Аналитика и диалектика: два аспекта логики

• I.
• II.
• III.
• IV.
• V.
• VI.

Выяснение в историческом контексте вопроса о структуре логического знания, поиск ответа на вопрос, что такое логика, не должны опираться лишь на выяснение того, что под логикой понимали те или иные творцы этой науки. Начало становления некоторой области знания, формирование ее в своей определенности и относительной самостоятельности и появление имени для этой науки, сохранившегося и поныне, часто отделяют значительные промежутки времени. За это время происходит терминация слова, то есть превращение его в термин, в ходе которого отсекаются все иные, не подходящие, по мнению творцов науки, его смыслы. Имя формируется в соответствии с пониманием предмета науки участниками процесса. Происходит это постоянно, поскольку наука - живой организм, и всегда остается возможность, что в ее предмете обнаружится нечто, что по разным причинам долгое время ускользало от внимания ученых. Хотя имя науки не является термином этой науки, все же о смысле имени «логика» надо спрашивать у логиков. Но логики, отвечая на этот вопрос, должны рассматривать свой предмет в историческом контексте, отдавая себе отчет в том, что сегодняшнее его состояние - один из моментов развития логики.

Центральным вопросом логики на протяжении всей ее истории является вопрос о том, что такое правильная форма рассуждения. Логика изучает обосновывающее рассуждение, и наше понимание предмета зависит от того, как мы понимаем рассуждение. Изменение наших знаний о том, что такое рассуждение, может привести в тех случаях, когда изменение касается его фундаментальных характеристик, к уточнению предмета логики и методов его исследования. Что собой представляет то, о форме чего мы пытаемся вести речь?

I.

Возникновение логики как системы специального знания, становление устойчивого интереса к форме речи порождены формированием осознанного интереса к эффективным способам обоснования точек зрения, что традиционно связывается с возникновением первых исторических форм демократии. В условиях становления политической демократии, когда политика приобретает форму состязания, борьбы мнений, появилась необходимость в аргументирующих речах, а, следовательно, обоснованное рассуждение, особенность его формы стали предметом специального интереса. В той политической ситуации, когда противоборствующие стороны равны, побеждает тот, чьи аргументы, чья речь будут звучать убедительнее с точки зрения публики. Подлинная демократия - не просто власть большинства, а власть аргументов, приемлемых для большинства, ориентированного на рациональные универсальные нормы. Рядом с конкуренцией силы встает конкуренция рациональных аргументов и, следовательно, призыв к рациональному публичному анализу точек зрения и проблем, лежащих в основаниях разногласий. Здесь присутствует обращение к разуму, универсальным нормам, а не к большинству, считающему излишним, а может быть, и не безопасным для приемлемости их точки зрения аргументировать свою позицию. Слово становится элементом дискуссии, диалога, ориентированного на публику, и поэтому превращается в инструмент политики, орудие политической власти. Нет жрецов истины, которые бы владели ею безапелляционно, по своему положению; истина оказывается предметом торга, публичного рассмотрения, судебного разбирательства. А это ведет, по справедливому замечанию Ж.-П. Вернана, к тому, что «возникает необходимость составления речей, имеющих четко отточенную форму антитетических доказательств. Таким образом устанавливается тесная связь и взаимозависимость между политикой и логосом (словом). … Логос с самого начала осознает себя, свои правила, свою эффективность через политическую функцию» 1. Гражданин тот, кто имеет право голоса в обсуждении государственных дел и обладает качествами, которые позволяют этим правом эффективно воспользоваться. Следовательно, гражданином может быть тот, кто понимает и способен оценить аргументацию другого и сам умеет аргументировать, опираясь на рациональные нормы. А это предполагает выполнение определенных условий как относящихся к организации общества, так и относящихся к формированию гражданина. В число последних входит обучение умению аргументировано излагать свою точку зрения. Правильное рассуждение становится предметом специального интереса, который порождается присутствующей в практике реального общения потребностью построения убедительных речей и их критического анализа. Этот интерес ведет к возникновению, во-первых, специальной области знания, как следствия осознания и рационализации правильного рассуждения, и, во-вторых, соответствующего набора школьных дисциплин, поскольку появляется отвечающая практической потребности возможность научить тому, как рассуждать правильно и, следовательно, убедительно. Обучение искусству поиска истины и искусству убеждать другого в приемлемости твоей истины оказывается в центре греческой культуры 2. Все это способствовало формированию в общественном сознании рациональных норм правильности речи и признанию их в качестве универсальных критериев достоверности сказываемого.

