Автора собирает чувство запоздалости. Ясный самоотчет о том, что «больше писать не о чем».
Большие машины метафизики не терпят крах — «мир кончается не взрывом, но всхлипом» (Т.С. Элиот) — они превращаются в добычу инерции, становятся скучными и никому не интересными. При этом успешно отфильтровывают всякую инновацию — такова странная власть мертвого, необратимость семиотического времени, в котором «привычка съедает новое платье, мебель, жену и страх войны».
Постольку, единственно разумной стратегий кажется оставить мертвым погребать своих мертвецов: «язык по мере его употребления самофальсифицируется, и нам ничего не остается, как бросить его таким, какой он есть, и начать говорить на новом» 1. Последнее трудно: не секрет, что стагнация дискурса может быть более длительной, чем его конституция.
… Впрочем, период полураспада различен: обскурация может длиться тысячелетиями (так «йога приходит в упадок»), а может стать «ослепительным мигом» — так распадаются «тела скорости» (от номадических империй до сообществ типа «Ацефал»)… Игра на «циклах окупаемости» — одна из возможных. Наверное, не единственная.
Но не суть. Если дискурс не является апокалиптическим коллектором (абсолютным знанием), то надо понимать — новое предполагает, чтобы чего-то не было. А значит, позиция автора принципиально террористична: [56] «Да будет мое стихотворение там, где оно, стихотворение предшественника, уже есть, — такова рациональная формула каждого сильного поэта» 2.
Таков же «демон теории»: наша обреченность подозрению делает «предшественником» тотальность традиции (как «идеологии», «реактивности», «амнезии», «логоцентризма») — а потому интерпретация всегда определяется через упразднение предшествующей 3.
Таким кажется лейтмотив КК: не только бахтинское — «родиться новым, лучшим и большим», но и трансавангардное — «все написанное надо переписать».
«Старые вояки не умирают — они просто исчезают» (афоризм приписан многим — помню Макартура, Карно). С дискурсами — в точности до наоборот: они умирают, но не исчезают. Оседают, как геологические или палеонтологические пласты. Их оживляет — превращая в потоки — «сильный критик»: поток махайродусов или папоротников, каменноугольный лес (но в этом же роде — дискурсивные замедления бытия — мировые эпохи). Если форма (сущность) вторична относительно сил (событий), то нет изначальных преимуществ (в чем и резон вопроса о ценности истины). Это, наверное, самое страшное для зомби-дискурсов, всегда говорящих с точки зрения вечности (и, соответственно, мобилизующих память как главную антропологическую добродетель).
В этом видна не только герменевтика чужой интуиции, но, что важнее, верность собственной: философия — [57] это творчество и жизнь. Прямым образом — творчество жизни. Их ансамбль — проблема: часто нам дается только безумная мысль, либо искалеченная жизнь (Кант и Гёльдерлин); часто — не дается ничего (черная желчь Чорана: «Забытый? Как будто меня кто-нибудь знал»).
В любом случае философия не критикует — в глубине души все знают, что ничего нельзя доказать, что любые априори — это просто «ты говоришь», наконец, что всякая форма бренна, «поскольку зависит от соотношений сил и их мутации» 4.
Изобретение концептов действительно проводит границы, но только для того, чтобы оставить их за собой, как оставляют позиции или покидают порты (Лейбниц: «Я верил, что нахожусь в порту, а оказался выброшенным в открытое море» — «эта мысль создает складки и внезапно расправляется как пружина» 5). Таков подлинный кризис философского «буйства».
На такое буйство наша собственная критика претендовать не может — в том числе и по независящим причинам 6. Рецензия (так или иначе) канонический текст — (более или менее) семиотический парадокс. Что-то вроде: «следует сказать несколько слов о собственно содержательном аспекте работы» — ну, вот они уже и сказаны…
Действительно, некоторые вещи мне показались поспешными, но что такое поспешность, вообще спешка? «Не надо спешить» — название последнего текста Р. Барта.
Почему? Потому что всегда уже поздно? Или, напротив, дискурс всегда успевает к началу — и потому обнаруживающие за ним пустоту (а значит обнаруживающие ее и за началом) должны умереть 7?
