Эффект диверсификации имманентного в «микрофизике власти» Мишеля Фуко

Влиятельная роль в кропотливом исследовании топологии социального ландшафта, несомненно, принадлежит авторитету М. Фуко. Ныне столь узнаваемую технику изучения объекта, исходя из координат его размещения, где суждение о содержании сводится к остенсивному указанию на место расположения предмета в координатной сетке, можно назвать данью, которую Фуко принес воцарившемуся (не без его участия) функционализму, потеснившему почтенный субстанционализм. В не меньшей мере Фуко воздал должное стратегии вытеснения трансцендентного, причем выполненной в той манере, когда вытеснение выглядит как присвоение, а присвоение, напротив, как вытеснение. Исполняя эту задачу, Фуко отчасти прибегает к тактике, которая могла бы напомнить критический почерк эпохи Просвещения, и примененной к самой себе — тактике разоблачения разоблачающих инстанций. Это достигается топографическими средствами — демонстрацией того места замкнутой социальной среды, из которого возвещает о себе критический дискурс. Этим местом оказывается область в поле общественно-исторических отношений, где и продуцируются критические смыслы. Вопрос, однако, заключается в сомнении, не является ли сам критический дискурс ячейкой той же исторической сетки, которую он и изобличает, «но при этом маскирует». Последний вопрос очевидным образом бросает как минимум тень подозрения на те инстанции, которые позиционируют себя как критически настроенные. Это можно представить так, как если бы вдруг открылось, что штаб по организации подрывной деятельности по отношению к некоему врагу (к примеру, нелегитимному правительству или диктатору) помещался бы в здании самого правительства или резиденции диктатора, да еще являлся бы структурным подразделением его отдела агитации и пропаганды. Ровно в той мере, в какой для обывательского сознания граждан, к примеру, симпатизировавших штабу, вполне достаточно сделанных разоблачений, чтобы революционная деятельность штаба оказалась скомпрометированной в их глазах, а властный авторитет дискредитированным, в той же мере, достаточно исследовательского вердикта теоретика Фуко — критика не стерильна, — чтобы силы оппозиции оказались подорваны.

Все выглядит так, как если бы в каком-то (или даже любом) месте тотальной власти локализовался подвижный сегмент, ответственный за критику собственных оснований или вскрытие подлинных мотивов, скрытых целей и конфиденциальных намерений самой власти. Подобные констатации важно не подвергнуть ошибочному прочтению. Тезис о вписанности отторжения власти в само поле властных отношений может привести к повторному возвышению трансцендентного. Кинематографируя этот образ, представим это так, как если бы зловещая фигура Власти, изгнанная из нашего фронтального поля зрения, неожиданно оказалась позади нас, продолжая свое манипулирование, другими, еще более изощренными способами, или, продолжая сравнение, — низвергнутая с высот транспозитивного возвышения, очутилась бы в подвалах нашего сознания, обусловливая и определяя его активность. Обе из этих картин не отвечают функционалистической теории, поскольку сохраняют за властью модальность бытия как вещи, в то время как ее (теории) целью является указание на способ бытия власти как отношения. Такое понимание власти лучше иных версий объясняет загадку разложения духа свободы, изначально пронизывающей все революционные проекты, однако гибнущей, как только программы революционных изменений оказываются поставленными в условия реализации своих лозунгов не оппозиционными методами борьбы («Все, что исходит от действующей власти лживо»), но легитимными способами отправления власти. Ирония заключается в том, что с этого момента все, что отвергалось революционными борцами как преступное, лживое или репрессивное используется ими с целью утверждения собственных идеалов. Подтверждением сказанному служат многочисленные примеры из истории государственных переворотов, революций и прочих смен государственного правления.

Итак, в самом общем виде итоги, сделанные Фуко или о Фуко можно было бы стянуть в тезис: производство критического дискурса не в состоянии выработать индетерминантный язык описания мира, и, открепившись от власти, заговорить в пространстве суверенной речи. И поскольку нами движут вполне конкретные цели исследовать значение концепта расширенного имманентного в социальном контексте, творчество Фуко будет интересовать нас ровно в той степени, в которой он может выступить отчасти как автор, чье наследие укрепляет нас в наших догадках, отчасти как фигура, побуждающая к определенным соображениям, отчасти же как тот, чьи работы являют собой материал для иллюстрации одновременно генезиса и следствий, формулируемых нами положений. И сразу же оговоримся, что использование Фуко в подобном качестве как нельзя более перспективно, что мы и попытаемся продемонстрировать наглядными средствами. Итак, сквозь наш оптический прибор, который сфокусирован на механике диверсификации имманентного, мы намерены подвергнуть прочтению самые выразительные для наших гипотез фрагменты текстов Фуко. Одновременно мы надеемся, что с помощью используемого нами окуляра нам удастся выработать небесполезную герменевтику довольно своеобразной аналитики Фуко, остающегося спорной фигурой в ряду главных вдохновителей современной мысли.

