Действительно, «так думают» или «так говорят» для философии не аргумент. Философ, по преимуществу, занят тем, чтобы сложившийся образ мысли развеять и выстроить совершенно иную конфигурацию спекулятивности. Для философа и язык имеет не слишком существенное значение, о чем уже шла здесь сегодня речь. Хотя я не убежден, на самом деле, что столь же обязательная, как и в первом случае. Да, действительно, в философии, да и вообще, наверное, не все можно доказать. Однако и это не аргумент. Не только для, в общем, сегодня я сказал бы, бедного Деррида, но, например и для «богатого» Аристотеля, который не раз об этом специально писал и как написал, например, в тех случаях, когда он касался вопроса о философской воспитанности. И понятно, что не только маргинализацию современного метафизического дискурса обосновать в терминах классической модернистской философии невозможно, но невозможно обосновать просто даже бытие нуса, как верховодящего в космосе. Не аргумент для философии и традиция вообще. Постольку, поскольку она принуждена в силу собственного естества делать то, что прежде не делалось и не делалось прежде именно в самой философии. Но тем более не аргумент и новизна. Потому как за ней скрывается сплошь и рядом, поверхностность, мода, поп-культура в широком смысле этого слова. Спрашивается тогда, а что же для философии аргумент? Для сегодняшней встречи, во всяком случае, таковыми явились традиция и новация. И, постольку, поскольку они таковыми явились, следует присмотреться к тому, в какую не очень корректную позу они заставляют нас встать, постольку, поскольку вообще вдохновили на размышления. И традиция, и новация суть предметы знания. Знания желанного, [98] и знания обязательного. В первом случае, теоретического, а во втором практического. Я должен знать, что делали старики, и я должен собственным опытом сделать нечто, что напоминало бы их дело. Иначе говоря, сам тематический горизонт традиции вынуждает нас встать в некоторую созерцательную, по преимуществу, позицию. А инновация, как тематический горизонт, равным образом вынуждает нас встать в позицию деятельную. И выстроить в себе иллюзию творца. Обе эти провокации мне представляются для философии губительными. Во-первых, в отношении созерцательности отношения к традиции. Ну, как будто бы понятно, что мы ей не принадлежим. Мы сидим, как древний китаец на берегу, и ждем, когда труп нашего врага проплывет мимо нас. Или как тот же самый китаец советовал другому китайцу: если горит дом твоего врага, хорошо на это смотреть с обратной стороны реки. Все так, однако, если долго, слишком долго, сидеть на берегу реки, вполне возможно, что ты дождешься и того, что мимо проплывет труп твоего друга. Постольку, поскольку мы обращаемся извне, как бы опредмечивая, представляя суть дела к традиции, для нас она представляется чем-то в ряду обыкновенных предметов эмпирического опыта. Мы пытаемся раскрыть единство в многообразии того, чем представляется для нас традиция философского умозрения. И это правда, это есть особая дисциплина ума, это, кажется целый институт внутри философии, который требует, конечно, своего освоения, но который не может заместить собой самый смысл философского обращения к собственной традиции. И это мне кажется страшно. Заметьте, что для нас естественно обращение к традиции, к этому образу собственного многообразия. Но также невозможно в случае новации обращаться к ней как многообразию. Новизна некоторым образом уникальна. Как язык ни коверкай, не сказать «новизна» во множественном числе. Т. е., может быть, можно сказать, но я бы не превратился от этого в Хайдеггера, наверняка. Постольку, поскольку мы обращаемся к традиции, нам все время хочется уточнить свой взгляд на вещи. Кажется, там что-то такое было. Были какие-то школы, какие-то там лицеи, академии, какие-то «измы» и «логии». Нам представляется, что проблема самая главная в выстраивании этого отношения специфически герменевтическая. Т. е. проблема заключается в том, чтобы не навязывать собственные контексты мысли контекстам прошлого. Мы режем на кусочки древние тексты, идентифицируем их в качестве рациональных, [99] и задача заключается в том, чтобы мы не подставляли на место одного типа рациональности иной. Это азы, конечно, герменевтики, но мне представляется, что и герменевтическая задача, как и педагогическая, не охватывает всей полноты и серьезности нашего отношения к традиции. Что бы мы не испытывали своим вопрошающим взором в том, что осталось позади современного духа, это всегда будет вопрошание, имеющее целью воспроизведение или реконструкцию основных стилистик умозрения вообще. Т. е., как же именно предметом иронии оказывается все на свете, или как же именно таковым же оказывается предмет сомнения, или как же именно таковым становится предмет спекуляции вообще. К этому дело обыкновенно сводится. Тогда как, кажется, для самого мыслителя любого времени дело сводилось ровно к противоположному. Не к тому, чтобы некоторым образом версифицировать образ человеческого сомнения, иронии, смеха, спекулятивного метода или чего-то подобного. А с тем, чтобы изведать их предел. Собственно говоря, всякая философия является собой постольку, поскольку эти пределы знает. И то, чем является для философии предел моего иронического отношения к миру, предел моих сомнений, предел моей речи вообще и уж тем более спекуляции, тем философия и является по преимуществу. Во все времена и эпохи. Но, в этом смысле, возвращение отношению к традиции его полноты не снимает вовсе самой остроты соотнесенности традиции и новизны. С новизной, конечно, такая же картина, здесь поддаваться провокации так же не допустимо. В общем, в известном смысле, конечно, новое, подлинно новое является тем, что никак не должно лезть ни в какие рамки. И, собственно говоря, обыкновенно именно это и инкриминируется так называемым революционным мыслителям, которые обыкновенно сами себя в качестве таковых вовсе не воспринимают. Это уж поверьте мне, Деррида точно себя таковым не видит, и даже в авангарде не хотел бы себя обнаруживать. Ну, так уж случилось, что он сегодня, и не только у нас, притча во языцах. Я хотел сказать, что полнота, корректность просто, отношения к новизне определяется прямо обратной ситуацией. Для нас новизна — это теоретическая позиция. А именно, если ее методологически аргументировать, то что это будет, вопрос заключается в том, каким образом пробиться сквозь плотную стену версификации истины, неважно, будет ли это здравомыслие, будет ли это Платон, Кант или Гуссерль, все это не важно, чтобы [100] иметь право обосновать, и это философ должен аргументировать, даже если он не находит для этого никаких сил. Что это взгляд на сущее как такое. Как сущее, а не как версифицированное, факт традиционных, модернистских или постомодернистских версий.
Текст выступления
Добавить комментарий