Взаимосвязи логики и права: история и современность

[404]

Я готовил эту статью к юбилею Ярослава Анатольевича Слинина, но не успел подать. К моей радости, приблизился юбилей Константина Андреевича Сергеева — ближайшего друга и единомышленника предыдущего именинника. Им обоим я очень многим обязан — и как своим учителям, и как старшим друзьям, и как людям, «с которых делать житье». В их разнообразном научно-философском творчестве важное место занимают исследования логических систем, одной из ветвей которых являются деонтические логики, уже довольно давно и успешно развиваемые в строгом формальном стиле, но пока еще очень мало (если не сказать сильнее, что совсем не) востребованные наиболее вероятными и желательными их потребителями — юристами. По-видимому, права Г. Сорина 1, отмечая противоположность западной и российской (в том по-прежнему широком смысле «российской», охватывающей все постсоветское пространство) правовой культуры именно ввиду слабой осведомленности и часто даже безразличия юристов к современным им разработкам и достижениям логиков.

Этот факт побуждает к размышлению о причинах «прохладного» отношения юристов к логике, в особенности к современной логике, об имевших место в истории, актуально возможных и перспективных направлениях взаимодействия логиков и юристов.

Логика не возникает в некоем теоретическом эфире, хотя и может служить средством его конструирования. Своими корнями она уходит в наши земные потребности рационального планирования действий, эффективной коммуникации и конструктивной критики, описания, объяснения, обоснования и предсказания. С самых ранних фаз развития общества она приобретает важные социальные функции в обеспечении и оптимизации экономической деятельности, политического yпpaвления и контроля. Ретроспективный анализ возникновения и роста логического знания позволяет [405] утверждать, что в системе его социальных детерминант одно из важнейших мест (а в некоторые исторические периоды исключительное) занимает метаюридическая рефлексия. В свою очередь, диапазон и содержательная глубина этой рефлексии определяется уровнем логической культуры авторов законодательных систем и теми конкретными эталонами логического знания, на которые они ориентируются.

Поскольку право является сферой фиксации и силовой поддержки многих социальных функций логики, поскольку формой его существования является обычай или писаный закон, оно является естественной средой возникновения сознательно развиваемой логики и предпосылкой ее дальнейшего становления в виде самостоятельной науки.

Говоря о сознательной логике, мы противопоставляем ее предшествующей дорефлексивной стадии операционального существования. Дорефлексивную форму логогенеза вслед за римскими и средневековыми авторами уместно назвать общеупотребительной логикой (logica utens), в отличие от логики как теоретической и учебной дисциплины (logica docens). Если следовать Цицерону и римским юристам, то право, понимавшееся ими как ratio scripta (писаный разум), есть специфический медиатор между logica utens и logica docens.

Конечно, мы не должны склоняться к юридическому редукционизму, а должны учитывать, что подсознательное знание логических принципов формируется еще до возникновения права и продолжает получать существенные импульсы за его пределами от других сфер приложения умственных сил человечества. Так, к овладению принципом тождества ведет и потребность взаимопонимания, и необходимость предсказуемости в социальном дискурсе, и систематическая предметная деятельность, связанная с поиском идентичных предметов и средств труда. Укреплению этого принципа способствует развитие товарного обмена. Обнаружение в экономическом обмене абстрактной тождественности разных по своим потребительским качествам продуктов труда обусловливает процесс обобщения тождества как практически целесообразного принципа и его экстраполяции за пределы хозяйственных дел не только в область социально-политических отношений, но и морального сознания, где принцип тождества становится основой социальной регуляции индивидуального поведения едиными нормами. Моральное и политическое признание важности установления тождества между социально значимым действием и его нормативной оценкой приводит к рациональному пониманию справедливости, адекватности [406] социальных ролей и ожиданий, запретов и уголовных санкций, которые принимались обществом к нарушителям его установлений.

Однако, как мне уже приходилось писать раньше 2, с возникновением права внедрение в общественное сознание логических принципов становится все более интенсивным. Имущественные споры и расследования преступлений, появление институтов и норм, регулирующих процедуры обвинения и защиты в суде уже в древних цивилизациях, свидетельствуют о появлении общественной потребности в постоянном усовершенствовании техники рассуждения и аргументации. Результатом такого усовершенствования стала кристаллизация в ранних формах правосознания идейных аналогов принципу тождества (равновозмездность, талион — «око за око») и производных от него принципов непротиворечия и исключенного третьего (алиби как основание отсутствия ответственности), публично артикулированные поиски причинно-следственных связей, которые в свою очередь формировали культуру логического вывода, затем распространившейся из области правосознания на все сферы общественного менталитета.