Полагаем, что небезызвестные пассажи Фуко, посвященные теме власти, имеющие прямое отношение к массиву социального знания и маркирующие ту грань, которую принято прокладывать между классическим и постклассическим модусами теоретизации, могут стать понятнее 1, если применить к ним критерий гиперимманентного. Кроме того, наша задача на определенных уровнях реализации может оказаться весьма наглядной, если заметить, что власть у Фуко соответствует всем признакам диверсифицированного имманентного, а знаменитая сексуальность, к примеру, служит неким субститутом негативного или, по крайней мере, способы обращения Фуко с сексуальным напоминают манипуляции с интериоризованным трансцендентным. Поскольку выстраивание линии соответствий весьма благодатно в дидактическом смысле, заметим, что категории подавления и запрета в первом томе «Истории сексуальности» являются вполне прозрачными эпифеноменами более фундаментальной категории отрицания, чье «негативное» влияние с легкостью угадывается практически во всех работах Фуко. Вообще за Фуко трудно не закрепить образ искушенного «микрофизика» различного рода негативностей. В каком бы сегменте социального поля не наметился асимметричный сдвиг, приводящий к установлению негативного отношения между образованными этим сдвигом формациями, все внимание Фуко-исследователя оказывается прикованным не к самим вновь различенным образованиям, при их всей передовой содержательности, но к самому месту их разрыва, или, если угодно, обстоятельствам их разделения. Именно в этом смысле те тонкие дистинкции, которые проводил Фуко с целью выделения непосредственного предмета своего анализа, не всегда ухватываются при первом знакомстве с его работами. Поскольку принято думать, что разделительная черта служит некой прозрачной гранью в любых дизъюнктивных фигурах, и отношение к ней может быть лишь индифферентным, то внимание, которое уделяется стратегии прокладывания границ, даже после Канта может вызвать недоумение. Если для нас естественно различать два цвета — белый и черный, то расспрашивать о самой различающей способности явно неестественно, мы интуитивно чувствуем, что не в состоянии ответить на предложенный вопрос ничего путного, кроме как удвоить произведенное различение. О самом этом положении, утверждающем, что мы не в состоянии объяснять наши различительные действия, но лишь повторять их, поскольку мы вообще способны лишь продуцировать различия, а сила рефлексии в попытке обернуться на них оказывается парализованной, т.к. сама подчинена различиям, ибо структурирована ими, философы высказались достаточно. Однако, этот вывод, перенесенный на социальное поле, сопровождается вовсе не тем благостным квиетизмом, присущим философам, здесь все грозит обернуться войнами и революционными потрясениями. Обнаружение того, что различия (например, социальное и природное, цивилизационное и варварское, норма и девиация и т. д.) имеют некую квазиавторскую инстанцию (пусть анонимную) может вызвать тектонические волнения.

В этой связи Фуко можно по праву причислить к разряду добросовестных учеников Канта и Гегеля, переросших своих учителей: первого в отношении предостережений разуму не преступать собственных границ и мыслить лишь по эту сторону, второго же — по поводу призыва не останавливаться ни перед какими границами, поскольку всегда уже имеет место ситуация совершившегося перехода. По-видимому, самое остроумное, что можно предпринять в подобной ситуации конфликта предельных интерпретаций, — это обратить всю силу прозорливого ума на саму демаркационную линию: если столько споров разгорелось вокруг установленного предела, он и должен привлечь самое пристальное внимание, заставляя усомниться в его неангажированности. Однако, подробнее на этом мы остановимся ниже.

Итак, незначительно отклоняясь от намеченной последовательности, начнем с категории подавления. По отношению к практикам подавления Фуко занимает позицию скептика. Ту точку зрения (признанную общественным мнением почти трюизмом), которая видит в репрессивной функции власти центральное связующее звено между разнородными сферами общественной жизни, он незамедлительно обращает в гипотезу. Для этой же точки зрения элементом, снабженным мандатом запрещенного, активность которого подлежит усмирению, замалчиванию, и в конечном итоге вытеснению, является сексуальность. Это следующий пункт его критики.

