В ХХ веке приобрели невиданный размах процессы урбанизации, разрыва социальных связей миграции населения. Только что минувшее столетие предоставило огромный материал для осознания сущности и роли масс, вулканический выброс которых на арену истории произошел с такой скоростью, что они не имели возможности приобщиться к ценностям традиционной культуры. Данные процессы описываются и объясняются различными теориями массового общества, среди которых первым целостным вариантом был ее «аристократический» вариант, получивший наиболее полное выражение в работе Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» (1930).
Истоки теорий массового общества — в консервативно-романти-ческой критике капитализма со стороны классов, которые лишились своих сословных привилегий и оплакивали патриархальный жизненный уклад (Берк, де Местр, консервативные романтики Германии и Франции XIX века). Непосредственными предшественниками данных теорий являлись Ф. Ницще, который утверждал, что отныне главную роль играет масса, преклоняющаяся перед всем заурядным, а также Г. Лебон и Г. Тард, разработавшие концепцию массовой психологии. Лебон («Психология масс» (1885)) напрямую связывал новую роль масс с разрушением социальных, политических, религиозных верований, составляющих фундамент всей прошлой истории, и с возникновением новых условий существования, порожденных открытиями науки и техники. (См.: Хевеши М.А. Политика и психология масс // Вопросы философии. 1999. №12. С.32-33). Он также писал о том, что рост городов, развитие промышленности и средств массовых коммуникаций приведут к тому, что общественная жизнь все более будет зависеть от масс. Отождествляя массу с толпой, Лебон пророчил наступление «эры масс» и следующий за этим упадок цивилизации.
По мнению Ортеги, современную ему европейскую жизнь определяет следующий феномен: полный захват общественной власти массами. Испанский философ считает, что в данном случае следует говорить о самом серьезном кризисе европейских народов и культур, поскольку масса не должна и не способна управлять собой. Подобный кризис, который имел место в истории не однажды, исследователь именует восстанием масс (или бунтом — rebelion). Словосочетание «восстание масс» впервые было употреблено Ницще, прежде всего, по отношению к искусству, но именно Ортега исследует данный феномен в социальном контексте. Общество, по определению испанского философа, является динамическим единством избранного меньшинства и массы. Общество аристократично по самой своей сути, общество, подчеркивает Ортега, но не государство. Меньшинством Ортега именует совокупность лиц, наделенных особыми качествами, которыми масса не обладает, масса — это средний человек. Деление общества на меньшинство и массу объявляется типологическим, не совпадающим ни с делением на социальные классы ни с их социальной иерархией. Эту точку зрения, изложенную Ортегой в работе «Восстание масс» разделяет Й. Хейзинга. Следует отделить, пишет голландский историк, понятия «масса» и «элита» от их социального базиса и рассматривать их только как духовные позиции. Ортега считает, что внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства. Для создания меньшинства необходимо, прежде всего, чтобы каждый, принадлежащий к меньшинству по особым, более или менее личностным причинам отпал от толпы. Единственной связью участников данного объединения является некая совместная цель, идея или идеал, что само по себе исключает многочисленность. Исследователь считает самым радикальным деление человечества на два класса: на тех, кто требует от себя многого и добровольно берет на себя тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего для кого жить значит плыть по течению. Истинное благородство души — noblesse oblige, утверждает испанский философ, — состоит не в осознании человеком своих прав, а в безграничной требовательности к себе. Для личности, щедро наделенной жизненной силой и испытывающей необходимость быть лучшей, жить — значит предъявлять к себе требование, которое Ортега именует истинным рыцарским императивом. Уделом избранных испанский философ считает служение. Благородная жизнь, по Ортеге, — есть жизнь как испытание, благородство определяется требовательностью и долгом, изначально завоевываемыми, а не правами, которые были пожалованы. Хейзинга в свою очередь высказывал сожаление по поводу искоренения понятия служения из народного сознания. По мнению голландского историка, понятие служения находится в теснейшей связи с понятием сословности. Он также считает, что благородство изначально основывается на добродетели. Благородное сословие некогда отличалось доблестью и отстаивало свою честь, и тем самым соответствовало идеалу добродетели. По словам Хейзинги, человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием силы, ловкости, мужества, а также остроумия, мудрости, искусности, богатства и щедрости. Ортега выражает досаду по поводу того, что в обыденной речи плачевно выродилось такое «вдохновляющее» понятие как знатность. Поскольку оно применялось только к «наследственным аристократам», то превратилось в нечто похожее на всеобщие права, инертное безжизненное свойство, обретаемое и передаваемое механически. Но подлинное значение etyma — «благородства», подчеркивает испанский исследователь, целиком динамично. Знатный значит «знаменитый», известный всему свету, тот, кто благодаря известности и славе выделился из безымянной массы, тот, кто имеет больше сил и их не жалеет. По мнению Ортеги, благородство является синонимом «жизни окрыленной, призванной перерасти себя и вечно устремленной оттого, чем она становится, к тому, чем должна стать». (Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М., 1997. С.77.) Данная оценка благородства обнаруживает влияние концепции «открытого общества» А. Бергсона, с присущей ему «динамической» моралью, которая воплощена в избранных личностях, способных к бесконечному совершенствованию. В свою очередь трактовка Ортеги «избранных» как «меритократии» (от лат. meritus — достойный и греч. kratos — власть) оказала влияние на теорию английского социолога М. Янга, которым данный термин был введен в употребление в противоположность понятиям «аристократия» и демократия. Таким образом, элита, по Ортеге, это люди, обладающие моральным и интеллектуальным превосходством над массой, наделенные наивысшим чувством ответственности.