Именно в ранних памятниках права закладываются основания для более поздней логико-эпистемологической проблематики, прежде всего проблемы дихотомии истины и лжи, необходимо-истинного знания и случайного мнения, приводящих соответственно к справедливым (принятым «с правдой») и несправедливым судебным решениям. Развивая гипотезу М.В. Поповича о том, что в контексте судебных разбирательств формировалась идея доказательства 3, можно пойти дальше, предполагая, что вслед за этой идеей формировалась и соответствующая социально-институционализированная традиция, распространившаяся затем на сферы математики и философии. Так, реконструкция логических оснований Кодекса Хаммурапи (XVIII в. до н.э.) позволяет сделать вывод об ориентации правовой системы Древнего Вавилона на дедуктивный стиль мышления, сопряженный с так называемой субсумцией или с юридическим силлогизмом — подведением конкретного случая под установленную законодателем норму.

На уровне logica utens можно видеть и появление стандарта полной индукции, зафиксированного, например, в древнеегипетской «Книге мертвых», относящейся ко времени одного из фараонов ХV² в. до н.э. Речь идет о загробном суде над умершим, где главную роль выполняет богиня правосудия Маат — персонификация Правды — Порядка — Справедливости. Маат клала перо Правды на одну из чаш весов, на которую клалось сердце умершего, где якобы находилась его душа вместе со всеми добрыми и злыми поступками.
[407]

Взвешивание сердца должно было проходить перед трибуналом из 42 богов, каждый из которых следил за специфическим отклонением подсудимого от Правды. Перечень возможных форм вины, которые могли бы инкриминироваться умершему, дает представление о содержании реально существовавшего уголовного законодательства и о той логической технике, которая казалась наиболее эффективной в таком кульминационном для человеческой судьбы случае. Не приводя здесь самого текста рекомендованной «Книгой мертвых» апологии умершего 4, ограничимся его формальной реконструкцией этой апологии, которая может быть представлена в виде записи:

S не делал А1, А2, …., А42

S не отступал от Правды,

Ориентация на концептуальный комплекс Правды-Справедливости, отождествляемый с Добрым Правопорядком, типична для юридической идеологии древних цивилизаций. В полной мере она сохраняется и в ранний греческой юридической рефлексии над Правдой (Dike, Дике).

Изучение этого комплекса побуждает обращаться к мифологии, рациональное ядро которой содержит показатели социально-эпистемологического статуса Дике. Такой подход поддерживается и в современной юридической компаративистике, которая «знакомит нас с обществами, в которых право тесно связано с религией и составляет ее тайную часть» 5.

Мифическая генеалогия позволяет понять, как греки понимали происхождение Правды — сакральной предшественницы главной логико-эпистемологической категории истины. По версии Аполлодора, девы Оры (Эйрене — Мир, Эвномия — Благозаконие, Дике — Правда) являются дочерьми Зевса и Фемиды (Правосудия).

В Афинах после законодательных реформ Солона и Клисфена основанное на патриархальных обычаях право изменилось писаными законами (nomws), источником которых была уже не мифическая Дике, а воля народного собрания. Похожие процессы происходили и в других греческих городах. На переломе двух эпох в античном правосознании граждане Элеи поручают прославленному философу Пармениду разработать кодекс законов для родного города. В его поэме, где и излагались законы, был философский пролог, где автор счел необходимым обратиться в авторитету полузабытой Дике.

Как раз в этом прологе Парменид поставил одну из центральных проблем всей европейской философии, а именно вопрос о [408] размежевании знания и мнения, который и стал окончательным теоретическим импульсом для дальнейших логических поисков. Постоянные апелляции к Дике целиком оправдывают соотнесение дальнейших рассуждений Парменида с юридическим контекстом. Можно предположить, что ранние формы проявления политико-правовой активности в Элее мало чем отличались от известных из истории общественной жизни Спарты.