Собственно, именно это мнение, для которого власть есть орган подавления и вытеснения, помещается Фуко в поле своеобразной оптики, позволяющей разглядеть, как устроен механизм вытеснения, когда декларируемое подавление вызывает, напротив, эффекты побудительной силы: конституирование предмета, его размножение и дифференциацию. Исследование дискурса о подавленной столетиями и высвобожденной недавно сексуальности является многообещающим, поскольку как заявляет сам Фуко речь идет о существовании «в нашу эпоху дискурса, где связаны вместе секс, разоблачение истины, ниспровержение мирового закона, возвещение иной жизни и достоверное обещание блаженства» 2 — одним словом то, что имеет, по меньшей мере, форму трансцендентного. «Великая проповедь секса… заставила мечтать об ином граде» 3.

Объявляя о предмете исследования, Фуко описывает общество интериоризованной трансценденции, для которого апофатический императив оборачивается безудержной катафатикой.

«В целом речь идет о том, чтобы рассмотреть случай общества, которое … многословно говорит о своем собственном молчании, упорствует в детализации того, что оно не говорит, изобличает проявления власти, которое оно само и отправляет, и обещает освободиться от законов, которые обеспечили его функционирование» 4.

В отношении операторов социальной негативности — запрета, цензуры, подавления и осуждения Фуко высказывается в той скептической манере, которая, нейтрализуя их критический суверенитет, изобличает наличие субординации между подчиненной квазикритикой и господствующей властью.

«…критика подавления может сколько угодно придавать себе вид разрыва, — в действительности она является частью процесса, который гораздо старше ее самой…» 5. «Сомнения, которые я хотел бы противопоставить гипотезе подавления, нацелены… на то, чтобы разместить ее в рамках общей экономики дискурсов о сексе внутри современных обществ…» 6.

«Все эти отрицательные элементы — запреты, отказы, цензуры, отрицания, — которые гипотеза подавления группирует в один большой центральный механизм, предназначенный говорить «нет», являются, несомненно, только частями, играющими локальную и тактическую роль в том выведении в дискурс, в той технике власти, в той воле к знанию, которые к ним отнюдь не сводятся» 7.

Ключевым эффектом активности власти является выведение в дискурс. Ключевым же последствием этого выведения выступает распространение сексуальности, «насаждение его разнообразных форм», «нарастающее побуждение» и рождение, в конечном итоге, науки о сексуальности. Итогом анализа сексуальности является демонстрация того, что те действия, которые принято относить к функции ограничения сексуального (контроль, подозрительность, сокрытие, цензурирование, сложный аппарат распределения на допустимое и запрещенное и пр.) в действительности способствовали разветвленному распространению, побуждению к увеличению разнообразия, к тому, что, если угодно, именуется в современном маркетинге искусственной дифференциацией товара 8. Одно слово характеризует и резюмирует произведенный Фуко анализ дискурса о подавлении секса — производительность.

Однако мы обязаны держаться заявленной нами темы. Выше мы оговорились о связи между сексуальностью, проблематизируемой Фуко, и трансцендентностью, «выведенной в дискурс самой эпохой». Теперь следует развернуть этот комментарий. В начале ХХ столетия интеллектуальная задача века виделась как программа ликвидации всяких границ, что в социальном аспекте означало упразднение устаревших запретов и табу. Критический дискурс вдохновлялся именно этой интенцией — надлежит устремить освободительные силы к тем областям, которые вытеснены и репрессированы и произведя слом границ, продуцирующих оппозиционность нормального и ущербного, расширить ареал естественности, увеличив, таким образом, объем доступного.