Потребность убедительного обращения к другому лежит в основе становления логического знания.

II.

Предметом логического знания является форма обосновывающего рассуждения. Элементами логического анализа рассуждения являются высказывания. Но высказывания не есть нечто определенно данное. Они производятся в ходе беседы посредством совершения речевых актов. Речевые акты производят высказывания, которые аналитическая логика рассматривает как самостоятельные сущности. Но они таковыми не являются. Высказывания - продукт диалога 3. Диалогическая природа речи констатируется уже на первых этапах формирования логического знания.

С самого начала исследования обосновывающего рассуждения обнаруживаются два аспекта убедительности обоснования. Первый - убедительность, в основе которой лежит демонстрация формальной правильности рассуждения, то, что часто называют монологической формой обоснования. Второй аспект - убедительность, в основе которой лежит диалогическая форма обоснования, то есть движение участников диалога к взаимопониманию, согласование исходных посылок, их толкование, когда демонстрация формальной правильности аргументации не может служить достаточным основанием убедительности.

Эти два аспекта убедительности и соответствующие методы ее достижения проходят через всю историю логики. Их осознал и явным образом различал уже Аристотель, говоря о научных силлогизмах и диалектических силлогизмах, об аналитике и диалектике. Аристотель не называл то, что он создал, логикой, и вряд ли согласился бы с таким именем. Для него λογος не мог быть использован для образования имени того, чем он занимался 4. К тому же - что самое главное - он не создавал логики, а искал ответы на определенные вопросы. Чтобы ответить на вопрос, что такое логика для Аристотеля, важно определить его круг фундаментальных вопросов, поиск ответов на которые и есть то, что мы сейчас называем логикой. Например, как возможно аподиктическое рассуждение в науке и как возможно обоснование сказываемого для другого.

Аристотель исследовал аподиктический способ перехода от одних высказываний к другим, то есть такую форму перехода, «в которой, если нечто предположено, то с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного в силу того, что положенное есть» (Аристотель. Первая аналитика. I. 1, 24b, 15-20), которую он называл силлогизмом. Это определение относится и к научному и к диалектическому силлогизму. Диалектический же силлогизм отличался от научного, прежде всего, качеством посылок и местом применения. Один применяется в науке, благодаря чему посылки его истинны, а то, что утверждается в заключение, определенно существует, здесь нет обращения к собеседнику, нет собеседника, нет диалога. Другой употребляется как средство убеждения, обращен к собеседнику и потому его посылки лишь более или менее правдоподобны, а то, что утверждается в заключение, приемлемо для слушателя, если для него приемлемы посылки. Но форма рассуждения неизменно правильна, независимо от того, достоверны посылки или правдоподобны, и, значит, с необходимостью переносит указанные качества с посылок на заключение. Аристотель уже в Топике ясно различает позиции философа и диалектика, то есть того, кто строит доказательство, и того, кто стремится убедить другого. «Пока дело идет о нахождении [подходящего] топа, исследование одинаково у философа и у диалектика. Но установить, в каком порядке и как задавать вопросы, - это задача одного лишь диалектика, ибо все это обращено к другому лицу (курсив мой. - А.М.); философа же, то есть ведущего исследование для себя, это нисколько не занимает, лишь бы были истинны и известны [посылки], посредством которых делается умозаключение, хотя бы отвечающий и не соглашался с ним, поскольку они близки к [положенному] вначале и он предвидит то, что из них воспоследствует; скорее философ будет стараться, чтобы положения были возможно более известны и близки к началам, ибо из них получаются научные умозаключения» (Аристотель. Топика. VIII. 1, 155b 7-15). Для Аристотеля доказательство - то есть научный силлогизм - строится из посылок, которые в принципе не могут быть предметом обсуждения, толкования, соглашения. Они не могут быть поставлены под сомнение, поскольку их предоставляет наука. Аналитический силлогизм имеет место только в науке. Во-первых, потому что только в науке есть бесспорные истины. Во-вторых, в научном тексте нет диалога. Научное рассуждение - это доказательство, которое строится уже за пределами естественного языка. Оно строится не для другого человека, поскольку в нем используются термины и высказывания, строгое значение которых задано теорией, в рамках которой только и может строиться корректное с точки зрения науки рассуждение. Понятно, что различное толкование терминов недопустимо, ибо если это случается, то такая ситуация свидетельствует о том, что, по крайней мере, один из собеседников находится за пределами теории, не владеет ее языком. Другое прочтение, другое толкование термина неприемлемо, поскольку из любых двух толкований, по крайней мере, одно ложно. Такого рода научные тексты, как справедливо заметил М. Хайдеггер, не нуждаются в переводах: «их не переводят, а просто говорят сразу на одном и том же математическом языке» 5. Язык геометрии понятен всем, кто знает язык геометрии, то есть язык, на котором говорят геометры независимо от их национальности.

