Современные представления о роли воображения в историческом познании

"Современные представления о роли воображения в историческом познании"1

[83]

Впервые вопрос о роли воображения в историческом познании был тщательно исследован около тридцати лет тому назад американским философом Х. Уайтом 2. Историческое сочинение рассматривается Уайтом как некоторый текст повествовательного прозаического характера. Оно сочетает в себе определенное количество «данных», теоретические понятия для «объяснения» этих данных и повествовательную структуру для их представления в качестве изображения тех множеств событий, которые, как предполагается, произошли в описываемом прошлом. Заметим, что это — вполне естественное и, по-видимому, вполне общепринятое представление об историческом сочинении. Одна из основных оригинальных идей Уайта состоит в предположении, что историческое сочинение содержит в себе еще и некоторое «глубинное структурное начало», которое, по своей природе, является поэтическим в самом общем смысле этого слова, а точнее — лингвистическим. В отличие от широко принятого понимания «метаисторического» как имеющего концептуальную природу и состоящего сугубо из теоретических, или, выражаясь иначе, «метатеоретических», понятий, которые историк использует для разработки объяснительного аспекта своего повествования, Уайт полагает, что такие понятия образуют только «поверхностный» уровень объяснения. А выделенный им «глубинный», доконцептуальный, уровень, определяет то, какие именно метаисторические, — уже в традиционном понимании, — понятия использует тот или иной историк и как именно он их использует.

Уайт выделяет три вида «стратегий», которые могут использоваться историками для того чтобы добиться «объяснительного воздействия» различного рода:

1. «объяснение посредством формальной аргументации»,
   
2. «объяснение посредством выстраивания сюжета» и
   
3. «объяснение посредством выявления идеологической подоплеки».
   

Внутри области действия каждой из этих процедур он выделяет четыре возможных вида сочленения ее компонентов. В случае формальной аргументации имеются виды: формизм, органицизм, механицизм и контекстуализм. Формистский подход нацелен на выделение уникальных характеристик [84] объектов, наполняющих историческое поле: объяснение считается завершенным, когда точным образом выделены множество названных объектов и его подмножества, определены признаки принадлежности того или иного объекта к определенному классу, признаки его происхождения и специфические атрибуты. Рассматриваемые объекты могут быть либо индивидами, либо совокупностями; либо частными, либо общими; либо конкретными сущностями, либо абстракциями. Когда историк установил природу конкретных объектов в поле и разнообразие тех типов явлений, которые в поле имеют место, он осуществил формистское объяснение поля как такового. Таким образом, законы и условия, входящие в объяснительную часть дедуктивно-номологического аргумента, устанавливаются на основе формальных определений и классификаций, основанных на специфических чертах объясняемых событий.

Органицистский вид аргументации связан с представлением сущностей различного уровня и рода (индивидов, групп и их действий, отдельных событий) в качестве компонентов единого, органического, целого, которое всегда «больше», чем просто сумма частей. Здесь важнейшим методологическим принципом является взаимодействие «микро-» и «макро-уровней». Законы и условия, входящие в аргументацию, формулируются на основе толкования событий как актов функционирования специфического органического целого, каким является историческое поле.

Аргументация механицистского вида ориентирована на поиск законов истории, подобных законам природы. Действия участников исторических событий предстают как проявления «надысторических сил», которые берут свое начало в той «обстановке», внутри которой развертываются изображаемые в повестовании события. Законы и условия, входящие в аргумент, мыслятся как раз и навсегда данные.

Контекстуалистский вид аргументации связан с идеей о том, что те или иные события можно объяснить посредством помещения их в соответствующий «контекст», образуемый другими событиями. Содержание определенного множества событий объясняется посредством выявления функциональных взаимосвязей (это и есть нужные для объяснения законы и условия), имеющих место между деятелями и действиями в историческом поле, взятом в целом, в такое-то и такое-то время, в таком-то и таком-то месте.

В случае объяснения посредством выстраивания сюжета существуют «архетипы» рыцарского романа, комедии, трагедии и сатиры, — понятия, которые понимаются Уайтом вполне общепринятым образом.

Объяснение описываемых событий связано также с привнесением историком в его повествование той или иной идеологической подоплеки: разумеется, он выявляет эту подоплеку описываемых им событий, исходя из его собственной идеологической позиции. Соответственно, при анализе (философском) исторического сочинения стоит задача выявления и той и другой подоплеки. Так что все историческое познание имеет идеологический [85] подтекст. Следует сказать, что у Уайта речь идет об общей идеологической ориентации, но никак не о прямолинейном выражении политической доктрины какой-либо партии. Он подчеркивает также, что не имеется в виду, будто бы способ выстраивания сюжета или вид аргументации, выбранные данным историком, являются функцией его сознательно выбираемой идеологической позиции.