Решения по важнейшим вопросам принималось либо простым расхождением граждан по группам в разные стороны, после чего либо «на глаз» определялось большинство, либо еще грубее: «Выборы должностных лиц проводились криками — за кого громче кричат, тот и считался выбранным. В темном здании, которое стояло на самой городской площади, наглухо затворялись несколько мужчин. Они должны были по порядку отмечать силу криков. По окончании “голосования” эти наблюдения сопоставлялись с порядковыми номерами тех, кто баллотировался» 6.

Понятно теперь, что при таких порядках не просто консервативные установки Парменида, но забота об общественном благе побуждала его к настойчивому отбрасыванию субъективного чувственно-мотивированного мнения в пользу непоколебимого теоретического знания. Обосновывая преимущества истинного «знания» над переменчивым «мнением», Парменид впервые в истории философской мысли вполне уверенно применяет все три принципа классической логики:

В поэме идет речь не только о приверженцах чувственного пути познания, но и о несовместимости двух подходов к пониманию логических принципов. «Дурной путь изысканья людей о двух головах» — это еще и прозрачный намек на «путь» Гераклита из Эфеса, который, поучая: «В ту же самую реку вступаем и не вступаем, существуем и не существуем», призывал к игнорированию запрета противоречий в мышлении. Подражание Гераклиту приводит к нарушению последовательности и необходимости полученного знания («путь во всем видят обратный»), а также к нарушению закона тождества: с необходимостью может существовать лишь существующее, Бытие, а не не-существующее, Ничто. Наконец, абсолютное [409] различение между существующим и несуществующим свидетельствует о сознательной ориентации на принцип исключенного третьего. Возможно, Парменид развивал свою аргументацию после какой-то дискуссии с приверженцами Гераклита, так как буквальный перевод соответствующего места такой: «Спор в этой тяжбе состоит вот в чем: Есть или не Есть» 7.

В условиях бурной политической жизни VI-IV столетий, сопровождавшейся кризисом этических ценностей, парадоксы Гераклита служили основанием псевдорациональности софистов, которые выдвинулись на авансцену общественной деятельности. Гераклит первым заявил: «этос человека — его божество». Приняв этот тезис, легко было прийти к выводу, что человек — сам себе и есть критерий истины. Этот вывод софисты сделали главной основой. Появлению софистов оказывали содействие конкретные обстоятельства длительной борьбы демоса с аристократией в Афинах, приведшей к распространению в народе предубежденности к земным авторитетам, которые слишком долго клялись высшими принципами, не утверждая их в своей политической практике. Важным достижением демоса в V столетии стало то, что каждый гражданин Афин получил право предлагать свой проект закона и принимать участие в обсуждении законопроектов, выдвинутых другими. Одновременно появились существенные процессуальные новации в суде, которые оказывали содействие росту и распространению публичной аргументации, ставшей мощным фактором общественной потребности в логической теории.

Основным этапом судебного процесса были речи сторон, но ни квалифицированное представительство интересов участников (адвокатура), ни чья-либо помощь в подготовке речей считались недопустимыми. Поскольку далеко не все граждане были способны самостоятельно вести процесс, появился и начал очень быстро удовлетворяться спрос сначала на подпольных, а немного позже и легализованных платных учителей риторики и аргументации. Под предлогом преподавания философии первые софисты брались учить своих клиентов умению создавать видимость обоснования или опровержения чего угодно, предоставляя самым бестолковым возможность заучивать наизусть составленные этими инструкторами речи. Поскольку суд требовал максимальной простоты высказываний, их сжатости и насыщенности фактами и особенно мотивированными выводами, это не могло не вызвать общественной потребности в появлении теорий спора (эристик), над опровержением первых софистических версий которых затем пришлось немало потрудиться Сократу, Платону и Аристотелю.
[410]

Как раз благодаря продолжительной полемике Сократа и софистов у значительной части афинских граждан возникла потребность в методологической рефлексии, в теории и технологии рассуждения, которые могли бы быть противопоставлены софистическим фокусам. Разработку такой теории и технологии начал сам Сократ, продолжил Платон, а закончил Аристотель.