Кроме того, дело не просто в том, что в одном случае, в «диалектической логике» 6, мы имеем дело с диалогической речью, а в другом, в аналитической логике, - с монологом. Дело в том, что в одном случае мы имеем дело с живой речью, а в другом - с ее отсутствием. Последнее утверждение может показаться слишком сильным, - преувеличением, гиперболой. Но его нельзя ослабить без потери утверждаемого содержания. Высказывания - продукт производства. Их определенность, как и всякого продукта производства, зависит от ряда факторов, вплетенных в этот процесс как его собственные составляющие.

Живая речь независимо от того, говорю ли я с самим собой, или обращаюсь к другим в контексте проходящей беседы либо вне его, рассчитывая на ответ или не предполагая какого-либо ответа, обладает важной для нашего разговора характеристикой: мы обнаруживаем, что все высказанное становится слегка иным, неточным, недоопределенным. В любом случае смысл сказанного является не простым результатом высказывания намеренного смысла, а продуктом речи, продуктом совместной деятельности собеседников, продуктом внимания, вслушивания, понимания. В том числе и тогда, когда я беседую с самим собой, то есть размышляю 7. Речь ученого, строящего доказательство, - «философа», как его называет Аристотель, - опирается на термины, различное толкование которых запрещено, поскольку в этом случае мы выходим за пределы научного знания и попадаем в царство мнений. Это уже область не научных умозаключений, а, по крайней мере, диалектических, если не эристических.

Но и так называемая монологическая речь лишь кажется таковой. В любом рассуждении просматривается диалогическая природа языка. Как показывают в своих работах французские лингвисты Ducro и Anscombre, назвавшие свою концепцию аргументативного дискурса «Радикальным аргументативизмом», каждая форма использования языка имеет аргументативный аспект, поскольку любой дискурс содержит эксплицитный или имплицитный диалог. Они показывают как «аргументативные связки» (такие, как но, даже, по крайней мере) и «аргументативные операторы» (такие, как всего лишь, едва ли, не менее чем, почти и др.), придают специфическую «аргументативную силу» и «аргументативную направленность» дискурсу, поскольку в них всегда содержится неявная ссылка на определенный топос. Согласно их теории «полифонии», в любом тексте присутствуют, по крайней мере, два голоса, на которые указывают аргументативные связки. Эти связки создают скрытый второй голос, намекают на присутствие скрытого оппонирующего собеседника, который провоцирует имплицитное структурное присутствие двух несовместимых заключений. Так, например, из утверждения «Эта книга прекрасна, но ее трудно понять» слушатель может заключить на основе первой части предложения, что было бы разумно прочитать эту книгу; но на основе второй части он мог бы заключить, что читать книгу не имеет смысла. В основе этих несовместимых заключений лежат различные топосы, обращение к которым провоцируется аргументативной связкой. А именно: «чем прекраснее книга, тем больше оснований прочитать ее» и «чем менее понятна книга, тем больше оснований не читать ее». Примерно тот же результат порождает и использование аргументативных операторов.