Различия между типами идеологической подоплеки включают в себя: различное отношение к самой возможности научного изучения общества и желательности этого; различия в понимании тех «уроков», которые можно извлечь из результатов, полученных в области гуманитарных наук; различия в концепциях, касающихся содержания социальных изменений и их темпов, и в предпочтении, отдаваемом либо этим изменениям, либо, напротив, сохранению status quo; различия в толковании средств, требующихся для изменений или их недопущения; различия во временной ориентации (на прошлое, на настоящее или на будущее, — как хранилище парадигмы «идеальной» формы общественного устройства). В качестве основных идеологических позиций Уайт выделяет: консерватизм, радикализм, либерализм и анархизм.

Все типы идеологической подоплеки воплощают, — так или иначе и в каждом случае по-своему, — связь социально-этической позиции историка с эстетической стороной его повествования, представленной способом выстраивания сюжета, и с его познавательными действиями, опирающимися на конкретный вид используемой им аргументации.

Далее Уайт определяет понятие историографического стиля как конкретного сочетания названных компонентов (троек). Это общее понятие он формулирует на основе выявления им индивидуальных стилей в сочинениях историков: Мишле, Ранке, Токвиля и Буркхардта и философов истории: Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче. Для сопоставления этих различных стилей друг с другом в качестве элементов единой традиции в историческом мышлении, Уайт и постулирует некоторый глубинный уровень сознания, на котором мыслитель-историк выбирает те концептуальные стратегии, посредством которых он намерен объяснять и/или представлять свои данные.

Названный акт предварительного мысленного представления может принимать большое количество форм, типы которых Уайт характеризует посредством тех поэтико-лингвистических приемов, с помощью которых они осуществляются. Следуя очень давней традиции, — представленной, прежде всего, Аристотелем и Вико, а также многими современными лингвистами и теоретиками литературы, — Уайт назвал выделенные им типы предварительного представления с помощью наименований четырех основных тропов поэтического языка: «метафорой», «метонимией», «синекдохой» и «иронией».

Метафора характеризует такой тип воображения, в котором различные явления сближаются либо по сходству, либо, — в более усложненной, [86] так сказать, «отраженной», построенной в духе доказательства «от противного», форме, — по контрасту. Структурно метафорическое воображение ориентировано на отношение «объект-объект».

Метонимия присуща воображению, которое сближает явления по смежности того или иного рода, представленной в отношении имени предмета и его самого, истории развития явления и его настоящего состояния, признака предмета и самого предмета. Структурно метонимическое воображение ориентировано на отношение «часть-часть». Поэтому на уровне языка, метонимию, в отличие от метафоры, нельзя преобразовать в сравнение посредством оборотов «как бы» или «подобно».

Воображение в форме синекдохи ориетировано на отношения «часть-целое», «меньшее-большее» и «род-вид». В отличие от метонимии, здесь имеет место направленность мысли «внутрь» явлений и присутствуют количественный аспект.

Иронический тип воображения отличается от трех других тем, что используемые им формы являются, по меньшей мере, «двухуровневыми»: ведь суть иронии состоит в том, чтобы неявно выразить несогласие с тем, что в явной форме утверждается, или, наоборот, выразить согласие и одобрение того, что в явной форме отрицается. И достаточно часто метафора, метонимия или синекдоха располагаются на уровне явного «прочтения», а, вместе с тем, благодаря тому или иному приему повествователя (интонация, неправильность или необычность словесной конструкции, поддержание определенного контекста и т.д. и т.п.), их содержание воспринимается «с точностью до наоборот». Ирония нередко обращается на сознание самого повествователя и является распространенной формой выражения самокритичности повествователя.

Конкретные варианты историографического стиля являются, согласно концепции Уайта, «формализациями», т.е. вербализованными и уточненными представлениями этих «квазитропов». Иными словами, историографический стиль представляет собой то или иное сочетание способа внесения сюжета в повествование, вида аргументации и типа идеологической подоплеки. Очевидно, формально возможны 64 таких сочетания. Однако, например, выстраивание сюжета по образцу комедии и аргументация механицистского вида вряд ли совместимы друг с другом; несовместным представляется сочетание радикалистского типа идеологической подоплеки и сатирический способ выстраивания сюжета и т.д. Уайт говорит о существовании определенного рода «избирательного сродства» между различными потенциальными компонентами историографического стиля. Отклонение от условий выполнения такого «сродства» приводит к «диалектическому напряжению», которое, впрочем, — в руках большого мастера, — может оказаться плодотворным.