Подвергаемый Фуко критическому разбору дискурс о притеснении секса говорит о сексуальности как о некоем резервуаре укрощаемой и регламентируемой властью активности человека. Этот же дискурс атрибутирует своей гласности заслуги освобождения и раскрепощения секса. Фуко предлагает иной взгляд на историю этого вопроса. Речь идет том, что стратегия отторжения запретного или искоренения вредного при детальном (микрофизическом) изучении оказывается сродни работе трансцендентального субъекта на стадии бессознательного конструирования объекта. Намерение изгнания чужеродных элементов, ограждения от порочных, аномальных сторон жизни выполнима лишь в два этапа, притом, что остракизм есть момент финальный и заключительный. Первый этап является более сложным, — он продуцирует свой объект, создает некий тип аномалии и, следовательно, героя — носителя этой аномалии. Если преступника следует изловить, естественным требованием оказывается наличие возможно подробного его портрета, выявление типических черт, наиболее характерных для этого «вида». Как это характерно для любого создания образа, от театрального до криминального, его портрет усложняется, обогащается красками и обрастает подробностями, всплывают все новые и новые детали этого образа. Дискурс, ответственный за его конституирование дробится, разветвляется, дифференцируется и в конечном итоге обнаруживается, что под чуждым и опасным элементом скрывается не одиночка, но сложноорганизованный класс субъектов, имеющих свой таксономический разряд, типологические черты и характерные признаки, позволяющие родовидовую идентификацию. Равно нарождается развернутый аппарат дескрипций, классификационных рядов, сравнительных таблиц, описывающих образование подвидов в пределах вида и пр., — всего того, что призвано усложнять и разветвлять внутреннюю структуру. В конечном итоге рождается новый культурный тип. В «Истории сексуальности» Фуко прямо заявляет, что в пределах современных западных обществ был выведен новый культурный вид «сексуального извращенца». Представляется, что истории известны и прочие примеры создания культурных типов эпохи. Нас, однако, интересует здесь случай, когда эта работа производится негативно, через ту активность, которая подчинена целям вскрытия порочного начала и сохранения от его вредоносной опасности. Именно подобная механика отрицаний продуцирует феномен сексуальных перверсий и новую личность — носителя перверсивного сознания — сексуального извращенца. Несколькими веками ранее похожим образом порождался иной хорошо известный культурный тип средневековья образ антихристианского, пораженного дьявольским наваждением, опасный и злокозненный, феминизированный тип ведьмы 9. В двадцатом столетии политические режимы дали новый тип — «врага народа» (феномен советского политического мышления) или «вредного элемента» (термин, используемый при режиме Муссолини). Мы хотели бы обратить внимание на две особенности этих рождений, обе из которых задействованы Фуко в его анализе. Первая особенность фиксирует нас на том парадоксальном, на первой взгляд, обстоятельстве, что создание образа достигается путем запретов, замалчиваний и ограничений. Желая огородиться, изжить, воспрепятствовать проникновению преступного и опасного, речь, состоящая на службе у этой задачи, ветвится, дифференцируется все более обогащается, поскольку стремится узнать запретное и под видом масок. Эта работа по сооружению заграждений и фильтров организует сеть умалчиваний, стремясь к тотальному заслону, и в конечном итоге, она становится множественной, но этой плюральности не избежать возрастания внутренней содержательности в изгоняемом объекте, ибо молчание это всегда молчание о чем-то. Тотальность смыслопорождений связана с природой комментария — предложение не может быть прочитано, а действие проконстатировано без того, чтобы не создать некий эффект смысла или бессмыслицы, но и в том и в другом случае — это будет некий содержательный комментарий, равно как смысл высказывания всегда другое высказывание. Усложнение и разнообразие средств по эту сторону баррикад свидетельствует о симметричном росте многообразия качеств у запрещенного объекта. Чем в больших местах легитимного пространства следует говорить «нет» нелегитимному, тем богаче и красочнее рисуется этот табуированный объект нашему воображению. Так, критика, продуцируя исключительно негативность, на деле развивает тот предмет, который следует изгонять любой ценой. Ведь каждый отрицательный пассаж мыслится адресованным вполне позитивному качеству, следовательно, чем больше этих запретов, тем разностороннее объект. Возрастание этих «нет» мультиплицирует качества объекта.

Итак, вывод из сказанного сводится к следующему. Существует некая иллюзия, исходящая из того, что дискурсом можно объявить своего рода “bella frigidum” тем сторонам жизни, которые надлежит замалчивать. То, что может быть названо негативной работой дискурса (к примеру, то, на что делает ставку цензура 10) не существует, ибо дискурс производителен, чтобы он ни делал, — говорил или молчал. Молчание — это дискурс, продолженный другими средствами.

Тогда имеет смысл реабилитировать Иное на правах Тождественного, или, напротив, расширить права и обязанности Тождественного так, чтобы там нашлось место и Иному. То, что маркировалось трансцендентным, поскольку мыслилось запредельным, виделось и называлось сокрытым и потаенным надлежало сделать доступным для видения, мысли и речи, а также вывести в поле легитимных коммуникаций, т.е. если угодно допросить. Сфера сексуального кажется весьма достойным претендентом на подобную амнистию во имя обновленного разума. Именно к этой теме обращается скепсис Фуко, — пристрастное внимание предлагается уделить тому самому дискурсу, который готов отказаться от своего ошибочного прошлого — говорить о том, что ему принадлежит (нормативное), и не говорить о том, что ему не принадлежит (маргинальное).