Кроме того, обнаруживается аргументативный смысл союзов естественного языка, который не покрывается их формально-логической интерпретацией. Так выражение «P но Q» традиционно интерпретируется в логике как конъюнкция, перестановка конъюнктов в которой не меняет логического значения высказывания. Но два высказывания «Этот ресторан дорогой, но хороший» и «Этот ресторан хороший, но дорогой» провоцируют разные заключения: соответственно, «Я вам советую его посетить» и «Я вам не советую туда ходить».

Для нас особенно важно, что Ducro и Anscombre показывают: диалогичность является характеристикой всякого использования языка 8.

III.

Аристотель был уверен, что различие языков, на которых люди объясняются, сводится к различию способов высказывания и написания того, что у них в душе. Он не сомневался, что «представления в душе, непосредственные знаки которых суть то, что в звукосочетаниях, у всех [людей] одни и те же, точно так же одни и те же и предметы, подобия которых суть представления» (Аристотель. Об истолковании. I. 16a 6-9). Потому он, посвящая одну из своих работ истолкованию, практически не выходит за пределы формального анализа высказываний. Для него ясно, что высказанное одним не должно пониматься другим отличным от первого образом, если они говорят на одном языке. Если же это происходит, то это ненормальность, то есть не обычное, определяемое природой языка дело, а аномалия, которой не место в науке и которая царит лишь за пределами научного знания. Потому диалектика появляется там, где заканчивается наука, где заканчивается царство научного силлогизма, то есть доказательства. Необходимость диалектики, диалектических умозаключений диктуется необходимостью убедить других, заставить их согласиться с твоим мнением, ослабить их убежденность в их собственной правоте, и необходимость эта возникает лишь потому, что мы покинули поле научного знания и находимся в царстве мнений. Поэтому надо разъяснять, как мир устроен на самом деле, а для этого используются средства разъяснения, которые позволяют продемонстрировать устройство мира и в обосновании выраженного мнения опираются на эту демонстрацию.

Так в Топике Аристотель рассматривает многообразие форм диалектических умозаключений, которые выходят за пределы аналитики именно потому, что они опираются на определенное толкование устройства мира, например, определенную систему права или морали. Здесь уже «противоположности сочетаются шестью способами, а противоположение получается при сочетании четырьмя способами». Отсюда вытекают и соответствующие рекомендации относительно способа обоснования, как для тех, кто доказывает, так и для тех, кто опровергает 9.

Согласно Аристотелю, не образуют противоположения такие противоположности:

«делать друзьям добро - делать врагам зло»

«делать друзьям зло - делать врагам добро»

Но образуют противоположения:

«делать друзьям добро - делать друзьям зло»

«делать друзьям добро - делать врагам добро»

«делать врагам зло - делать врагам добро»

«делать врагам зло - делать друзьям зло»

Ясно, что противоположными эти высказывания делает только определенное знание устройства мира, определенная система морали. Как следует из Топики, знание предмета речи, контекста оказывается важным условием правильности рассуждения. Топика предлагает особую диалектическую форму обосновывающего рассуждения, диалектический подход к анализу правильной формы рассуждения. Умение анализировать контекст выступает необходимым условием выявления формы рассуждения, понимания природы формы.

IV.