Благородную жизнь испанский философ противопоставляет жизни низменной, то есть инертной, закупоренной, осужденной на самоограничение, поскольку ничто не побуждает ее разомкнуть свои пределы. Людей, ведущих подобную инертную жизнь, называют массой, а массой их именуют исключительно за их инертность, а не за многочисленность. К массе Ортега относит всякого, кто не желает применять к себе особую меру, и ощущает себя таким же «как и все», и того, кто не только не удручен собственной неотличимостью, а напротив доволен ею. Ортега находит очень тонким замечание Хайдеггера по поводу человеческой жизни: жить значит заботиться, забота — sorge — то, что римляне называли cure. Сам же испанский философ считает, что «жизнь это беспокойство и не только в трудные минуты, но всегда и, в сущности, жизнь и есть лишь беспокойство». (Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? М., 1991. С.189.) Но для того, кто позволяет своей жизни, подобно бую, плыть по течению, движимой социальными потоками, жить — значит вручить себя чему-то единообразному, позволить привычке, предрассудку, навыку, сложившемуся внутри, заставлять его жить. Подобным образом формируются так называемые средний мужчина и средняя женщина, то есть большинство человеческих существ. Исследователь именует их слабыми душами за то, что, ощутив в одно и тоже время радостную и печальную тяжесть собственной жизни и, испугавшись этого, они обеспокоиваются именно тем, чтобы освободиться от тяжести, которой являются они сами, и переложить ее на коллектив, то есть они беспокоятся о не-беспокойстве. Видимое равнодушие не-беспокойства всегда скрывает тайный страх, что человеку самому нужно определять изначальные действия, деятельность, эмоции. Скромное стремление быть как все, отказываться от ответственности перед собственной судьбой, растворить ее в массе, является, по Ортеге, вечным идеалом слабого. Таким образом, массу составляет те, кто плывет по течению и лишен ориентиров, и поэтому массовый человек не созидает даже тогда, когда силы и возможности его огромны.
Характеризуя человека-массу, Ортега выделяет следующие черты: врожденное и подспудное ощущение обильности и легкости жизни, чувство собственного превосходства и всесилия, а также желание вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безоговорочно, то есть в духе «прямого действия». Индивида, обладающего вышеназванными качествами, исследователь сравнивает с избалованным ребенком и взбесившимся дикарем, то есть варваром. По мнению Ортеги, в слове цивилизация сфокусировано следующее: грани, нормы, этикет, законы, писаные и неписаные, право и справедливость. Все эти средства цивилизации предполагают глубокое и сознательное желание каждого считаться с остальными. Корень понятия цивилизации, подчеркивал исследователь, — civis, гражданин, то есть горожанин, указывает на происхождение смысла, который заключается в том, чтобы сделать возможным город, сообщество, сосуществование. Следовательно, цивилизация является, прежде всего, волей к сосуществованию. По мере того как, люди перестают считаться друг с другом, они дичают, то есть одичание — есть процесс разобщения, и периоды варварства являются временем распада, временем крохотных враждующих и разъединенных группировок. Для Хейзинги так же, как и для Ортеги в понятии цивилизации главным является формирование человека как гражданина, подчинение единому правопорядку, возросшее осознание индивидом своего, достоинства, исключение варварства. Голландский историк видит наиболее точное, близкое к идеалу воплощение содержания понятия культуры в латинском «civilitas». Впадение в варварство Хейзинга, так же как и Ортега, считает основной тенденцией современной культуры.
