картину мира), альтернативную ньютоновской натурфилософии. Она оказалась более спекулятивной, более отягощенной метафизическими предпосылками, чем того требовал дух нового естествознания. Ньютон же опирался на более развитую теорию эксперимента; хотя прошло немного времени, но он жил в несколько ином научном климате, успевшем критически осмыслить картезианскую натурфилософию. Правда и то, что, не придав математически четкую формулировку основным физическим принципам, так прославившим Ньютона, Декарт, однако, знал их или подразумевал (принцип инерции, принцип относительных). Это доказывается современными знатоками вопроса. Владея тем, что сделал Декарт, можно было идти вперед смелее, мыслить точнее. Однако один из выводов относительно развития научного знания Нового времени заключается в том, что оно всегда альтернативно. В тени господствующей, победившей и утвердившей себя научной парадигмы прозябает одна или несколько программ, обычно третируемых как ненаучные, но только в силу того, что они строятся на иных принципах, иных интерпретациях и на иной совокупности фактов. Едва ли можно безоговорочно согласиться с В.И. Вернадским в том, что ньютонианство победило картезианизм окончательно.

Современные исследования показывают, что концепция Декарта, его космология чреваты идеями, которые отнюдь не беспочвенны с точки зрения современных проблем физики и астрофизики. Фундаментальные теории никогда не опровергаются окончательно и не теряют своего значения в абсолютном смысле. В таком понимании сути дела заключен мотив, побуждающий вновь и вновь обращаться к теоретическому наследию Декарта и как к поучительному опыту истории мысли, и как к источнику научных идей и догадок, а если присовокупить к этому изменения научного и культурного контекста, порождающего все новые аспекты картезианской мысли и интерпретационные подходы, то становится понятным, что устойчивый интерес к Декарту вполне естественен и закономерен.

Но вернемся к тому, что мы заметили в начале — к мысли о Декарте как человеке XVII века. Его эпоха — одна из самых примечательных в культурной истории Европы, характерная, прежде всего своей действительностью. Приведем только некоторые факты, свидетельствующие о ее исключительности. В важнейшей для того времени сфере общественной [154] жизни — религиозной — произошел важный сдвиг. После замечательных успехов протестантизма в предыдущее столетие католическая церковь выходит из состояния как бы безвольной завороженности силой духа противника и делает гигантские усилия для восстановления своего могущества. Начинается эпоха контрреформации, идеологически и догматически венчаемая решениями Тридентского собора, а политически, по сути, первой всеобщей войной европейских народов, Тридцатилетней войной, которую можно было бы назвать и первой мировой. Культурные последствия этих процессов надолго определили последующую историю духа Европы. Это время утверждения классицизма в литературе и многих формах искусства, но одновременно и реакции на него — барокко, утвердившегося главным образом там, где победил католицизм (Италия, Германия, Испания). Во Франции положение двусмысленное, менее определенное. Вспышки католического фанатизма (Варфоломеевская ночь) сменяются периодом терпимого отношения к гугенотам, которое, однако, внутренне непрочно. Тип людей, подобных Декарту, с их неустойчивостью, сдержанностью в суждениях, с их нежеланием проявлять себя на общественном поприще, вовсе не был редким, как не было редким ренегатство или тайное отступничество, что побуждало к религиозному и разоблачительному рвению (казус Паскаля). Но одновременно это век редчайшей продуктивности научных и философских талантов, расцвета их деятельности. Однако и в этой области положение во Франции своеобразное. Она едва ли не последняя из европейских стран, научный мир которых признал и освоил коперниканскую картину Вселенной. Научный консерватизм Франции проявлялся и позднее, уже в освоении ньютонианства, которое с трудом преодолевало влияние автохтонного картезианства.

XVII век относится именно к тем периодам в европейской истории, которые отмечены исключительной результативностью духовной деятельности, возможно, структурно совпавшей с изменением (или даже породившей его) всего фундамента жизни человека западного мира. Именно в значительной степени благодаря ему создан тот феномен, который стал именоваться Западом, — с его наукой, техникой, в основе которых лежит утилитарно ориентированный разум и холодно-расчетливое отношение к миру, постепенно утратившее жизненную определенность и ставшее абстрактным объектом, с его общественно-политическим и хозяйственным установлением человеческого бытия, утвержденного на самоценности индивидуализма и демократии как форме его гарантированного воплощения, а также на частной собственности — этом основании свободы и конечной цели прагматического поведения человека.