У Платона, и особенно у Аристотеля, архаическая Дике окончательно уступает место абстрактному понятию «истина» (aleteia), которое понимается уже безо всякой мистики как соответствие высказываний действительному положению дел. Теория познания и логика, основанные на таком понимании, глубоко детерминистичны и объективны: «Мы считаем, что знаем всякую вещь безусловно, а не софистически, если знаем причину, в силу которой она существует, и что она действительно причина ее, и что иначе быть не может» (Аристотель, «Вторая Аналитика», 71 b 8-12). Целью умственной деятельности должны быть не произвольные манипуляции с сомнительными мнениями, а доказательное знание, которое в свою очередь точными методами обосновывается безусловно-истинными аргументами. В силу этого доказательство становится научным и в то же время принудительно-необходимым, аподиктичным. (apodektes, аподект — «десятинник», то есть налоговый инспектор, который взимал десятую часть доходов граждан в пользу полиса). Так же и всякое строгое доказывание требует своеобразной интеллектуальной десятины, которую приходится платить работой по изучению логики.

Рассуждения Аристотеля о справедливости (dikaiosyne) завершают длительную фазу прямого влияния правосознания на логическую мысль. Подобно истине, справедливость есть «нечто прочное и постоянное» («Метафизика», 8 b 27-28). Она также означает «знание» и «охраняет законы» («Топика», 114 b 8, 149 b ЗЗ). Собственно же знание, чтобы быть истинным, должно быть не только справедливым, но и доказанным («Метафизика», 14 а 15-18). Таким образом, категория справедливости окончательно утрачивает самостоятельное обосновывающее логику содержание, напротив, теперь уже сами справедливость и юридическое суждение должны быть логически обоснованы. Благодаря Аристотелю логика получает собственный предмет, методы и категориальный аппарат и на долгий период уже не требует дополнительных импульсов от правосознания.

Напротив, теперь уже сама логика становится инструментом становления юриспруденции. Прежде всего это заметно в римский период античной цивилизации. Колоссальный прогресс в юридической [411] технике, который привел к непревзойденным образцам римского права, начинается со времен Империи после того, как в профессиональный оборот юристов вошла аристотелевская «Топика», переведенная Цицероном по просьбе юриста Тробация Теста. В этом трактате подробно проанализированы практические ситуации, в которых применяется логика: правила определений, типичные логические ошибки и средства их избежания, сравнение эффективности разных способов доказательства и т.п. В отличие от строгого теоретического стиля сочинений Аристотеля и стоиков, логика римлян носит практическй характер, так как ее наиболее известные представители (Цицерон, Квинтиллиан, Сенека Старший, Боэций) были прежде всего юристами и общественными деятелями, причем занятие логическими вопросами было для них делом второстепенными. Но именно благодаря этому обстоятельству со времен Римской империи тянется традиция, в соответствии с которой изучение логики стало характерной и обязательной чертой образованного юриста.

Как справедливо отмечает С.С. Алексеев, именно к римской правовой истории восходит традиция аналитической юриспруденции, сориентированная на научные обобщения юридических феноменов, которые (да простят мне такую длинную, но показательную цитату!) «выражаются в понятийной констатации юридических реалий (текстов законов, судебных решений, обычаев в юридической области, прецедентов и др.), выявлении содержащихся в них юридических норм, в их толковании, фиксации присущих им общих, видовых и родовых особенностей, характерных черт правовых документов, юридических фактов, порождаемых ими последствий, нахождении заложенных в них юридических конструкций, принципов, смыслового значения, выработке и закреплении юридической терминологии, и в итоге — в разработке на основе обобщаемого правового материала определений, сравнительных характеристик, классификаций.

В результате аналитической проработки догмы права, если она проведена на должном научном и методических уровнях в соответствии с требованиями формальной логики, раскрывается детализированная юридическая картина того или иного участка, фрагмента законодательства, судебной практики, обнажается их юридическое содержание, отрабатываются наиболее целесообразные приемы и формы юридических действий» 8.

За пределами права потенциал греко-римской логики в Средние века не имел существенных практических импульсов, а сама логика, развиваясь в схоластическом направлении, преимущественно концентрировалась на обслуживании теологических сюжетов. [412] Однако благодаря рецепции римского права средневековая логическая мысль унаследовала высокие стандарты юридического рассуждения, присущие Кодексу и Дигестам Юстиниана, комментариям выдающихся римских юристов — Гая, Павла, Папиниана, — одновременно усваивая тщательную систематичность и аргументационную культуру схоластических теологов и логиков. «Достижения аналитической юриспруденции Рима, получившие в Кодексе Юстиниана систематизированное законодательное закрепление, в более позднее время, через столетия, послужили основой для аналитической работы средневековых юристов-толкователей (глоссаторов и постглоссаторов), а в современную эпоху нашли обобщенное выражение в законодательных системах, в особенности романо-германского права, и стали основой для дальнейшего широкого развертывания юридико-аналитических проработок» 9. Более того, как полагает Г. Берман, именно культивированная во времена «Папской революции» XI-XII вв. манера философско-правового рассуждения сама повлияла на стиль схоластики, характерный дотошностью, педантизмом, выявлением родов и видов (начиная с Грациана, постулировавшего, что ius, право есть род, а lex. Закон — вид), дальнейших классификационных и смысловых нюансов, систематическим анализом следствий, наконец, стремлением всесторонне исследовать диалектически возникающие pro et contra, sic et non 10.

