Структура «я» и парадигма господства/подчинения: С.Беккет и М.Фуко

[65]

При самоидентификации и коммуникации с другими людьми индивид оказывается под воздействием парадигмы властных отношений, воспринимая влияния «извне», откладывающиеся в памяти и откладывающиеся в структуре «я», и влияния «изнутри», порождаемые стремлением воображения и связанной с воображением символической системой идентификации материальных и абстрактных сущностей.

Каждая материальная или воображаемая субстанциональная сущность, идентифицированная на основе определенных признаков сходства/различия с воображаемым «я», означает что-то для меня: зависит от меня и влияет на меня. Каждая сущность, находящая свое отражение в символическом пространстве метаязыка, занимает свое место в парадигме властных отношений и воспринимается индивидом как нечто другое и, прежде всего, как желаемое и/или желанное.

«Будучи определен как универсальность, как идеальная референция, человек, подобно Богу, оказывается совершенно нечеловеческим бредовым представлением» 1, амбивалентным, постоянно меняющимся под воздействием желания исчерпать возможности своего наполовину реального, наполовину воображаемого «я» и языка, в структуре которого это «я» обретает символическую форму, дифференцируя себя со [66] всеми другими обитателями воспринимаемого реального и воображаемого миров.

«Реальное» пространство существования героев Беккета организовано таким образом, что всегда они находятся под чьим-то надзором, всегда кто-то контролирует их, указывает им, что, где, когда и каким образом они должны совершить, что, впрочем, не означает отсутствия свободы.

Отношения господства/подчинения доминируют в поведении не только обитателей «реального» и «воображаемого» пространств рассказываемых историй, они превалируют и в «символическом» пространстве самого текста (власть повествователя над подчиненными ему в «символическом» пространстве персонажами).

Существовать в художественном пространстве Беккета означает испытывать на себе влияние других и подчинять их своему влиянию, меняться и менять, все время находясь в переходном состоянии, идентифицируя себя с теми или иными материальными и воображаемыми категориями, «отстраняясь» от своей телесной оболочки и возвращаясь к ней.

Наши субъективные мнения о своем «я», пишет признанный мэтр деконструктивизма Мишель Фуко, начинающий свою статью «Что такое автор?» с цитаты из «Никчемных текстов» С. Беккета (1906—1989): «Какое значение, кто говорит, — кто-то сказал, — какое значение, кто говорит» 2— не более чем иллюзорные продукты лжи власти о гуманистическом прогрессе. По мнению Фуко, если у человека нет своего «я», то он должен его создать как произведение искусства 3. Чтобы существовать, по Беккету, необходимо рассказывать истории, будь то истории о себе, о других мужчинах и женщинах, о животных или предметах 4. Рассказывая истории о других, рассказчик приписывает другим свои собственные истории; рассказывая о себе и боясь быть узнанным, рассказчик подмешивает к своим чужие истории, постоянно сочиняет, [67] выдумывает, обманывает своих слушателей, признается, что надул, ведь всякая история сочиняется, а не воспроизводит рассказываемое буквально. Повествователи Беккета только и заняты созданием историй о себе, как о ком-то другом, и о другом, как о себе. Им хочется доказать, что они существуют или хотя бы существовали или могли существовать.

Уже на самом раннем этапе своего творчества Беккет делает вывод, что «я» (человеческая индивидуальность) существует лишь как слово, а мнение людей о себе как о чем-то постоянном, о чем можно было бы судить, не обращая внимания на протекание времени — одна из множества человеческих иллюзий. Если Марсель Пруст в своих «Поисках утраченного времени» кропотливо конструирует индивидуальность, синтезируя ее из разбросанных во времени фрагментов, то Беккет «раз-воплощает» или деконструирует ее, демонстрируя ее хаотичность, бессистемность, произвольность.

Повествователи Беккета, не способные отличить себя от других, констатируют «отлучение от своего собственного существа».

Человек, по мнению Беккета, не индивидуальность, а перетекание различных индивидуальностей, происходящее во времени и свидетельствующее о том, что этот человек еще жив, что время продолжает осуществлять свой разрушительный процесс, меняя как его физический облик, так и его место в существующем независимо от него и враждебном ему мире. Все эти бесконечные M и W Беккета, начальные буквы имен повествователей большинства его романов — не что иное, как различные перевоплощения одного и того же человека, человека вообще, находящегося в плену навязанных ему иллюзий и заблуждений 5.

