В самом словосочетании «звучащая философия», с одной стороны, видится определенная метафорическая фигура образного метафорического пространства, вызывающая в памяти вполне [208] узнаваемые историко-философские реминисценции эпохи античности или средневековья, но, с другой стороны, за ним просматриваются рационально обозначаемые определенные концептуальные построения движения западной интеллектуальной мысли, в значительной мере, не только и не столько собственно философской. Акцентирование внимания в последнее время на роли и значении речевой деятельности, наблюдаемое не только в собственно сфере чистой интеллектуальности, но и в массовом «интеллектуальном продукте» нашего времени, обозначает тот вполне явственно ощущаемый поворот, который испытывает западная культура: от абсолютизации «культуры письменного текста» к культуре «речевого действия» в ее различных, и в первую очередь, в «низовых», формах проявления. Происходит своего рода возврат к своим истокам, к истокам зарождения собственно речевого действия, речи как таковой. В этом, как представляется, современный интеллектуализм, с одной стороны, невольно признает завершенность существующего периода своего развития, отдавая ему должное и готовый признавать значимость свершенного, но одновременно и ощущает его стесняющую окаменелость, стремясь освободиться от него, скинуть застывшие, хотя прекрасные в своей завершенности формы, в стремлении обрести свободу движения обновляющегося словотворчества.
Известный еще со времен Ф. Соссюра цикл развития языка: «речевое действие — речь — язык — письмо» с приданием моменту существования мысли качества отображения процесса формирования перехода «речь — язык — письмо» — в наше время по-видимому, близится к своей естественной завершенности с тем, чтобы уступить место функционированию новых, быть может структурно и социально иных, речевых системных взаимодействий. Необходимость такого рода смены, собственно, определяется известными соображениями того Соссюра, который в своем «Курсе общей лингвистики», отметил консервирующую роль письменного текста в развитии языка и противопоставил ей динамическое изменяющее влияние устной речи (и речевого действия, как ее включающего). Здесь нужно обратить внимание на роль и значение именно «речевого действия» как некого интегративного деятельностного момента, включающего не только собственно вербальную компоненту речи в непосредственности ее явленности, но и те эмоциональные, зрительные, психофизиологические, физические, моторные и другие [209] феномены, ее сопровождающие и определяющие, в конечном итоге, ее восприятие, понимание и самый ход протекания этого взаимодействия. В этом смысле и заключается, на наш взгляд, метафоризм выражения «звучащая философия», как ориентирующийся на особый тип восприятия и образного мышления в сфере интеллектуального философского размышления, становящегося знанием. Элемент становления, включаемый в смысловое поле «звучащая философия», осуществляемый в нарастающем развитии речевого действия, развивающийся в эмоционально значимой атмосфере диалога ситуации «здесь-и-сейчас», является определяющим для выделения этого типа мышления. Заметим, что речь здесь идет не об изложении неких готовых, уже определенных, положений той или иной завершенной философской системы в качестве уже законченной и далее неизменяемой, но о процессе поиска самих этих положений, рассмотрении их в спонтанности возникающего дискурса различности точек зрения в их одновременности рассмотрения и взаимоисключающей дополнительности. «Звучащая философия» — это не собственно философия, но этап ее предвосхищения, в известной мере, предчувствия, этап «философствования».