После длительного периода отхода от практических потребностей, вместе с формированием на рубеже XVI-XVII вв. рыночных отношений, сопровождавшихся бурным прогрессом естествознания и техники, наступлением эпохи религиозной Реформации и политических революций, которые требовали от каждого сознательного отношения к своей жизни и к обществу, начался новый этап в развития взаимосвязей между логикой и правом.

Обратим внимание на появление уже в ХVI столетии многочисленных изданий, которые касаются именно юридической логики. Согласно библиографическому справочнику Вильгельма Риссе 11, первые известные трактаты по юридической диалектике (диалектикой по средневековой традиции называлась логика) были написаны Петром Гаммарием, Христофором Хегендорфом, Николасом Вигелием, Абрахамом Фронсом и др 12.

Современый американский исследователь Харви Уилер даже полагает, что именно необходимость разработки единого для Англии и Шотландии законодательства на основе обобщения судебной практики привела Фрэнсиса Бэкона не только к мысли о преимуществах индуктивного метода в юриспруденции, но и к убеждению в его универсальности как способа «Великого восстановления [413] наук» 13. Однако в целом на пороге Нового времени в Западной Европе сложилась более распространенная традиция исследования юридической логики на базе аристотелевской аналитики и топики.

Определенной модификацией этой традиции у тюбингенского математика Мартина Шикхарда (1615) 14 появился проект математизированной юридической логики. Эта попытка, в которой главное внимание отводилось правилам точного вывода из юридических норм, возможно, дала толчок аналогичным поискам Г.В. Лейб-ница. Лебниц сейчас больше известен как математик и философ, но по образованию и основному роду занятий он был юристом и государственным деятелем, ранние логические работы которого были посвящены как раз применению логики к юриспруденции. В юридической логике Лейбниц усматривал теорию анализа правовых норм, формализованное исчисление на манер современных деонтических логик как части его проекта математизированной «Всеобщей характеристики» 15. Однако идеи Лейбница слишком опережали время, действительные потребности практические возможности тогдашней юриспруденции и логического образования. Не последнее место занимало и скептическое отношение к его идеям как среди логических, так и юридических авторитетов того времени. Все это и привело к забвению лейбницева подхода, но не самой идеи систематически развитой юридической логики.

Известно, что с предложением применения математических методов к процессам юридического рассуждения в XVIII столетии выступил Якоб Бернулли, а в середине этого же столетия — Вольтер, который считал, что к определению вины в уголовном процессе следует применить аппарат теории вероятностных рассуждений. В начале же Х²Х века эта идея Вольтера была поддержана в «Трактате о судебных доказательствах» (Париж 1823, Лондон 1825) выдающимся британским юристом Джереми Бентамом, который считается одним из наиболее влиятельных теоретиков юридической логики в странах с англо-американской системой права и судебного процесса. Характерно, что даже в странах с континентальной системой права, в частности в России, идеи Бентама вызвали определенную заинтересованность 16, несмотря на общее доминирование немецкой и в особенности гегелевской системы философии права и положенной у ее основания довольно специфической версии диалектического рассуждения.

Несмотря на идеалистический характер, гегелевская философия права привела к ценному логико-методологическому результату: нахождению взаимодополнительности юридических понятий, которые отображают взаимодействие индивидуальной и [414] общественной воли, содержания и формы права, выявление необходимости изменения правовых конструктов под давлением исторического развития общества, которое Гегель связывал с саморазвитием абсолютного Духа. Именно эта идеалистическая сущность гегелевской философии права повредила тому, чтобы она стала источником развития полноценной юридической логики. К. Маркс имел полное основание отвергать гегелевскую философию права, когда писал: «Если идея превращается в самостоятельный субъект, то действительные субъекты… становятся здесь недействительным, означая нечто отличное от них самых — моментами идеи» 17.