«Следовало бы, однако, допросить саму эту столь часто возникающую тему, что секс находится вне дискурса и что лишь устранение некоторого препятствия, снятие некоторого секрета, может открыть к нему дорогу. Эта тема — не есть ли она часть предписания, с помощью которого вызывают дискурс?» 11

«Речь идет, скорее, о теме, которая является частью самой механики побуждений: это только способ придать форму требованию говорить о сексе, некая басня, необходимая для бесконечно размножающейся экономики дискурсов о нем» 12.

Возможно тому, чтобы сделать прозрачной связь между сексуальным и негативным, помогла бы апелляция к более привычному инструментарию и словарю терминов. Речь идет о связи между негативным и либидо — энергией, выведенной в психоанализ по всем канонам расширения разума.

Однако тематизация сексуального служит лишь плацдармом для такой концентрации мысли, которая продуцирует серию основательных концептуализацией, связанных единым целепостановочным смыслом. И поскольку от любой композиции набросков следует продвигаться к нему, не теряя веры в его существование и не ослабляя бдительности по его разысканию, мы намереваемся подвергнуть Фуко прочтению на предмет раскрытия его имплицитной теории, хотя сам Фуко полагал более предпочтительным термин «аналитика» (в конечном итоге Фуко называют именно аналитиком власти). Сексуальное при таком взгляде должно было бы служить неким иллюстративным материалом к эффектам более глубокой игры властных отношений, неким маркером или индикатором способов отправления власти, ее влияния на все то, что попадает в поле ее распространения. Итак, следует вывести такой тезис, который служил бы неким локусом, целевым и смысловым ядром, стягивающим все то, что говорится Фуко в отношении сексуального.

Первое его соображение касалось того, что внешние меры по ограничению развития сексуального в действительности вызывают его всесторонний количественный прирост, а главное, качественное дифференцирование. Однако Фуко не торопится приписывать себе первенство в разработке этой темы (о том, что «секс не подавляется»), поскольку «прошло уже порядком времени с тех пор, как это сказали психоаналитики» 13. Заметим в этой связи, что речь, разумеется, не об отце психоанализа З. Фрейде, построившем свое видение культуры на резком противопоставлении репрессивной морали и свободных природных влечений в человеке, хотя само открытие бессознательного — шаг в направлении развертывания имманентного. Фуко имеет в виду позднейший психоанализ, для которого стерильность разведения на диктат власти (культурных норм и правил) и чистую энергию желаний уже представляется довольно подозрительной. Это недоверие, созревшее уже у психоаналитиков, сам Фуко выражает следующим аргументом:

«Полагать, что желание подавляется не следовало бы уже по той простой причине, что и само желание и создающая его нехватка конституирована не чем иным как законом» 14.

То, что здесь сформулировано, означает буквально следующее: Иное, даже не то, чтобы присваивается Тождественным, но отчуждается самим еще не тождественным, но уже замыслившим им стать в некое инобытие для того, чтобы в сложившейся оппозиции обрести себя самим собой. Именно этот мыслеобраз настойчиво используется Фуко во всех его концептуализациях, где речь идет о взаимоотношениях власти с оппозиционными силами, критическими дискурсами, очагами распространения неповиновения и борьбы за освобождения от гнета и подавления.

Однако, второе соображение Фуко: «Я же, упорно их не различая, — как если бы речь шла об эквивалентных понятиях, — говорил то о подавлении, то о законе, о запрете или о цензуре» 15 — опускает нас на более глубокий уровень уточнений. Следующая серия дистинкций, предложенных Фуко — через несколько прояснений конкретизирует и нашу задачу. Эта работа прояснения имеет своего рода апофатический налет, поскольку движется к своему объекту, отбрасывая отрицаемые несоответствия лжеообъектов. Вначале Фуко различает два образа власти (впрочем, лишь для того, чтобы впоследствии избавиться от самого этого различия) — власть-подавление и власть-закон. Власть-подавление связано с представлением о внешней (трансцендентной) силе — автономной, суверенной и самодостаточной и вместе с тем, что ему противостоит (хоть и подавляется) тоже автономно, суверенно и самодостаточно. Это модель, где участвуют два противника, один из которых «в норме» проигрывает, но возможность его победы вполне реальна (к, примеру, темная пучина бессознательного, сдерживаемая разумом, однажды может одержать верх над ним, повергнув человека в безумие). Власть-закон, на первый взгляд уходит корнями в тему интериоризованного внешнего, симуляции Иного с целью конституирования оппозиционной среды, в которой только и может актуализироваться власть. Это совпадает с тем, что Фуко формулирует в качестве «основного практического следствия власти-закона», а именно, что «ускользнуть от власти невозможно, что она и конституирует то самое, что ей пытаются противопоставить» 16 (выд. нами).

