Лозунг: «конец метафизики» - или открытие логического пространства

В рамках совместного исследовательского проекта кафедры философской антропологии Санкт-Петербургского университета и института философии Грейфсвальдского университета, посвященного изучению условий и форм процессов «переориентации», я работаю над проблемами, которые связаны с изменениями в традиционном понимании метафизики и возникнувшими из этих изменений последствиями в логике. Я имею в виду, прежде всего процессы, которые происходили и продолжают происходить до сего дня в европейской научной и философской культуре и которые рассматриваются обычно под такими лозунгами как кризис европейской рациональности, «кризис разума» и т.д.

Термин «кризис» надо здесь, как я думаю, понимать в своем коренном смысле, т.е. в смысле испытания, которое требует решения и приводит к новому различению того, что было, от того, что будет. Так человек, выздоравливающий после тяжёлого заболевания, пережив кризис, может другими глазами посмотреть на мир. Таким образом кризисные ситуации могут подготовить почву для поиска новых ориентиров, для переориентирования.

С античности логика рассматривалась как часть философии, и это означало, что в логике видели либо органон философии, либо учение о методах или философскую теорию науки, либо предшколу философского мышления и т.д. В XIX-ом веке отношение логики к философии резко меняется, и очевидным признаком этого изменения может служить тот факт, что определенными проблемами, традиционно разрабатываемыми в логике (как например проблемы формализации, непротиворечивости, выполнимости и другие) начинают заниматься все больше и больше [123] математики. Такое изменение отношения между логикой и философией само является моментом и выражением более общего процесса в европейской культуре — изменения в понимании логичности и рациональности вообще. И это общекультурное явление тесно связано с тем, что, начиная уже с Ницше, дискутируется от Хайдеггера до Деррида под заголовком «конец метафизики».

Естественно возникает вопрос, а как же связаны перемены в логике с провозглашенным концом метафизики. Прежде чем рассматривать этот вопрос, я хочу заметить, что можно наблюдать со второй половиной XIX-гo века удивительное многообразие направлений и концепций в логике, в метафизике и в их взаимосвязи. В ХХ-ом веке преобладают два главных направления в философии логики — аналитическое направление, связанное, прежде всего с именами Фреге, Рассела и Витгенштейна, и феноменологическое направление, обоснованное Гуссерлем. Сначала представители этих направлений непримиримо относились друг к другу. Но после второй мировой войны с обеих сторон начали искать связи между аналитической и феноменологической ветвями философии логики, сначала в Скандинавии и Америке позже во Франции и в Германии. Синтезы, происходящие из этих поисков, можно оценивать как определенного рода «снятия» традиционного соотношения логики и метафизики и они главным образом определяют сегодня поле, на котором работает большинство исследователей в области философии логики.

Такое короткое описание ситуации в философии логики последнего столетия может уже дать некоторое представление о том, что я понимаю под переориентацией в логике и метафизике. В общих словах можно сказать, что это процесс, который затрагивает не только взаимоотношения между логикой и метафизикой, но и видоизменяет ту и [124] другую вплоть до того, что имеется смысл говорить о «конце метафизики».

Но в каком смысле имеет смысл говорить это? Этот вопрос позволяет мне возвратиться к другому, уже поставленному выше вопросу о том, как связаны изменения в логике с так называемым концом метафизики. Выражение «конец метафизики» не означает, как вытекает из уже выше сказанного, что метафизика исчезает, что исчезают те проблемы, которыми метафизика занималась. Известно, что программы, которые провозглашали своей целью преодоление метафизики — метафизики либо в старом смысле слова, либо вообще — оказались сами сугубо метафизичными. Я думаю, что невозможно преодолеть метафизику таким образом, чтобы она исчезла бесследно. В нашей культуре это невозможно для нас.