По мнению Ортеги, существо, всюду выказывающее свою варварскую суть, является баловнем человеческой истории, «самодовольным недорослем». Баловнем философ называет наследника, который держится исключительно как наследник. В данном случае наследство — это цивилизация с ее удобствами, гарантиями и другими благами. Ортега полагает ошибочным мнение, будто жизнь в изобилии является более полной, высокой и подлинной, чем жизнь в упорной борьбе с нуждой. Изобилие, которым вынужден владеть наследник, лишает его собственного предназначения, омертвляет его жизнь, поскольку именно те трудности, которые мешают индивиду, будят и напрягают его силы и способности. Для расцвета человеческой жизни, в равной степени, как для духовного, так и физического существования необходимо, чтобы растущие возможности уравновешивались теми трудностями, которые она испытывала. Именно в XIX столетии цивилизация предоставила возможность среднему человеку утвердиться в избыточном мире, воспринятом им как изобилие благ, но не забот. Подобное нарушение равновесия калечит индивида и, подрезав, жизненные корни, не позволяет ему ощутить саму сущность жизни, вечно темную и насквозь опасную. Об избалованности современного человека пишет и Хейзинга. Как отмечает голландский историк, вплоть до начала второй половины XIX столетия даже состоятельные слои населения стран Запада куда чаще и непосредственнее сталкивались с убогостью существования, чем современный европеец, принимающий все жизненные удобства как нечто заслуженное. Моральные мускулы человека, подчеркивает Хейзинга, оказались не настолько сильны, чтобы выдержать ношу данного изобилия; жизнь стала слишком легкой.
Новоявленный варвар с хамскими повадками, с тяжелым сердцем констатирует Ортега, является плодом современной цивилизации, и в особенности тех ее форм, которые возникли в XIX веке. Данный тип человека не задумывается об искусственной, почти неправдоподобной природе цивилизации, и его восхищение техникой не относится к тем основам, которым он обязан этой технике. Характеризуя современную ему ситуацию, Ортега приводит слова В. Ратенау о «вертикальном вторжении варваров», и определяет их как рожденную кропотливым анализом точную формулировку. На древние подмостки цивилизации, делает вывод испанский исследователь, прокрался из-за кулис массовый, а в действительности — первобытный человек.
Анализируя феномен «восстания масс» Ортега указывает на лицевую сторону господства масс, которая знаменует собой всеобщий подъем исторического уровня, а это, в свою очередь, означает, что обыденная жизнь сегодня достигла более высокой отметки. Он определяет современную им эпоху как эпоху уравнивания: происходит уравнивание богатств, сильного и слабого пола, уравниваются и континенты, следовательно, пребывавший ранее на более низкой жизненной отметке европеец от этой нивелировки только выиграл. С данной точки зрения нашествие масс выглядит как небывалый прилив жизненных сил и возможностей, и данное явление противоречит известному утверждению О. Шпенглера о закате Европы. Испанский философ само это выражение считает темным и топорным, и если оно еще и может пригодиться, полагает он, то только по отношению к государственности и культуре, но никак не по отношению к жизненному тонусу рядового европейца. Упадок, по мнению Ортеги, понятие сравнительное. Проводить сравнение можно с любых точек зрения, но единственно оправданной и естественной точкой зрения исследователь считает точку зрения «изнутри». А для этого необходимо окунуться в жизнь, и, увидев ее «изнутри», выносить суждение, ощущает ли она себя упадочной, другими словами, немощной, пресной и скудной. Мироощущение современного человека, его жизненный тонус обусловлены «сознанием небывалых возможностей и кажущимся инфантилизмом минувших эпох». Таким образом, коль скоро нет ощущения утраты жизнеспособности, и речи не может быть о всеобъемлющем упадке, можно говорить лишь о частичном упадке, который касается вторичных продуктов истории — культуры и наций.
Ортега считает совершенно напрасными надежды на то, что реальный средний человек, обладающий таким высоким жизненным уровнем, сумеет управлять ходом цивилизации. Даже просто поддержание уровня современной цивилизации вызывает непомерную трудность и требует бесконечных ухищрений, оно оказывается непосильным для тех, кто научился пользоваться некоторыми инструментами цивилизации, «но ни слухом, ни духом не знает о ее основах».
Как отмечает Ортега, благодаря школам, которыми так гордился XIX век, масса получила современные технические навыки, освоила средства для того, чтобы жить полнее, но это не помогло ей стать более воспитанной, не помогло приобрести историческое чутье и чувство исторической ответственности. «В массу вдохнули силу и спесь современного прогресса, но забыли о духе». (Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М., 1997. С.68.). Естественно, что она и не собирается думать о духе, и новые поколения, желая править, воспринимают мир как первозданный рай, где нет ни давних следов, ни давних проблем. Хейзинга также пишет о том, что массам преподносятся в небывалых ранее масштабах и самой разнообразной форме различного рода знания и сведения, но с использованием этой суммы знаний в жизни дело явно не ладится.
Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни является, по мнению Ортеги, самобытнейшей чертой современности, наименее сопоставимой с прошлым. Ранее в европейской истории не случалось такого, чтобы чернь заблуждалась по поводу собственных «идей» касательно чего бы ни было. Ей доставалось в наследство верования, обычаи, житейский опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но она не присваивала себе умозрительных суждений, — например, о политике или искусстве — и не определяла, что они такое и чем они должны стать. Действия черни сводились к одобрению или осуждению того, что задумывал политик, к отклику, сочувственному или, напротив, на творческую волю другого. Но ей даже в голову не приходило, не только противопоставлять «идеям» политика свои, но даже судить их, руководствуясь неким сводом «идей», призванных своими. Все это относилось к искусству и другим областям общественной жизни. Сознание своей ограниченности, неподготовленности к теоретизированию не позволяло плебею решиться даже отдаленно участвовать практически ни в какой общественной жизни. Хейзинга в свою очередь отмечает, что в старые времена, крестьянин, шкипер или ремесленник, сознавали собственную некомпетентность и не брались судить о том, что выходило за рамки их кругозора. Там, где их суждения были недостаточными, они уважали авторитет и благодаря своей ограниченности были мудрыми. (В связи с этим уместно вспомнить установку Ортеги из «Размышлений о “Дон Кихоте”» о том, что ясным и точным видение может быть только ограниченном жизненном горизонте). Современная организация распространения знаний, утверждает Хейзинга, приводит к утрате благотворного влияния подобных ограничений. Он указывает также на опасность вырождения эстетического чувства и вкуса у современного среднего индивида, очень сильно подверженного напору дешевого массового продукта. «Аморфной полукультурной» массе, делает вывод Хейзинга, все больше недостает спасительных тормозов уважения к традиции, форме и культу.
Мир, по утверждению Ортеги, обычно представлял из себя неоднородное единство массы и независимых меньшинств. Если общество хорошо организовано, масса не действует сама по себе. Ее существование обусловлено тем, что ее ведут, наставляют и представительствуют за нее, пока она не перестанет быть массой или, в крайней случае, не начинает к этому стремиться. Массе необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от элиты. Можно вести бесконечные споры о том, кем должны быть эти избранные, но тот факт, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит основу своего существования, сомнению не подлежит. Но Европа, сетует исследователь, вот уже столетие, как страус, прячет голову под крыло, надеясь не видеть очевидного. Единственное, что может спасти Европу в данных обстоятельствах это воцарение вновь подлинной философии. Для того, чтобы философия прaвила, достаточно одного — ее существования, другими словами того, чтобы философы были философами. В данное же время, точнее почти уже столетие они предаются политике, публицистике, просвещению, науке и чему угодно кроме своего дела. В тот день, когда подлинная философия воцарится снова, считает Ортега, вновь откроется, что человек, желает он того или нет, «самой природой своей предназначен к поискам высшего начала». Именно такого человека, который сам находит высшее начало, испанский философ называет избранным; тот же, кто не ищет, а получает его из чужих рук, становится массой.
Особое опасение внушает Ортеге тот факт, что даже в традиционных элитарных кругах плебейство и гнет со стороны массы становятся распространенным явлением. Интеллектуальная жизнь, казалось бы, взыскательная к мысли, превращается в триумфальную дорогу для псевдоинтеллигентов, не мыслящих, немыслимых и ни в каком виде неприемлемых.
Одной из непосредственных причин европейского упадка Ортега считает так называемое «варварство специализации». По мнению испанского философа, «человек науки», представляющий высший слой современной аристократии в его наивысшей чистоте, оказывается прототипом массового человека. И происходит это не в силу какой-то сугубо личной ущербности, а потому, что сама наука — родник цивилизации — закономерно превращает ученого в человека-массу, то есть в варвара, в современного дикаря. С каждым новым поколением все большее сужение поля деятельности приводит к утрате учеными связей с остальной наукой, с целостным истолкованием мира — «единственным, что достойно называться наукой, культурой, европейской цивилизацией». Неумение «слушать» и считаться с авторитетом, отличающее массового человека, достигает апогея у узких профессионалов. Тревожным сигналом для всех, кому ясна природа современной цивилизации (а последнюю можно свести двум основным величинам — либеральной демократии и технике, коренящейся в науке) является, по утверждению Ортеги, современный упадок научного призвания.
Характеризуя современную ему эпоху, Ортега указывает на следующее обстоятельство: массы не подчинятся никакому меньшинству, не следуют за ним и не только не считаются с ним, но и вытесняют его, а сами его замещают. Поскольку под восстанием Ортега понимает восстание против себя, неприятие судьбы, суть феномена масс состоит в следующем: масса, действуя самовольно, восстает против собственного предназначения.
Таким образом, оба ученых к избранным, к людям, ведущим жизнь благородную относили того, кто обладает повышенным чувством ответственности и усматривали в сломе естественной иерархии общества опасность для европейской цивилизации.
Добавить комментарий