Именно в этой точке разведения на два принципа власти Фуко расположит «при условии расчистки места» и «освобождения от определенного представления о власти» 17 свое представление, которое «заправляет как тематикой подавления, так и теорией закона, конститутивного для желания» 18.

Заметим, что Фуко не склонен рассматривать принцип власти, конституирующей свою оппозицию как концепцию имманентной власти. Суть в том, что и способ объяснения власти, конституирующей любую маргинальную область и способ, в котором власть выступает внешней инстанцией, карательной или побудительной, но всегда сталкивающейся с фактическим объектом-оппозицией, имеющей самостоятельное существование, — из обоих этих образов не устранена негативная работа власти.

«И в том и в другом случае прибегают к обыденному представлению о власти, которое ведет к двум противоположным следствиям соответственно тому, как им пользуются и какое положение по отношению к желанию за ним признают: либо к обещанию некого «освобождения», если власть лишь извне захватывает желание, либо, если она конститутивная для самого желания, — к уверению: вы всегда уже в западне» 19.

То, что Фуко говорит в отношении основных черт этого «обыденного» представления, сохраняющего за властью трансцендированное бытие, настолько плодотворно для конкретизации понимания этого типа власти, что мы позволим себе довольно длительные цитации. Невзирая на то, что признаки этой власти демонстрируются в русле отношений с тематизируемым сексуальным, Фуко сам оговаривается, что формулируемое им требует расширительного толкования. Итак, пять основных особенностей призваны у Фуко охарактеризовать власть, для которой сохраняется область трансцендентного.

1. Негативное отношение. Модус отношения, которое устанавливается между властью и сексом, всегда лишь негативный: отбрасывание, исключение, отказ, блокировка или еще: сокрытие, маскировка. По отношению к сексу и к удовольствиям власть не «может» ничего, кроме как говорить им «нет»…
   
2. Инстанция правила. Власть по самой совей сути является якобы тем, что диктует свой закон сексу. Это означает, во-первых, что по отношению к сексу властью устанавливается двойной режим: законное и незаконное, разрешенное и запрещенное…
   
3. Круг запрета. По отношению к сексу власть пускает в ход якобы всего лишь один закон — закон запрета. Ее цель: чтобы секс отказался от себя самого. Ее инструмент: угроза наказания, которое есть не что иное, как его уничтожение…
   
4. Логика цензуры. Полагают, что запрет этот осуществляется в трех формах: форме утверждения, что нечто не разрешено, в форме противодействия тому, чтобы об этом говорилось, и в форме отрицания того, что это существует. Это логика связывает несуществующее, недозволенное и невыразимое так, чтобы каждое из них было одновременно и причиной и следствием другого: о том, что запрещено, не следует говорить — вплоть до его упразднения в реальном; то, что не существует, не имеет права на манифестацию. Даже в речи, сообщающей о его несуществовании; то же, о чем следует молчать, оказывается изгнанным из реального, как и то, что собственно запрещено. Как если бы логика власти над сексом была парадоксальной логикой некоторого закона, который будто бы выражает себя в виде предписаний не-существования, необнаружения и молчания.
   
5. Единство диспозитива. Власть над сексом якобы осуществляется одинаково на всех уровнях. Перед лицом власти, являющейся законом, субъект, который конституирован в качестве такового, т. е. «подчинен», — есть тот, кто повинуется. Во всем ряду этих инстанций власти формальной ее гомогенности на полюсе того, кого власть принуждает — будь то подданный перед лицом монарха, гражданин перед лицом государства, ребенок перед лицом родителей или ученик перед лицом учителя, — соответствует якобы всеобщая норма подчинения 20.
   

Именно такой идее власти Фуко противопоставляет свое представление. Ключевым принципом этой оспариваемой Фуко концепцией власти является негативный модус отношений, в которые она вступает. Эта негативность, как мы выяснили, может быть явной или неявной. Явной, если речь идет о власти-подавлении, и неявной в случае власти-закона. И в том, и в другом случае «она определяется странно ограничительным способом» 21. Ограничительность эта поддерживается формальной негативностью власти — она устанавливает запреты, пределы распространению, локализует любые дисперсии, сжимает ареалы активности, дозирует, лимитирует, декларирует границы нормы для того лишь, чтобы проводить селекцию и отбор, отсекая при этом лишнее. В каком-то смысле это чистое негативное, ибо оно не несет ничего содержательного, но лишь отрицает то, что есть, и оно же внеположено самой жизни, ибо все, что оно может противопоставить самовозрастающей жизни — это немного смерти. Как видно, это очень хорошо знакомая нам власть от скрижалей Моисея до фрейдовского супер-Эго, с остановкой в пункте кантовского ригоризма — речь идет о таком трансцендентном законе, который воспроизводит свою идентичность в одном пустом требовании подчинения себе. Это, безусловно, христианская власть — слово божье, мораль аскетизма и пр. Одновременно эта власть не позволяет втянуть себя в круг прагматических истолкований, предъявляемых ею требований — она неприступна в своей отстраненности и безмолвствует каждый раз, когда у нее пытаются допроситься скрытой утилитарности или позитивной маневренности ее целей и действий.. Эта власть, раскинувшая свой лагерь по ту сторону, и именно оттуда она возвещает о фактичности этого «посюстороннего» мира и, следовательно, ее возвещения — императивы ни под каким предлогом не могут быть рационализаторски истолкованы.