Где-то поспешность — один из дефективных модусов скорости, и в мире болотного штиля ей бы следовало порадоваться…
Можно считать этот абзац обоснованием (или, скорее, извинением) кавычек.
Итак: «несколько поспешной» мне лично кажется попытка зарезервировать профанное за единичным. Да, это верно для Бахтина, Хайдеггера или Штирнера, но вряд ли это так для мусора («дурной доли») Батая или золы Деррида («восстания против Феникса… утверждения огня без места и траура» 8). Профанность такого рода, продолжая быть носителем креативного ресурса, не позволяет описывать себя в терминах «этого» и «того» (а может быть, и вообще фальсифицирет саму идею метаязыка — то есть идею дискурсивных форм онтологии).
Отсюда понятна имманентность КК бахтинскому формализму, равно как и показательное невнимание к его позднему карнавально-корпоральному проекту.
Коммунальные тела лишают смерть (прототип любой конечности) исконных ландшафтов, налагая запрет на ее персонализацию (в том числе и сугубо «объективную» 9): бесконечность мира есть «для нас» бесконечность самих себя (карнавал не является частью мира и постольку его не репрезентирует, однако он и не спекулятивен — ему просто нечего отражать 10).
Формальный дискурс об инновации принужден исходить из обратного: никакого избытка нет, «всего очень мало: 3-4 соображения, 5-6 произведений искусства, 1-2 интересных человека» 11; «интуиция избытка бытия» остается поэтому скорее декларацией (провозглашающим учреждением 12).
Вообще, возможна ли персонология (какая угодно) внутри избыточного мира? Другими словами: может ли чистая множественность произвести лицо (= стиль), соответственно, несводимые ни к машине белая стена/черная дыра, ни к столь же машинной комбинаторике риторических фигур? Такой вот вопрос…
Не слишком понятна позиция автора по отношению к связи «индивидуального языка» и тематизации единичного. Разным может быть ответ (Витгенштейна и Лакана — лишь наиболее известные), но вопрос должен быть корректно поставлен. Синтез такого языка не удался (недобор «критической массы»? ее перебор?) — впрочем, в том лишь смысле, в каком неудачен любой язык, «ибо начало единичного — единичное; правда, начало для человека вообще — человек, но никакого человека вообще не существует, и начало для Ахилла Пелей, а для тебя — твой отец» 13.
Но в принципе — все это детали. По большому счету, нам хотят сказать очень простую вещь: «меньше вопрошайте». «Что делать?», а не «Как начать думать?»: расчленяет и группирует, «составляя оригинальную клиническую картину», только продуктивное действие, погребенное «другим мышлением» в криптах фюзис, что «любит» прятаться непонятно от кого, а главное — куда.
Такова «мораль» философии, не желающей становиться ни нравоучением, ни благочестивой беседой с законами: ничего не кончилось — потому что ничего и не начиналось. Войну, любовь и творчество всегда контросуществляют — то есть изобретают заново.
Чувство радостного недоумения перед будущим, которое бессмысленно и постольку открыто — то, что в первую очередь подкупает. А скорее — предоставляет, требуя превосходящего ответного дара… Возможно, дара времени 14. Хотя не уверен — ведь времени мало. Его почти еще нет…
незавершаемый характер мира, является ресурсом, из которого становится действительным гипостозирование инновации или обновления ставшего. Именно это приводит Бахтина к проблеме рассмотрения бытия как осуществления истории и к рассмотрению априорной историчности ее агентов».
Случай (казус) — это то, что случается, когда волны попадают в резонанс. Искривление стихийных сил производит существо — творческое движение живой формы.
Тут понятна любовь автора к дельфинам: «дельфины — движение: веселость, быстрота» 15.
У Гибсона («Джонни Мнемоник») дельфин извлекает из памяти киберкурьеров амнезированные данные — так фланер отдает городу утраченные возможности, так революционер запрашивает невостребованные счета истории.
Ладно, пора кончать. Но текст — «коитус без оргазма» (И. Смирнов 16) — существует в зазоре между желанием и наслаждением, то есть между отрицающим действием и природным гомеостазом. А поскольку, ясное дело, никто их не видел (как, скажем, актантную систему или генеративную грамматику), подойти к ним нужно в сталинском смысле «объективно» — не вводить «корректировку на фактичность», но, напротив, из этой фактичности исходить.