В пределах формально-логического доказательства не возникают категории сомнения, убеждения. Да и истинность, как соответствие наших суждений реальному положению дел в мире, логику не интересует. Логика несет ответственность только за форму перехода от одних суждений к другим, которая гарантирует истинность заключений, если исходные суждения истинны. Но когда люди вступают в аргументационный диалог, то сомнение, убеждение, истинность оказываются его необходимыми моментами. Прежде всего, аргументационный дискурс невозможен без сомнения. При этом сомнение включает в себя две стороны.
[*]Сомнение как наличие своего собственного мнения, знания о предмете речи, иначе не о чем говорить.
[*]Сомнение как констатация несовместимости точки зрения собеседника с моим знанием о предмете речи или отсутствие места в моем собственном знании о предмете для точки зрения собеседника, то есть недостаточность моих оснований для принятия его точки зрения.

Если наши знания о предмете тождественны, то диалог невозможен. Наличие нетождественных взглядов на мир делает диалог о мире осмысленным, а, следовательно, и возможным.

Убедить другого человека значит сделать мои взгляды на мир, во-первых, понятными ему и, во-вторых, приемлемыми для него. А это означает, что я должен свою точку зрения обосновать его собственными средствами, то есть найти место для моей точки зрения в его собственных представлениях об устройстве мира. Именно так строил свои беседы Сократ. Как пишет Ксенофонт Афинский, «когда Сократ сам рассматривал какой-нибудь вопрос в своей беседе, он исходил всегда от общепризнанных истин, видя в этом надежный метод исследования. Поэтому при всех своих рассуждениях ему удавалось гораздо больше, чем кому-либо другому из известных мне лиц, доводить слушателей до соглашения с ним. Да и Гомер, говорил Сократ, приписал Одиссею свойства «уверенного» оратора ввиду его умения в речах своих исходить из положений, принимаемых за истину всеми людьми» 10. Но в этой процедуре, кажется, истинность отступает на второй план и уступает место приемлемости, правдоподобию. В контексте аргументационного дискурса приемлемым мы называем то, что представляется нам правдоподобным. Именно правдоподобие мы и обосновываем. В аргументации согласие сторон по поводу исходных положений, с помощью которых обосновывается точка зрения, оказывается важнее их истинности. Их истинность в пределах данного диалога не обосновывается. Стороны лишь соглашаются признать эти положения истинными, то есть не противоречащими имеющимся у них взглядам на устройство мира. Аристотель потому и называет соответствующие умозаключения диалектическими, что в них исходят из правдоподобных суждений. Однако у Аристотеля причиной появления правдоподобных посылок является выход за пределы науки, поскольку только наука владеет истинным знанием - за границей научного знания находятся только правдоподобные суждения. Если мы принимаем нетождественность взглядов как условие разумного диалога, то мы должны признать, что наши исходные посылки лишь правдоподобны, и мы с ними соглашаемся, поскольку не видим противоречия между ними и нашим знанием о мире.

Но что есть правдоподобное для Аристотеля? «Правдоподобно то, что кажется правильным всем или большинству людей или мудрым - всем или большинству из них или самым известным и славным» (Аристотель. Топика. I. 1, 100b 36-39). Но нет правдоподобного, если это не правдоподобное-для-меня. А для меня правдоподобно то, что не противоречит тому, что я считал до сих пор истинным. Правда - это то, что есть (суждение «роза красна» истинно в том и только в том случае, если роза красна), а правдоподобно - то, что похоже на мою правду. «Вообще лучше и предпочтительнее то, что согласно с лучшим знанием, а для отдельного человека - то, что согласно с его собственным знанием» (Там же. III. 1, 116а 20-25). Вот критерий правдоподобия для Аристотеля. С этим нельзя не согласиться, для меня правдоподобно то, что согласно с моими собственными знаниями. Поэтому то, что мы называем аргументационным дискурсом, есть процесс демонстрации чьей-то точки зрения как правдоподобной для другого, то есть согласование ее с собственными знаниями другого человека. Ясно, что, как только мы заменяем истинность в аргументации правдоподобием и приемлемостью, мы возвращаемся из области фантазий к тому, что есть на самом деле. Мы отдаем себе отчет, что правдоподобие может быть характеристикой не только истины, но и лжи. Более того, истина может оказаться, как оно часто и бывает, неправдоподобной, а ложь, как оно почти всегда бывает, правдоподобной. Но это уже проблема, от которой можно отмахнуться, взяв в качестве оснований рассуждения тавтологии, а можно попытаться ее решать, но уже вступая в диалог с другим, то есть, изучая соответствующий предмет и ведя ответственную беседу по существу дела, что Платон и называл диалектикой.