«…эта власть обладает якобы одной-единственной силой: силой говорить «нет». Будучи не в состоянии что-либо произвести, способная только устанавливать ограничения, она, вроде бы, по самой сути своей является анти-энергией. В этом, кажется, и заключен парадокс ее действенности: ничего не мочь делать кроме того, чтобы то, что она себе подчиняет, в свою очередь не могло ничего кроме того, что она ему позволяет. И, наконец, потому, что это есть власть, преимущественной моделью которой является будто бы юридическая модель, центрированная лишь на высказывании закона и на действии запрета. Все формы господства, покорения и подчинения сводятся в конечном счете будто бы к эффекту повиновения» 22.

Не будем забывать, что именно этой «юридической концепции» власти Фуко намеревается противопоставить свою альтернативу понимания. Его альтернатива вернет власти все то, «что могло бы составить ее продуктивную действенность, стратегическое богатство, позитивность…» 23. Эта юридическая концепция власти, сконденсированная в образе права, которое Фуко рекомендует пересмотреть, поскольку оно не отвечает тем механизмам власти, которые были запущены, начиная с XVIII века. Практически эта концептуализация не отвечает произошедшим в умах и институтах изменениях, коснувшихся социальных и политических систем Запада. Новые механизмы власти берут на себя «заботу о жизни людей — людей как живых тел».

Собственно власть, основанная на смерти, заменяется властью, продуцирующей, насаждающей и охраняющей жизнь 24.

Эти сюжеты, впрочем, довольно известны — именно эти темы, наряду с некоторыми другими, сделали Фуко имя и определили ему почетное место фигуры, заслужившей авторитет.

Однако мы обязаны обнаружить скрытую логику всей этой блестящей работы мысли. Притом, что Фуко сам достаточно откровенен — это не слишком сложно. Предшествующая работа, наконец, подвела нас к самому главному. Это главное — аспект децентрации власти. Как говорит Фуко: «В том, что касается политической мысли и политического анализа, король все еще не обезглавлен» 25. Та концептуализация, которая являлась вполне когерентной при условии монархической системы, господствовавшей в истории известное количество времени (у Фуко так называемая форма юридической монархии) ныне не отвечает задачам правдоподобной интерпретации социальных реалий.

«И если верно, что юридическое могло еще служить для того, чтобы представлять, бесспорно неполным образом, власть, центрированную преимущественно на взимании и смерти, — то оно оказывается уже абсолютно чужеродным тем новым приемам власти, которые функционируют не на праве, а на технике, не на законе, а на нормализации, не на наказании, а на контроле, и которые отправляются на таких уровнях и в таких формах, которые выходят за границы государства и его аппаратов» 26.

Трансцендентная власть (представленная субститутами закона, запрета, подавления и подчинения) интериоризуется. В связи с этим у Фуко ставится вопрос: «…как же тогда анализировать то, то что произошло в недавней истории в связи с этой вещью, одной из самых, казалось бы запретных в нашей жизни и в нашем теле, — как анализировать то, что произошло с сексом?» 27. И вслед за этим является ответ: «Мыслить одновременно: секс без закона, а власть — без трона» 28.

Как следует мыслить власть, если она не овнешнена ни институционально, ни персонально, ничему не противостоит и не противодействует, не презентирована ни государством, ни законом, ни облегченным меньшинством, ни представительным большинством?

«Под властью следует понимать, прежде всего, множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивные для ее организации игру, которая их трансформирует опоры, которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают своей действенности, стратегии, общий абрис или же институциональная кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в формулировании закона, в формах социального господства. Условие возможности власти не следует искать в изначальном существовании некой центральной точки, в каком-то одном суверенности, из которого расходились бы лучами производные и происходящие из него формы; таким условием является подвижная платформа отношений силы, которые индуцируют постоянно, благодаря их неравенству, властные состояния, всегда, однако, локальные и нестабильные. Следует, конечно, быть номиналистом: власть — это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был бы наделен: это имя, которое дат сложной стратегической ситуации в данном обществе» 29.