Функция текста — утверждать нечто о совокупности всех вещей, удерживая ошибку (а ошибочность текста предопределена его конечностью) в лоне бытия. Постмодерн уравнял тексты и вещи, упразднив различие между текстом (конечным) и текстопорождением (бесконечным). В модернистском тексте («Улисс» это будет, или “Sein und Zeit”) важны начало и конец, в постмодернистском (вопреки ризоматическим интуициям) — середина. «Живая машина» начинаться и заканчиваться может где угодно. Например, здесь.
- [1] Секацкий А.К. Традиции и новации в современных философских дискурсах (текст выступления) // Традиции и новации в современных философских дискурсах. СПб., 2001. С. 36. Ср.: «Наступает момент, когда традиционный поэтический язык застывает, перестает ощущаться, начинает переживаться как обряд, как священный текст, самые описки коего мыслятся священными». Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Набросок первый. Прага, 1921. С. 30.
- [2] Блум Х. Страх влияния // Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998. С. 69.
- [3] «Сами по себе слова — не что иное, как интерпретации, прежде, чем стать знаками, в ходе своей долгой истории они интерпретируют, и они могут означать лишь постольку, поскольку являются важнейшими интерпретациями… Именно об этом говорит Ницше, утверждая, что слова всегда изобретались господствующими классами; они не указывают на означаемое, а навязывают интерпретацию. И, следовательно, сейчас мы должны интерпретировать не потому, что существуют некие первичные и загадочные знаки, а потому, что существуют интерпретации; и за всем тем, что говорится, можно обнаружить, как его изнанку, огромное сплетение принудительных интерпретаций». Фуко М. Ницше, Фрейд, Маркс // Кентавр, №2. М., 1994. С. 50.
- [4] Делез Ж. Фуко. М., 1998. С. 168.
- [5] Делез Ж. Переговоры. СПб., 2004. С. 196.
- [6] Мишель Лейрис: «Написать статью — все равно, что сходить в бордель». Интересно, что бы он сказал о написании рецензии?
- [7] Умереть для ничто дискурса — значит заговорить. Снова Барт: «фашизм языка состоит не в том, чтобы не давать говорить, а в том, чтобы говорить обязывать». «Фашина», в общем, то же, что и «конкретность» (сращенность): «ужас реального» есть постольку бессилие абстракции, однако «вопль, выражающий подобное бессилие, звучит как прелюдия к глубочайшей тишине» (Батай Ж. Теория религии. Минск, 2000. С. 13.).
- [8] Деррида Ж. Золы угасшей прах. СПб., 2002. С. 51.
- [9] Мертвые упраздняются в их качестве автономного агента обмена — старухи получают возможность забеременеть (тело «два-в-одном», одновременно на пороге могилы и колыбели, становится для Бахтина символом становящейся корпоральности), а мир превращаться (тогда как смерть его обращала).
- [10] Гегель бы сказал, что это «мир ведьм», в котором нет ничего чудесного именно потому, что все чудесно.
- [11] Гройс Б. Медиум и дискурс (беседа с М. Рыклиным) // Рыклин М.К. Деконструкция и деструкция. Беседы с философами. М., 2002. С. 231.
- [12] У автора это так — несколько тяжеловесно, но вполне определенно: «Избыток бытия, в ракурсе которого Бахтиным открывается
- [13] Аристотель. Метафизика // Аристотель. Соч. в 4 т. М., 1976. Т. I. С. 306.
- [14] Деррида где-то вспоминает фразу из письма фаворитки Людовика ХIV своей подруге: «Король отнимает все мое время; все, что остается, я посвящаю Сен-Киру, которому я бы хотела отдать его полностью». Для Деррида не важно, любила ли маркиза короля, важно, что она любила Сен-Кир и хотела отдать ему то, чего у нее не было — время.
- [15] Шкловский В. Тетива. О несходстве сходного. М., 1970. С. 372. Служил бы и «Пятница», его «летающий и музицирующий козел», высвобождение стихий, элементарный неорганический эротизм — но, думаю, автор не слишком любит козлов.
- [16] См.: Смирнов И.П. Философия на каждый день. М., 2003.
Добавить комментарий