По существу, здесь определенная аналогия с «потоком сознания» и с попыткой воспроизведения известной еще с архаичных времен нерасчлененной образности первобытного мышления. «Карельские писаницы» на Онежском озере, либо первобытная живопись пещер Ласко и Альтамира в Испании и Франции, отражают эти особенности мышления древних кроманьонцев, когда коллажная образность их первобытного сознания непосредственно отразилась на поверхности пещерных сводов и гранитных валунов, без строгой «редакторской правки» еще только формирующейся последовательности речевого действия. Ибо сама последовательность речевого потока — действия со следующей из него последовательностью логической цепи «причина-следствие» еще не получила своего определяющего адекватного воплощения. Отсюда, изображения на тех же писаницах нарушают пространственные (и временные, которые разворачиваются, в конечном итоге, в том пространственном поле) отношения между собой, налагаясь друг на друга и ориентированные произвольным образом. Невольно вспоминается в данном контексте З. Фрейд с его наблюдением, что в сновидениях образный мир находится вне временных и пространственных отношений. Первобытный [210] мир в этом отношении пребывал как бы «во сне наяву», по крайней мере, в сфере отвлеченного, сакрального, мышления. На наш взгляд, это свидетельствует об относительно слабом развитии культуры речевого действия у людей той эпохи. Можно сказать, что первобытный человек был философом «образного типа» в его наиболее предельном воплощении
Если понимать под философией попытку «схватывания» мира в мгновенности всестороннего его охвата — идеал, к которому, как известно, всегда стремилась восточная философия. Но ее адепты всегда с подозрением относились к стесняющей, формирующей роли речевого действия (не говоря уже о письменном тексте) и в своих наиболее крайних устремлениях проповедовали возможности постижения абсолютной истины лишь в условиях полного отказа от всякого проявления вербальных элементов речевого действия (чань-буддизм, даосизм). Причем, его значимость в успешности процесса передачи и усвоения знания увеличивалась, но само собственно вербальное действие как бы ушло в иное измерение, в пространство «чистой мысли», в пространство «взгляда и чувства». Философия осталась по-прежнему, звучащей, но это было уже «звучание пустоты», наполненной мыслью. Сентенция Чжуанцзы о желании найти забывшего слова мудреца, чтобы перекинуться с ним мыслью, лишь отражает ту двойственность, в которой находится человеческая мысль: свое желание «забыть слова» оно вынуждено излагать не просто в ходе проявления речевого действия, но в еще более стесняющих рамках письменного текста. Речевое действие, в этом смысле, есть лишь «философствование», отказ от собственно философии, если понимать под этим заведомо принимаемую неполноту изложения смысла «мыслимого», сведения его к одномерности знаковых последовательностей при признании равноправия одновременности множества этих последовательностей. Кстати, именно эти отдельные последовательности, как логические языковые структуры и образуют, вообще говоря, собственно, «философии» как логически замкнутые рациональные построения, изложенные, в конечном итоге, в виде текста той или иной степени связности. Текст, в известной мере, фиксирует конечный этап творческого развития данной, конкретной, «философии». Далее, она интерпретируется. Но появление текста принципиально изменяет статус «философии», придав ей вневременной статус, лишая ее тем самым временного «звучания».
[211]
Обратимся к процессу формирования «звучащей речи», к ее явленности во внешнем пространственно-временном проявлении. Еще Соссюр заметил особенность перехода от нерасчлененности образного представления-существования феноменов мысли в человеческом сознании, «во внутреннем бытии мысли-образа», к ее реализации во «внешнем бытии» интерсубъектного пространства-времени в виде одномерной знаковой последовательности. Тем самым, в процессе реализации речевой деятельности многомерное образное пространство мысли трансформируется в пространство меньшей размерности. Математически это эквивалентно переходу к пространству меньшей информативной емкости, что принципиально исключает возможность осуществления полноты речевым представлением любой мыслительной конструкции. «Звучащая философия» в силу механизма своего порождения не может быть исчерпывающей, но в силу того же механизма, она допускает, как указывалось, существование множественности возможных последовательностей-сечений, т.е. «философствований». Но отказ от полноты воплощения мысли имеет своим следствием качественно новое представление той же мысли — представлению в виде последовательности знаков, что наделяет ее отношением порядка и, как следствие этого, формированием понятия субъективного представления времени. В известной мере можно сказать, что речь тождественна чувству времени или: время есть порождение речевой последовательности.