V.

В чем же причины столь суровой исторической несправедливости, - того, что одна сторона логического знания полностью вытеснила другую на задворки научного интереса. Любопытны объяснения этого, предложенные Ст. Тулмином, на Второй международной конференции по аргументации в Амстердаме 11. Он считает, что с самого начала и на протяжении всей интеллектуальной истории человечества логика, то есть изучение человеческого обосновывающего рассуждения, включала в себя два аспекта:

формальный анализ внутренних связей между высказываниями в цепочке обосновывающего рассуждения,

неформальный анализ аргументации, учитывающий влияние на степень обоснованности тезиса определенного, специфического для данного случая контекста, а также специфику аудитории, для которой аргументация представлена.

Равновесие между «аналитическими» и «неаналитическими» аспектами исследования человеческого рассуждения, задача восстановления которого стоит сейчас перед нами, по мнению Ст. Тулмина, было нарушено еще в XVII веке. В преддекартовский период философские споры были во многом сформированы поздним ренессансным гуманизмом. Во времена Эразма, Рабле, Монтеня, Шекспира и Бэкона большинство европейцев полагали необходимым считаться с неизбежными неопределенностью и двусмысленностью высказываний, с разнообразием взглядов. Но после Декарта неформальные методы аргументации и науки, в которых они играли важную роль, ушли на периферию философского и логического интереса. Задача философии состояла уже в поиске универсальной теории и универсального рационального метода. На первое место вышли аргументы, опирающиеся на формальные отношения между лишенными особенного контекста высказываниями, на всегда истинные суждения. В течение всего этого времени рациональность толковалась философами не как совокупность человеческих способов решения конкретных проблем, а как фундаментальная универсальная характеристика Творения, которая предопределила способности человеческого разума, и которую человеческое мышление и рациональное действие должно было имитировать. Characteristica universalis Лейбница и есть порождаемый таким взглядом на разум язык, независимый ни от времени, ни от культуры, то есть независимый от человека идеальный инструмент человеческого разума.

Другим важным фактором, который упоминает Тулмин, является социально-политическое устройство общества. Антириторическая традиция создавала не только основания для особого способа интеллектуального поиска, но хорошо гармонировала и поддерживала типичные способы существования государства. С одной стороны, она создавала картину мира природы, совпадающую с установками философского рационализма, но, с другой стороны, в этом строгом механическом порядке космоса просматривается и оправдание устойчивости определенного порядка общества, в котором классовая структура национального государства во главе с сувереном как бы моделировала строгий порядок солнечной системы. Этот союз космологического и политического, по мнению Тулмина, укреплялся идеями академической элиты, которая таким образом приобщалась к власти, вступая в альянс с олигархией, интересы которой она обслуживала.

Еще одна причина, согласно Ст. Тулмину, концентрации внимания главным образом на формальных основаниях аргументации, была религиозная нетерпимость, ригоризм, царившие в теологических диспутах того времени.