Поэтому гегелевский подход мог дать философско-правовой мысли даже в ее консервативном варианте лишь общие ориентиры апологетики существующей тогда в Пруссии политической системы, которая объявлялась Гегелем как высочайшее достижение мировой цивилизации. Спекулятивность этого подхода делала его непригодным для логико-философского и логико-технического анализа правовых конструкций. Это и стало причиной отказа некоторых очень влиятельных юристов от признания любого значения логики для правовой теории и практики. Так, известный американский судья и профессор Оливер В. Холмс писал в 1881 году: «Жизнь права не была логикой — оно была опытом» 18. Неудовлетворительностью тогдашними системами логики поясняется и обращение многих теоретиков права к психологически-ориентированным версиям логики. Формальная размытость таких построений ставила под сомнение возможность достижения в них надлежащей сжатости и последовательности, на что, впрочем, и не претендовали их авторы. Так, приверженец психологического направления харьковский юрист (и известный общественный деятель) М.А. Гредескул в 1900 году настаивал на том, что «самое право есть величина психологическая, и механизм его осуществления… также чисто психологический» 19. Имея целью исследование «интеллектуального процесса осуществление права», Гредескул отводил весьма скромную роль логике, которая, по его мнению, сводится в сфере права к «отысканию норм в их собственном тексте, нахождению правооснования, направленного именно на данный случай и, в конце концов, конкретизации правооснования» 20. Это довольно искусственное «обоснование» предмета юридической логики обедняло ее, даже по сравнению со стандартным школьным курсом логики, которая к тому времени изучалась в гимназиях. Следует, однако, указать, что значение этого школьного курса для интеллектуальной культуры юристов постоянно подчеркивалось другими отечественными правоведами начала ХХ столетие (Катков В.Д 21., Васьковский Е.В 22.).
[415]

Так, например, у известного родоначальника психологического направления в российской теории права Л.И. Петражицкого наметились попытки определить фундаментальные логические основания главных концептуальных отношений теории права 23 за несколько лет до аналогичных предложений признанного в англо-американской традиции как основателя современной юридической логики Весли Хохфельда 24.

Недостаточная определенность содержательного диапазона юридической логики в значительной мере была присущей и другим западным авторам. Обратимся в концепции немецкого юриста Ойгена Эрлиха, изложенной в книге «Юридическая логика» (1918). Данная дисциплина трактовалась им как побочный продукт адаптации римского права в новоевропейских доктринах. Специфику юридической логики по сравнению с логикой других наук, например машиностроения, Эрлих усматривал только в том, что дедуктивный вывод из большей посылки — юридической нормы, — к заключению, который соединяет норму с частным случаем, осуществляется не на основе необходимого закона природы, а на основе юридической фикции — то есть конвенционального, субъективно-волевого нормативного акта 25. Но тогда и само право приобретает фиктивный, искусственный характер, и для него в силу так определенной его природы не нужна «естественно-природная логика». Поэтому главные задачи юридической логики существенным образом ограничиваются функцией обеспечения связи между правовыми нормами (когерентность), адекватной передачи намерения и воли законодателя, унификации правовых конструкций 26. 3а пределами теории Эрлиха остались проблемы интерпретации норм (юридической герменевтики), техника их логического анализа, специфические модальности, присущие праву (разрешения и запреты), которые составляют важный интерес для юриста и логика. Принципиально важной в подходе Эрлиха была попытка увязать юридическую логику с социально-историческим контекстом развития права, в особенности римского и новоевропейского. И все же, несмотря на ряд интересных историко-правовых и историко-социологических находок, представление о предмете юридической логики у Эрлиха не выходит за рамки юридического силлогизма — того, что его американский коллега Роско Паунд назвал «механической юриспруденцией» 27.

Но не более результативным представляется и методологический двойник формализма — прагматически ориентированная юридическая логика. В 1935 году американский юрист Ф.В. Харпер писал: «То, что решает судья, и есть право… Он меньше всего руководствуется логикой достоверности, а большей частью — …логикой [416] вероятности» 28 [22, с. 247-248]. Под предлогом необходимости придерживаться примера логики естествознания, как якобы единственно научной формы логики, юридической теории и практике навязывался вероятностный стандарт, который игнорировал специфику сложности и необходимость однозначности понимания в области правотворчества и правоприменения. Принятие вероятностного стандарта в юридической логике априори оправдывало бы и ошибки судопроизводства и правовой доктрины в целом.