Пишущие в наши дни склонны более внимательно отнестись к драматической, по сути, жизни Декарта — к особому драматизму, проистекающему из странной противоречивости его века. Века, оцениваемого как время первых буржуазных революций: Нидерланды, Англия выходят на новую общественно-хозяйственную линию развития, [155] предопределившую последующую историю Европы. Формируется гражданское общество и его политическая философия. Права на жизнь, на личную собственность на свободы не только провозглашаются в этот век, но обосновываются и в конце концов начинают утверждаться. Впрочем, нередко в обстановке диктатуры, в условиях революционного террора, как это было в Англии, при преодолении абсолютистских притязаний последних Стюартов и оранжистов. На континенте же абсолютизм только утверждается. Он еще только будущее Европы — и однако недалекое. Именно во Франции он расцветает почти в классическом совершенстве в эпоху Людовика XIV, хотя и после смерти Декарта, но в тот же век. Два принципа — принцип государственности и принцип частной жизни встали отныне перед европейским человеком как экзистенциальная дилемма, решать которую он обречен вплоть до наших дней. Выбирая первый, человек растворялся в организме государства, олицетворяя собой какую-то его функцию. Так, во Франции того времени человек оказывался значим лишь настолько, насколько он имел вес как придворный. Декарт же выбрал формулу жизни согласно основным принципам гражданского общества. В этом он согласовался с глубинной тенденцией своего времени, не утвердившей себя, однако, в качестве законной и общепризнанной. Он воплотил эти принципы как способ частной жизни, как утверждение ценности бытия частного человека. Ему был чужд политический и публицистский темперамент Дж. Локка. Но и осознание себя как придворного, как члена общества сеньориального типа еще не вполне покинуло Декарта. Он, тяготясь светской жизнью, еще вынужден соотноситься с ее принудительными условностями. Он еще испытывает зависимость от двора и через сильных мира сего пытается решить некоторые житейские проблемы.

XVII век, о чем уже говорилось, — время бурного разрешения уже векового религиозного скола. Трудно переоценить, как он значим оказался для Европы! Кровавая Тридцатилетняя война, ставшая средством решения конфликта, закончилась не только опустошением Центральной Европы, не только формированием в ней двух миров: католической и протестантской Европы, — она привела к сдвигу и перестройке психических основ личности, в результате которых сформировался новый психический тип человека. Появление этого типа означало окончательный выход европейца из средневековья. Человеку этого типа свойственно строить свою жизнь, полагаясь на индивидуальную предприимчивость, изворотливость и умение, а не подчиняясь цеховому , корпоративному принципу. Человек воочию увидел, что не государство, не церковь, не община или цеховые гарантии обеспечат его бытие: они оказались в тяжелую годину безразличны к нему, даже враждебны. Одни рухнули, другие, как государство, его ограбили. Хотя вера и двигала людьми, но церковная организация потеряла свой сакральный авторитет. Католическая контрреформация на долгое время сделала из церковной организации механизм подавления, источник страха.
[156]

В странах католической реакции — Испании, Италии — она постепенно приходит в упадок; центры ее активного развития смещаются на север — в Англию, Швейцарию, Голландию, центральные и северные части Германии. Франция занимает двойственное положение ввиду неопределенности религиозной ситуации. Варфоломеевская ночь имела для гугенотов значение парализующего шока, но сломить их не удалось. Декарт остался внешне правоверным католиком. Он не упускал, где считал нужным, подчеркнуть свой католицизм; возможно, субъективно он был честен. Но человек разума, человек уникальной способности к рациональной (не мистически пылкой) саморефлексии, он не мог удовлетвориться признанными мыслями о церкви, и решал моральные противоречия как человек XVII века, а проблема Бога, как он ее представил в своих трактатах, не удовлетворила никого из его последователей и оппонентов. Она стала одной из причин острейших дискуссий, повлиявших на судьбу картезианства после смерти мэтра; его определенно подозревали в склонности к протестантизму, которую не без оснований видели и в общем духе его философствования, и в жизненной установке буржуазного типа, и в частностях генезиса его идей.