До сих пор каждая критика метафизики, какая радикальная она и не была, сама подвергалась критике за метафизичность — и в этой до сих пор не кончающейся критике метафизики может быть и состоится тайна метафизики. Учитывая эту неоконченную критику метафизики надо рассматривать и лозунг о ее конце. Может быть, этот лозунг не что иное как определенное выражение того, что нужно жить с пониманием того обстоятельства, что метафизика не кончается. Если это так, то слово «конец» надо понимать не как бесследное исчезновение, абсолютное забвение, радикальную смерть, а скорее как то, что означает латинское слово finis, т.е. в качестве границ во времени и в пространстве. Притом и то и другое, и то, что речь идет о временных, и то, что речь идет о пространственных границах, важно, ведь одни границы предотвращают тому, чтобы брать другие как абсолютные. Нет окончательных, абсолютных границ в пространстве — из за того, что есть время, и наоборот. Но у латинского слова finis еще одно интересное значение — оно [125] интересно именно в контексте нашего вопроса, finis означает помимо конца в пространственном и во временном смысле еще и конец несовершенности, т.е. finis это тоже цель, идеал, наивысшее. В этом значении достижение конца было бы достижение совершенства. Лозунг «конец метафизики» можно поэтому и так истолковать, что метафизика совершенствуется и тем самым завершает себя как метафизику.

Но, предлагая такой вариант истолкования, надо иметь ввиду (принимать во внимание) следующее: метафизика с самого своего начала претендовала на цельное, идеальное, и она утверждала, что имеет дело с наивысшем. В этом смысле она была завершена по идеи своей уже с самого начала и якобы не нуждается в совершенствовании. Тем не менее, она не только существовала столетиями в окцидентальной культуре, но и развивалась, — свидетельством чего является вся история европейской философии.

После такого заострения нашего вопроса могло бы напрашиваться гегелевское решение проблемы соотношения между системой и историей философии. Но как мы знаем, и Гегель был подвергнут критике именно за метафизичность своей концепции, и поэтому трудно поверить, что он нашел окончательный ответ на наш вопрос, на вопрос, в каком смысле можно понимать лозунг о конце метафизики. Но, тем не менее, урок, который Гегель нам дал, может быть поучительным.

Пока мы рассуждали наш вопрос под таким углом зрения, что брали метафизику как нечто само по себе существующее, например как определенный феномен духовной культуры, относительно которого можно было спрашивать, имеет ли оно конец или нет, и если имеет, то в каком смысле. Но если уже сама такая постановка вопроса загораживает нам путь к ответу на него? Или точнее — направляет нас в [126] тупик, т.е. втягивает нас именно в ту метафизику, границы которой мы стремимся перешагнуть? И этим одновременно и позволяет и не позволяет нам видеть, что такое метафизика? И может быть, что это как раз не что иное, чем сама метафизика?

Попробуем поставить вопрос немножко иначе. Допустим, что конец метафизики означает совершенство и завершение метафизики и что совершенство является отличительной чертой метафизики, — тогда метафизика как метафизика с самого начала совершена и завершила себя, т.е. с самого начала имела свой конец, кончилась. Иными словами, метафизика это сам конец, конец как таковой. Поэтому лозунг «конец метафизики» можно перефразировать в выражения «метафизика метафизики» или «конец конца».

Сделав это преобразование в формулировке можно разгадать, в чем состоится метафизическая хитрость лозунга о конце метафизики. Утверждая свой конец метафизика самоутверждается как метафизика. А всякая новая попытка преодолеть метафизику, дать ее конец — это новый вариант утверждения метафизики. Метафизика, раз она возникла в культуре, уже неискоренима в этой культуре, потому что она воплощает в данной культуре момент конца этой культуры, хотя этот конец нескончаем. Она представляет себе смерть данной культуры, или как Гегель — и здесь поучителен его урок — это выразил 1:

Выходит, что культура живет, пока она имеет что-нибудь в роде метафизики, т.е. пока она умеет представить себе свою смерть внутри себя.