Хорошо известно, к сожалению, что в 30-50-е годы ХХ века вероятностная тенденция в логике принятия судебных решений имела в СССР политическую поддержку и стала официальной благодаря А.Я. Вышинскому — Генеральному прокурору на процессах 30-х гг. и автору господствующей тогда теории доказывания в уголовном процессе 29. Для обвинения в совершении самых тяжких государственных преступлений было достаточно малейшего подозрения, «сигнала», или и даже простого знакомства с уже заподозренными людьми, а судебный процесс был простой формальностью, придающей законообразный характер автоматически выносимому на основании этих подозрений приговору. Как видим, стандарт логики, принятой за основание правового мышления, может иметь самые трагические и для отдельных личностей и для всего общества последствия, как это случилось в период массовых репрессий 30-50-х гг. советской истории.

Следует отметить, что преодолению этой пагубной тенденции были посвящены, начиная уже с 40-50-х гг., работы М.С. Строговича, С.И. Вильнянского, А.А. Старченко. Так, М.С. Строгович в первом советском учебнике логики для юристов, не называя прямо истинного адресата, подверг критике расширительное толкование вероятностных разделительных силлогизмов как достаточного логического основания для обвинения 30. С.И. Вильнянский в статье 1948 года 31 показал границы действительного значения вероятностного рассуждения для правоприменительной деятельности [4]. А.А. Старченко 32 исследовал специфику применения логических методов в сфере права, настаивая на необходимости точных и однозначных методов юридического рассуждения как логического условия соблюдения законности.

Работам 30-50-х годов, посвященным вопросам применения логики в правовой науке и практике, была присуща ориентация на традиционные средства аристотелевской силлогистики и миллевской теории вероятных выводов. За пределами этих работ оставались возможности применения современной символической логики для анализа правовых текстов. Первые попытки исследования этих [417] возможностей, которые были предприняты на Западе 33, с порога отвергались советскими исследователями под предлогом несовместимости «буржуазной логической науки» с марксистской диалектикой 34. Но уже в конце 60-х гг. эта искусственная замкнутость начала понемногу преодолеваться вместе с распространением исследований в области реабилитированной символико-математической логики и появлением известных учебников по логике для студентов юридической специальности (В.М. Кириллов и А.А. Старченко, В.Е. Жеребкин). В этих учебниках уже отводилось определенное внимание вопросам формализации юридических выводов, ознакомлению будущих юристов с элементами пропозициональных исчислений, логики предикатов, модальной логики, с анализом вопросов и ответов и т.п. В монографии В.Е. Жеребкина 35 была сделана попытка расширения предметного поля логического анализа путем изучения специфики так называемых «оценочных понятий» права. Интерес к проблемам применения современной логико-семантической техники к анализу правовых текстов заметен в работах С.С. Алексеева, А.М. Васильева, Н.И. Панова, А.А. Ивина, А.Т. Ишмуратова, И.В. Хоменко и многих других юристов и логиков. Однако до последнего времени юридическая логика не преподавалась в вузах бывшего СССР, в отличие от многих других стран, где ее преподавание или вообще никогда не прекращалось со времен учреждения юридических факультетов (Италия, Франция, Германия, Англия), или было введено на протяжении последних десятилетий (Испания, Аргентина, Мексика, США, Канада) в качестве спецкурса.

Развитие образовавшихся после распада СССР новых независимых государств ставит много новых вопросов, которые нуждаются в объединения усилий юристов и логиков. Это проблемы определения суверенитета, распределения властей, уравновешивания прав и обязанностей отдельных граждан, государственных структур, разнообразных объединений и общества в целом в контексте строительства демократического правового государства, то есть государства, в котором реально существует, а не только декларируется верховенство права. Вместе с тем остаются традиционные вопросы, которые определяют специфику предмета юридической логики.