Как известно, в протестантизме получил своеобразное преломление августинизм. Сочинения Августина, величайшего автора католицизма, парадоксальным образом стимулировал и дух антикатолического диссиденства, Вопрос этот непростой, и он породил обширную литературу. Заметим только, что большое впечатление на человека Нового времени производила августиновская установка на самоанализ, на требовательность к человеку — самому держать ответ перед своим Богом, который соотносится с ним без посредников. Августин влиял на французских янсенистов и близкого к ним Паскаля. Был близок к нему и Декарт. Известен факт, что сразу по прочтении трактата Декарта с формулировкой cogito было обращено внимание автора на ее совпадение с аналогичной мыслью Августина в его сочинении «О Граде Божием». Что это? Случайность совпадения идей, не столь уж редкая в истории человеческой мысли? Конечно, нет. Заметим хотя бы то, что христианство вообще впервые открывает субъективный мир человека в той его масштабности и антропологическом знании, каких не могла представить античная философия. Таким образом, структурно идея Декарта запрограммирована самим духом христианства, и до него не раз воспроизводилась различным образом в качестве принципа единственного достоверного основания существования человека. Однако, его cogito действительно было новым принципом не только по способу формулировки, но и по смыслу, сообщенному ей, а затем — по той роли, которую оно сыграло в системе рационального самоопределения человека и его деятельности. Поэтому именно картезианский принцип был положен в ХХ веке в основу экзистенциально-феноменологических размышлений о человеке, его сознании и его мире, а не августинианский, хотя в родословной экзистенциализма Августин занимает уже почти обязательное первое место.
[157]

Декарт — основатель нового рационализма. Это мы подчеркиваем, ибо рационализм был чтим и в средние века. Следовательно, стоит вопрос: в чем отличие Декарта от рационализма прежнего времени? Считается неприличным, учитывая борьбу Декарта со схоластизированным Аристотелем и его сторонниками, сопоставлять Картезиуса со схоластами. Но без этого не обойтись, какой бы острой ни была критика, она не снимает вопроса о сути дела и о том, чем продуктивно новым замещается старая доктрина.

Конечно, Декарт в своей критике не имел в виду схоластику вообще, а тем более в ее исторически прогрессивной форме периода Высокого Средневековья. Декарт отрицает или низко ценит научное достоинство логики в ее силлогистическом модусе. В хитросплетениях и казусах фигур силлогизмов исчезает мысль, содержание, нет движения к новому умственному приобретенью. Старый рационализм имел две ипостаси: риторико-диалектическую и логико-силлогическую. Ни одна из них не годилась в качестве органона науки. Новое в понимании Декарта — это методизм, т.е. организованное, регулируемое правилами движение мысли, в процессе которого приобретаются новые истины либо обосновываются и упорядочиваются уже имеющиеся. Декарт стоит несравненно выше своего предшественника в этом деле — Рамэ, и поэтому бесспорно признан основателем рационализма науки и философии Нового времени.

Время меняет оценки людей, событий и даже целых эпох. Суда истории нет — это в значительной степени бессмысленная риторическая фигура, и напрасно ей придают какое-то священное значение. Но меняются во времени не столько оценки — меняются, что гораздо важнее, сами их объекты. Бывает так, что размываются их очертания, и они исчезают, как бы растворяясь в окружающем их фоне. Но бывает и так, что они подвергаются некоей констеляции, как бы коснеют, упрощаются, резко и однозначно очерчиваются, лишаясь качества и глубинного изменения. Люди вдруг начинают послушно соответствовать своим терминам-определителям: рационалист, мистик, вульгарный материалист, агностик… Образы и схемы, выкованные в классических монографиях, академических исследованиях, престижных энциклопедиях, скрывают живые личности, которые выросли на почве раздираемых несогласиями эпох, отзывающихся в их душах сумятицей чувств и неустойчивостью влечений. В каком-то смысле это относится и к Декарту, кристальная ясность суждений которого, ставшая эталоном рационалистического пуризма, провоцирует нас на то, чтобы видеть его личность в одномерной рационалистической плоскости. Возвращая ее к создавшему Декарта времени, мы обретаем единственную возможность в физиономии века различить черты облика одного из его творцов.