Сейчас можно уточнить наш вопрос о том, как связаны перемены в логике с концом метафизики. Этот вопрос можно сейчас и так поставить: что значит провозглашение конца метафизики для логики, которая в своей истории была тесно связана с метафизикой? Так уже прямо ставится про- [127] блема ориентации в самой логике — и в фокусе этой проблемы можно оценить также такие явления в логике XIX-го и ХХ-го веков как множество логических систем и направлений, якобы взаимоисключающие тенденции и т.д.

Учитывая традиционную связь логики с метафизикой, я рассматриваю эти явления под углом зрения проблемы, которой я дал название: открытие логического пространства.

Что такое логическое пространство и что понимается под его открытием?

Термин «логическое пространство» можно найти в «Логико-философском трактате» Витгенштейна и он является одним из центральных в концепции раннего Витгенштейна. Логическое пространство у Витгенштейна есть пространство всего того, что логически возможно. В своем трактате Витгенштейн описывает мир в пространстве, в котором можно мыслить только то, что может быть высказанным, и в котором можно высказать только то, что логично. Но что логично, невозможно высказать. Наоборот, что логично можно только показать — и именно то построение мира, которое описывается трактатом, показывает, что логично. Позже, в Логических исследованиях, Виттгенштейн определил логическое пространство как порядок возможностей, в котором мир и мышление должны совпадать» 2. В концепции логического пространства у Витгенштейна сливаются философия логического исчисления и онтология опытного мира в единое целое. Тем самым термин «пространство», взятый здесь в некотором метафорическом смысле, становится ключевым понятием для анализа отношения между логикой и онтологией или метафизикой вообще.

С конца XIX-го века появились философские концепции, которые связали существование логики и метафизики с «опространствованием» мышления. Самые известные пред- [128] ставители этого направления в европейской философии есть Ф. Ницше,  А.Бергсон, А.Н. Уайтхед, М. Хайдеггер и Ж. Деррида. Эти мыслители подвергали опространствование мышления острой критике, противопоставляя ему временность как более существенную черту мышления. В чем суть такого противопоставления?

Пространство есть условие сосуществования, время есть условие последовательности (сукцессии). Кант определил пространство и время как априорные формы созерцания и этим он указал на то, что мы обладаем двумя в корне различными формами, в которых мы созерцаем, т.е. различаем предметы (знаки) наглядного мира. Указывая на то обстоятельство, что мы имеем в созерцании дня разных способа различения. Кант уделил внимание и на то, что есть различие в различении. Это различие в различении само не дано в созерцании, ведь оно как различие в формах созерцания предшествует всякому созерцанию, следовательно, его можно только мыслить. А его мыслить еще не значит, по собственной теории Канта, его познать. Признавая временность мышления, Кант нашел выход из здесь возникающей дилеммы: мы знаем то, чего не можем познать. Тем самым он повернул взгляд на философское понимание мышления, которое в философии нового времени ориентировалось преимущественно на примере математического, да геометрического метода.

После Канта можно говорить об альтернативе — временность или опространствование — как об одной из основополагающих альтернатив европейского философского мышления.

Таким образом мы пришли к еще одному варианту интерпретации лозунга «конец метафизики». Выше мы говорили, что слово finis означает границы во времени и в пространстве. Оба значения этого слова важны, ведь одно [129] предотвращает от того, чтобы брать другое за абсолютное. Сейчас мы можем заметить, как это двойное значение границы (конец) проявляет себя в лозунге о конце метафизики. Конец метафизики — это и есть снятие абсолютных границ мышления, это преодоление того, что в мышлении претендует на статус вечности, вневременности, это, наконец, есть открытие логического пространства.

Слово «открытие» имеет различные оттенки своего значения. Его употребляют, когда говорят о научном открытии, т.е. в значении, что что-нибудь нашли, далее в значении, в котором говорят: это для меня открытие, и наконец тоже в значении разоблачения. Витгенштейн, как мне кажется, открыл логическое пространство во всех трех значениях.

Открытие логического пространства — это одновременно нахождение его, пребывание в нем и преодоление его абсолютизации. Открытие логического пространства означает еще и то, что оно открывается. Но открывается относительно чего? Открывается относительно времени.