Именно в речевой деятельности человек обрел чувство «порядка» в широком смысле, соизмеряя его в пространстве речевых последовательностей. Порядок формирования этого чувства времени закрепляется на некотором физиологическом уровне, на уровне разворачивания в реальном физическом воплощении: последовательность речевого действия определяется последовательными возбуждениями моторных (мышечных) реакций (возбуждениями соответствующих нейронных сетей), которые через обретенный навык обретают характер «безусловных» рефлексов. В дальнейшем, сам факт готовности к речевому действию определяется уровнем включенности этих «моторных» рефлексов речевого действия, которые и задают возможные последовательности разворачивания самого процесса мышления в его рациональном воплощении. Готовность эта, как говорилось, во многом определяется развитием и освоением [212] процесса речевого действия в целом, так и «звучащей философией», как его интеллектуального воплощения.
Зафиксированная в дальнейшем в виде письменного текста знаковая последовательность речевого действия лишилась, как уже было сказано, временного измерения, обретя, как бы, вновь первоначальный образный статус исходной мысли. Перестав звучать, мысль обрела «вечность», и, в известной мере, образность, но уже образность единичной ее реализации. Текст, потеряв абсолютность последовательности, обрел определенную целостность восприятия — его можно охватить целиком, «сразу». На этом, в частности, основаны различные технологии «быстрого чтения». Читатель использует эту способность текста процессе его прочтения в масштабе своего индивидуального времени. Речь, остановившаяся в тексте, уже не «течет», она схватывается и приводится в движение последовательностью внутреннего времени читателя.
Утверждение и распространение письменного текста с его вечностью останова времени, особенно текстов сакрального уровня, возможно явилось одним из побудительных стимулов к формированию представлений «осевого времени» с его противопоставлением трансцендентного мира вневременного существования и мира земного, тварного в индивидуальном его восприятии. Здесь существенно утверждение абсолютности вневременного статуса текста, в непрерывности связи его с истинностью надмирского бытия. Время, тем самым, оказалось определяющим для существования всего преходящего, непрочного, временного, иллюзорного, словом, — земной жизни. Оно тесно связано, более того, порождено самим фактом индивидуальности восприятия земной жизни в ее конкретном воплощении. Оно принципиально субъективно и в этом смысле является врожденным — априорной категорией индивидуального сознания. Письменный текст является попыткой разорвать непреложность этой связи, но «звучащая философия», как специфическое воплощение речевого действия, вновь и вновь возвращает человека к истокам своего мышления.
Антропологический поворот ХХ века с его культивированием субъективно-индивидуального конструирования мира в процессах интерсубъектного взаимодействия дал новый стимул к развитию этого взаимодействия в увеличении разнообразия используемых речевых форм, в особенности, синтетических (типа музыкально- [213] речевых конструктов, ибо музыкальное взаимодействие, особенно в сфере массовидных коммуникационных взаимодействий, стало разновидностью, а часто и эквивалентной заменой речевого действия). Философия, реализуемая в указанных формах, стала буквально «звучащей», но потеряв, в силу использования этих форм, возможность временного развертывания происходящего, начала ставить себе задачу фиксации отдельных точек происходящих ситуаций на временной оси, высвечивая их как бы мгновенными вспышками, оставляя за кадрами высвечиваемого временную ось в целом, равно как и личности участников осуществляемого взаимодействия. Личность ушла в тень ситуации. Предметом интереса говорения становится ситуация, в которую вовлечены, или могут быть вовлечены люди, но не их личности как таковые. Потеря интереса к времени косвенно проявляется и в приоритетности интереса к настоящим, осуществляемым ситуациям, при явном невнимании к будущим, тем более отделенным.
Мы предпочитаем говорение о настоящем, по существу, уже о свершенном, но очень настороженно относимся к будущему, предпочитая не затрагивать его сколь-нибудь глубоко. Мы стали бояться времени, стремясь остановить его, зафиксировать, в том числе и широким распространением процесса говорения. Много говорящий редко бывает эффективно действующим. Но, с другой стороны, чтобы себя понять, надо иметь возможность выговориться.
Добавить комментарий