На этом имеет смысл остановиться подробнее. Действительно, ригористичность, нетерпимость порождает склонность к ограничению формально-логическими нормами обоснования. Толерантность, предполагает выход за пределы формально-логических критериев разумности, рациональности. Абсолютизация аналитической логики, «научного силлогизма», произошедшая в истории науки, в значительной степени обусловлена господством «тоталитарного» стиля мышления, когда законность иной точки зрения не предполагается. Тоталитарный стиль мышления полагает отказ от диалога, который основывается на принципе толерантности. Осознание недостаточности средств аналитической логики как средства убеждения связано с признанием не просто права другого человека на иную позицию, но с признанием неизбежности иного взгляда на мир у иного человека. Не право другого человека на ошибку, а признание обоснованности иного видения мира как условия разумного диалога и совместного существования. Так же, как я признаю существование всех других сущностей, так же я признаю и существование других людей со своими собственными взглядами на мир, своим пониманием смысла вещей. Смысл вещи есть продукт моего осмысления этой вещи; делая ее предметом мысли, я наделяю ее смыслом, то есть понимаю ее так, как только я и могу понять. Для живущих в одной культуре и говорящих на одном национальном языке эти смыслы близки, но не тождественны. Близость и нетождественность этих смыслов, - именно и то и другое - делают возможным взаимопонимание. Для двух людей один и тот же чувственно воспринимаемый предмет оказывается двумя разными умопостигаемыми вещами. Для одного смысл данной вещи раскрывается понятием «топор», потому что он им рубит дерево, для другого это совсем иная умопостигаемая вещь, поскольку ее смысл фиксируется словом «молоток», потому что он этой вещью забивает гвозди. Можно сказать, возражая Аристотелю, что «представления в душе, непосредственные знаки которых суть то, что в звукосочетаниях», у всех людей различны, точно так же различны и предметы, подобия которых суть представления. Если, конечно, на эти предметы смотрит разумный человек, а не лишенное разума животное. Философ не может сказать, что движение есть, до тех пор, пока он умом своим не постиг движения, пока он не может непротиворечивым образом выразить его в слове. А тот, кто пытается противопоставить ему очевидность чувственно воспринимаемого движения, призывает отказаться от разума в пользу очевидности, то есть чувства.

VI.

В рамках логики должны присутствовать и не могут не присутствовать пограничные исследования, задача которых не сводима к формализации рассуждения, а состоит в исследовании того, что при всех успехах формализации остается за ее пределами, и в то же время исследование чего обусловливает успехи формализации. Так, благодаря результатам в исследовании прагматики, полученным, в том числе, благодаря и представителям логической науки, появились учитывающие эти достижения новые средства формального анализа, развиваемые в Диалоговой логике или Формальной диалектике 12 и в Логике иллокуций 13.

Высказывания, являющиеся элементами рассуждения, отношения между которыми интересуют логику, сами являются продуктом «высказывающей речи» (Аристотель) и их характеристики, в том числе и те, которые важны для анализа логической формы рассуждения, существенно зависят от участников разговора и контекста речи. Если, по словам Лихтенберга, книга это зеркало, в котором отражается лик читателя, то то же самое можно сказать и о речи, которая есть зеркало для слушателя, и которая тогда только и есть, когда есть слушатель. Но, с другой стороны, одно и то же высказывание в устах мудреца и в устах глупца - два совершенно разных высказывания, которые оказываются тождественными только в столь нелюбимой Сократом письменной форме выражения; они по-разному будут пониматься - понимающим слушателем, более того, их пропозициональное содержание, истинностные характеристики могут различаться.

Продуктом диалога являются не только высказывания, но и логические формы. Речевые акты производят высказывания, с которыми имеет дело логика как с самостоятельными сущностями, которыми они на самом деле не являются, но они же производят и логические формы. Диалогичность должна не просто анализироваться как таковая, она должна исследоваться как обязательное условие выявления и понимания логической формы. Логическая форма речи задает определенную последовательность рассуждения, в которой каждая предыдущая мысль является основанием последующей, в которой последующая без предыдущей не просто не полна, но и не приемлема. Такой формальный логический анализ должен не просто учитывать диалогичность всякой формы речи, но основываться на ней.

Как не существует высказывания вообще, так не существует и обоснования вообще. Оно всегда для кого-то. Значит, необходимо исследовать коммуникативные характеристики не просто речи вообще, а обоснования как особой формы речи. Коммуникативные характеристики доказательств, от которых зависит обоснованность, убедительность сказанного в заключении, должны исследоваться как составная часть предмета логики. Потому наряду с логическим синтаксисом и семантикой формируется логическая прагматика, то есть исследование прагматических характеристик отношения логического следования.