В заключении я хочу указать на один из многочисленных аспектов этого открытия. Он связан с тем, что я называю аксиомами геометрии логического пространства. Такими аксиомами выступают так называемые логические принципы, т.е. принципы тождества, противоречия и исключенного третьего.

Значение этих принципов в истории логики состоит в том, что они определяют область действия классической двухзначной логики и отграничивают от нее мышление, которое не двигается в противоположностях истины и ложи. В этом смысле эти принципы являются пограничными определениями, хотя им соответствуют и формальные законы в классической логике. Их принятию или отбрасыванию в качестве принципов предшествуют решения, которые в ко- [130] нечном счете не могут быть обоснованы формально логическими методами.

После того, как Кант разделил логику на формальную и трансцендентальную, вопрос интерпретации логических принципов превратился в вопрос о критериях логичности и рациональности вообще в европейской культуре. Появились альтернативные истолкования принципов тождества и противоречия, которые, как у Гегеля, тоже претендовали на логическую значимость. В результате в начале XIX-гo века в логике обнаружился кризис основ, и это случилось еще до того, как были выдвинуты на передний план математические формализмы логики. С тех пор в логической литературе можно найти интенсивную дискуссию о логических принципах. С тех пор только и говорят о них как о трех основных принципах логического мышления. Рефлексия на логические принципы в XIX-ом веке вызвана с одной стороны тем, что были разработаны конкурирующие с традиционной формальной логикой концепции, и с другой стороны тем, что эти конкуренты дали настоящие альтернативы, ибо занимались тем же, чем занималась и традиционная формальная логика: понятием, суждением, умозаключением итд. Кризис обоснования логики оказалось и кризисом ориентирования в логике — и проблему ориентации можно прослеживать в дискуссии о логике во всем XIX-ом веке. Начиная с Канта можно сказать, что логическое постранство открывается. И вовсе не случайно это открытие совпадает с началом разрушительной критики традиционной метафизики, т.е. с тем, что позже будет выражено в лозунге «конец метафизики».

В этом отношении судьба логики в XIX-ом и ХХ-ом веках тесно связана с концом метафизики.

В ХХ-ом веке происходит радикальное изменение в понимании логических принципов. В математической логи- [131] ке они трансформируются в металогические требования к логическим системам и формализмам: принцип тождества понимается как требование неизменности знаков при повторении в исчислении, принцип противоречия лежит в основе требования непротиворечивости систем и принцип исключенного третьего связывается с требованием полноты.

Совсем другое видоизменение этих принципов можно констатировать там, где философский дискурс сознательно направлен на то, чтобы подрывать замкнутость логического пространства и соответствующего ему типа рациональности. Так например французский математик и философ Мишель Серр показывает, что в любой системе, которая работает с информацией, третий всегда включен, — включен как паразит, паразитирующий на обмене информацией. Тождество, которое должно было обеспечить в логике неизменность знаков при повторении, видоизменяется у Дерриды в итерабельность, которая разлагает любый способ обоснования систем на твердом фундаменте, как например на различии между истиной и ложью или между справедливым и несправедливым. И то, что роль и значение противоречия, которое в логическим пространстве должно быть исключено, в последние два столетия трактовались в различных (и даже противоположных) аспектах — общеизвестный факт.

Европейская метафизика и логика долгое время находились под всеохватывающим влиянием одной метафоры — метафоры пространства. Уже в платоновских диалогах можно наблюдать, как эта метафора начинается проникать в философскую терминологию. Позже пространственные ассоциации в философских терминах были налицо почти везде: объем, форма и содержание, внутреннее и внешнее, низшее и высшее и т.д. — многие понятия, кажется, образова- [132] лись в связи с осязанием и зрением. На этом фоне не случайно, что мир метафизики и логики представлялся долгое время преимущественно пространственным, а это значит, вневременным, вечным.

А что, если очередной (настоящий) конец метафизики не что иное, как отказ от такого представления?