Заметим, что этот образ власти не составляет труда мыслить, но почти, наверняка, сложно представить. Если только не воспользоваться тем, что каждое мгновение показывает нам что такое чистая имманентность. Это бесспорно Сознание и Язык или Сознание-Язык.

«…власть осуществляется в игре подвижных отношений неравенства; отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным отношениям), но имманентны им; они являются непосредственными эффектами разделений, неравенств и неуравновешенностей, которые там производятся; и, наоборот, они являются внутренними условиями этих дифференциаций; отношения власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль непосредственно продуктивную; отношения власти являются одновременно и интенциональными и несубъектными» 30.

«И если верно, что Макиавелли был одним из немногих — в этом-то, несомненно, и состояла скандальность его “цинизма”, — кто мыслил власть Государя в терминах отношений силы, то, быть может, следовало бы сделать еще один шаг: обойтись без персонажа Государя и дешифровать механизмы власти, исходя из стратегии, имманентной отношениями силы» 31.

Наиболее трудным для уяснения представляется мнение о бессубъектности власти. Здесь мы воспользуемся весьма полезным комментарием С. Табачниковой, содержащей пояснения самого Фуко:

«Этот принцип власти без субъекта… стал предметом обсуждения в дискуссии с лаканистами. Отвечая на вопрос о том, как такое можно помыслить, …Фуко отвечает: “Это всего лишь гипотеза, но я бы сказал так: все против всех. И в нас всегда еще есть что-то, что борется против чего-то в нас же самих”» 32.

В этой же дискуссии Фуко утверждает, что даже во французской монархии, во главе с королем  — прямым представителем власти — власть не была централизованной, но скорее представляла собрание не упорядоченных, спонтанно возникших и основанных на самых различных принципах техник обеспечения относительного порядка, спокойствия и послушности. В XIX-ом столетии буржуазии удается выработать «глобальные стратегии», такие как парламентаризм, пресса, информация и пр., однако вполне автономных, чтобы к ним не требовалось примысливать субъекта.

От себя мы можем добавить следующее. Не стоит упускать из виду логический механизм (бессубъектный как сама логика), который заправляет анализом Фуко в этом вопросе о бессубъектности. Вопрос, который мы хотели бы поставить в этой связи, мы формулируем так. Если у имманентного нет предела — это беспредельное, поскольку предел означал бы, что нашлось что-то, что расположено по ту сторону. Очевидна генетическая связь между субъектом и трансцендентным, — того, что дает нам силу существовать так, чтобы при этом мыслить (отсюда же извечные проблемы, куда и как трансцендировать субъекту). Одна из прочих насущных проблем современной социализированной мысли сводится к проблеме исчезновения необходимости выходить субъекту за свои пределы, поскольку пределов нет. Не означает ли это рассредоточение границ, пресловутую «смерть субъекта» (равно автора, читателя и как требование неумолимой логики самого очевидца этих смертей), ведь в гиперимманентном пространстве индивидуация не может быть выполнена? Существует субъект речи, но язык бессубъектен. Именно это говорит нам Фуко.

Итак, у Фуко устраняется образ субстантивированной власти. Но ведь именно это произошло в 20-м столетии — децентрация, десубстантивация были заменены на свободную игру отношений, которые одни в состоянии порождать любые эффекты — если центра, то подвижного, если субстанции, то временной и т.д. Образ, подаренный лингвистикой, неожиданно увидевшей разгадку всех загадок так близко, что только поэтому тысячелетняя история ее не замечала — в языке. Интересно, что методология аналитики Фуко никогда не позволяет посмотреть на объект в его статическом покое, но все время показывает нам социальную действительность приводимую в подвижное состояние, давая увидеть картину лишь в ее или нашем собственном движении. Эта особенность иногда делает его уточнения досадно трудными для уяснения. Но ведь так же структурирован наш язык.

Если все же попытаться резюмировать тему власти у Фуко, то на память приходят слова, сказанные им самим в своем известном выступлении: «…сегодняшнее письмо освободилось от темы выражения: оно отсылает к себе самому, и, однако, оно берется не в форме «внутреннего», — оно идентифицируется со своим собственным развернутым «внешним»» 33.

Письмо, отныне, не противостоит миру. Принимая, эти констатации, следовало бы признать, что и сегодняшняя власть освободилась от необходимости чему-то противостоять, кроме, разумеется,… самой себя.