Во-первых, это проблемы изучения процесса формирования и особенностей концептуального аппарата юридических дисциплин в духе аналитической философии (и в частности, «чистого учения о праве» Ганса Кельзена) 36 и модальной логики 37. Во-вторых, [418] прояснение логических условий полноты и взаимного согласования юридических теорий, анализа юридическо-значимых действий и решений, логической валидности интерполяций («пробелы в праве») и экстраполяций (аналогии закона, аналогии права) 38. В-третьих, наличие неустранимого ценностного компонента в юридическом познании требует систематического развития деонтической логики (например, для анализа принципа «все, что не запрещено — разрешено» 39. В-четвертых, предмет юридической логики должен включать важные в теоретическом и практическом отношении теории диалога, аргументации, методы систематического обзора оснований юридических высказываний, развития и анализа гипотез (следственных версий) 40. В-пятых, логические критерии эффективности правовых норм, то есть их логической экспертизы и толкования путем анализа правовых текстов 41.

Все эти и некоторые другие родственные вопросы образовывают предметное поле и стимулируют современные юридико-логические исследования. Поэтому под юридической логикой предлагается понимать прикладную дисциплину, предметом которой есть анализ правовых проблем методами традиционной и современной логики. Сами эти методы могут быть как строго формальными, максимально приближенными к математическим, так и неформальными, максимально приближенными к повседневному практическому мышлению юристов.

Следует заметить, что в современной литературе существует по крайней мере три главных подхода к пониманию направлений взаимодействия логики и права, и эти подходы часто либо не различают, либо противопоставляют друг другу. С нашей точки зрения, все эти три подхода не исключают, а дополняют друг друга и имеют равные основания для того, чтобы стать основанием для дальнейших продуктивных исследований. При этом, конечно же, для их разработки нужны относительно автономные исследовательские программы.

Прежде всего, юридическая логика является академической дисциплиной, сориентированной на ознакомление студентов и аспирантов с возможностями применения современных логических методов к актуальным проблемами правоведения и юридической практики. Хотя некоторые авторы, в частности К. Алчуррон и Э. Булыгин, А. Сётман 42, и высказывают сомнение относительно термина, который обозначает эту дисциплину, ее все же лучше всего называть именно «юридической логикой», присоединяясь к традиции Западной Европы и даже традиции советских времен, когда этот термин встречался у некоторых авторов (А.А. Старченко, С.С. Алексеев и др.) [419] вообще без всяких попыток надлежащих экспликаций. В исследованиях юридической логики следует надеяться на постоянное сотрудничество специалистов-логиков с теоретиками права и с представителями отдельных областей правоведения.

Вторым важным и в определенной мере производным от первого направлением взаимодействия логиков и юристов может стать логика права, то есть логика построения всей правовой системы в целом. К сфере логики права следует отнести исследования системных принципов построения права, подчинения и взаимного согласования норм, уравновешивание прав и обязанностей, формирование юридических определений, исследование конструктивных возможностей и эффективности различных правовых систем, выдвижение продуктивных нормативных новелл, поиски оптимальных моделей права в соответствии с ратифицированными национальными законодателями международными договорами с реалиям времени, существующими традициями и т.п. Ведущая роль здесь принадлежит теоретикам, историкам и компаративистам права, так как именно эти специалисты острее и адекватнее других реагируют на «болевые точки» правоведения, а собственно логикам, если их услуги вообще требуются, может отводиться разве что только консультативная роль.

Третье направление можно условно назвать логикой правосознания, имея под ней в виду не собственно юридическую логику, а «логические привычки» правосознания общества в целом, правосознания отдельных социальных и профессиональных групп и, наконец, личностного правосознания. Интересным объектом исследования здесь может быть логика правосознания самих юристов как эталона соответствующей формы рациональности 43. В данном направлении исследований кажется желательным сотрудничество юристов, логиков, психологов, философов, культурологов и социологов права.

Следует еще раз подчеркнуть, что третий, и наверное самый сложный сегмент — логика правосознания, — еще никогда тщательно не исследовался с научных позиций, хотя некоторые первые шаги в этом направлении делались 44. Можно сформулировать некоторые интересные траектории научного поиска в этой сфере: объективное социологическое распределение разных стратегий деятельности в рамках законности или за его пределами как у отдельных граждан, так и у социальных групп, логико-психологические особенности рефлексии над законом в различных профессиональных и социальных группах, соответствующие культурные реакции и т.п. Здесь мы можем сослаться на известные криминологам расхождения между [420] уважением к праву и антисоциальными установками маргинальных и криминальных элементов или на различие между правосознанием «обычных» и юридическо-образованных граждан.

Таким образом, относительная автономность любого из указанных выше направлений не исключает их объединения или использования интересных результатов одного из них в сопредельной сфере.