История Моллоя, повествователя первого романа трилогии (1951—1953), еще не готова, она еще только сочиняется, он еще только ищет, пробует выразить себя при помощи слов и [68] потому в его истории больше правды, чем в любой готовой, «хорошо сделанной» истории — он не убирает из своей истории всего того, что не смог выразить его язык, что он сам не вполне понял. Его история — это он сам, с его желанием что-то сказать, о чем-то умолчать, с его желанием быть услышанным.

Моллой всецело погружен в себя, все меньше и меньше чувствителен к собственной боли. Язык, в котором «я» ассоциируется с неким телом, с действиями, ощущениями, сигналами, при помощи которых всякое сознание вступает контакт с другими сознаниями (другими «я»), перестает нормально функционировать. В теле старого языка рождается новый язык, многое унаследовавший от старого языка и многое пересматривающий, исправляющий, добиваясь максимально адекватного отражения своего нового видения мира. Возникает путаница. Слова то используются в их привычном значении, то получают новое нетрадиционное значение. Приходится пользоваться тем языком, который есть, который был до того, как ты (твое тело) появился на свет и сказал свое первое слово (свое ли?), и переживет тебя, как язык истории прожитой и придуманной тобой. Твое существование будет длиться вечно в «символическом» пространстве созданного тобой текста, перетекая в «воображаемое» пространство другого, становясь частью «символического» пространства его текста.

Если ты — это твоя история, то тебе приходится вкладывать в историю всего себя, раздваиваться на не вполне реального персонажа истории, которую пытаются вспомнить и вообразить, и на более чем реального повествователя, существующего как персонаж (повествователь низшего порядка), составляющий историю по мере ее развертывания, и как повествователь высшего порядка, рассказывающий о себе как персонаже и себе как повествователе истории по имени жизнь.

Всякий раз индивидуальность, создаваемая безымянным повествователем третьего романа трилогии, грозит рассыпаться в другие местоимения (он, они, мы), из которых он создает свое «я»: [69] «Иногда я путаю себя со своей тенью, а иногда не путаю. И иногда я не путаю себя со своим кувшином, а иногда путаю. Все зависит от того, в каком мы настроении» 6.

Но если безымянный герой последнего романа трилогии отчаянно пытается разобраться в том, кто он такой и что происходит, то размышления повествователя последнего романа Беккета «Как это» (1961) кажутся почти игрой, затеянной с единственной целью хоть как-нибудь убить ненавистное время.

Если М. Фуко понимает историю человечества как «утешительную, иллюзорную и лживую сказку 7, то Беккет отрицает саму возможность истории 8.

История «я» — это история навязывания власти, господства, идеологии; индивид, по мнению Фуко, существует внутри «паноптической» системы 9, проникающей вовнутрь сознания, определяющей структуру этого сознания, заставляющей человека жить в соответствии с чужими законами.

«Паноптическая» система Фуко ощутима и в поздних произведениях Беккета, где герой, получая представление о себе из внешних источников, пытается наиболее полно вписаться в него и под давлением внешних сил становится таким, каким ему [70] положено быть, где «удовольствие и власть не упраздняют друг друга; не противостоят друг другу; но следуют друг за другом, чередуются друг с другом и усиливают друг друга» 10.

По мнению Ж. Деррида, М. Фуко в своей работе «История безумия в классическую эпоху» «испытывает необходимость говорить, ускользающую от объективирующего проекта классического разума, необходимость говорить даже ценой открытой войны языка разума против самого себя, войны, в которой язык словно бы заново овладевает собой, себя разрушает или без конца возобновляет жест собственного разрушения» 11. В аналогичную войну «языка разума против себя» вовлечены помимо своей воли и персонажи Беккета, одновременно изобличающие лживость языка и наслаждающиеся игрой в воображаемый мир с целью отстранения от своей телесной оболочки, участвуя и в борьбе за текущее выживание, и отстаивая свое право на смерть, отказываясь идентифицировать себя с воспринимающим пространством, добиваясь права на загробное послежитие и отказываясь от него, подозревая, что и физическая смерть не поставит точку навязыванию власти в структуре внутренней и внешней коммуникации.