В целом, отметим, понятие историографического стиля с четко выделенными компонентами позволяет получить классификацию возможных [87] стилей и сделать работу в области историографии более систематической и целенаправленной.

Концепцию Уайта, с целью объяснения, — пусть что ни есть приближенного, — природы взаимодействия «глубинной структуры» воображения, воплощенной в «квазитропах», с концептуальным действиями историка, можно и целесообразно, на наш взгляд, дополнить результатами других исследователей.

Особенности механизма воображения в словесном творчестве были подробно рассмотрены выдающимся венгерским философом Георгом (Дьердем) Лукачем в его фундаментальном труде «Своеобразие эстетического» (1963). Он попытался обнаружить психофизиологическую основу воздействия художественных средств языка, к которым, очевидно, относятся тропы.

Лукач выдвинул оригинальную и, на наш взгляд, плодотворную гипотезу о существовании промежуточной сигнальной системы. Он отмечает, что есть такие особые результаты генерализации условных рефлексов, которые вырабатываются у человека в трудовом процессе и, «хотя они в отличие от языка не возвышаются как абстракции над непосредственной чувственностью; они, подобно языку, становятся сигналами сигналов» 3.

Действие «сигнальной системы I'», — как назвал ее Лукач, — в жизни проявляется в тех случаях, когда от нас требуется быстрая ориентация в сложных положениях посредством воображения. И ее сущность, связанная с реагированием на неожиданность и новизну, проявляется особенно отчетливо, когда мы переходим к человеческим отношениям, которые «надстраиваются» над трудовыми процессами. Лукач удачно показывает это на примере сравнения содержания таких социально-культурных явлений, как «хорошие манеры» и «тактичность» 4. В первом случае речь идет о выполнении важных, отчасти даже необходимых предписаний, благодаря которым повседневные отношения между людьми становятся свободными от чрезмерных трений, столкновений, сложностей. Манеры выучиваются, ими овладевают на практике, и они превращаются в функционирующие почти автоматически условные рефлексы, создавая тем самым возможности для свободного общения между людьми. Во втором случае мы имеем в виду правильное поведение в ситуации, для которой нет заранее данного предписания; ибо если ее можно подвести под какое-либо общее предписание, то, для того чтобы им овладеть, достаточно обладать хорошими манерами.

Разумеется, тактичное поведение, например, правильное понимание и оценка сложного, запутанного положения, может быть реализовано и на уровне языка. Но это совсем не обязательно. В самом деле, есть много случаев, когда движение руки, наклон головы и т.д. могут сыграть ту же роль, что и тактично сказанное слово. Однако следует отметить, что [88] и слово, — когда мы говорим о явлении такта, — оказывает воздействие не благодаря только непосредственно своему смыслу, а в неразрывном единстве с тоном, с выражением лица, жестом. Кроме того, подходящее слово не является результатом логической последовательности мыслей, итогом корректного, логически непротиворечивого, анализа, но, фактически, — результатом быстрой ориентировки в сложных отношениях посредством воображения.

Итак, в самой природе промежуточной сигнальной системы лежит обращение не к абстракциям, а к «поэтическому», — в некотором очень общем смысле этого слова, отражающим связь с непосредственными чувственными впечатлениями. Эта черта, — в той или иной мере, — присутствует в психике всех людей, хотя наиболее интенсивно она выражена в «художественном типе» (по выражению И.П. Павлова) высшей нервной деятельности.

Лукач пишет, что реакции людей друг на друга, подобные проявлению чувства такта, в силу их значимости для человеческого общения, не остаются только сюжетами поэзии 5. Ими занимаются и мыслители, — прежде всего, исследователи этики, социальных проблем и т.д.

Например, Аристотель следующим образом характеризует явление совести:

«Так называемая совесть, которая позволяет называть людей совестящимися и имеющими совесть, — это правильный суд доброго человека. (В смысле человека «тактичного», как справедливо замечает Лукач. — Л.К.) Это подтверждается [вот чем]: доброго мы считаем особенно совестливым, а иметь совестливость в иных вещах — это свойство доброты.
Совестливость же — это умеющая судить совесть доброго человека, причем судить правильно, а правилен [этот суд], когда исходит от истинно [доброго] человека» 6.

Лукач использует понятие «моторного воображения», введенное одним из основателей современной философской антропологии Арнольда Гелена. Гелен справедливо ставит этот психофизиологический феномен в один ряд с воображением в наиболее принятом смысле этого слова (связанном, заметим, со второй сигнальной системой): в обоих случаях человек определяет возможность адекватной реакции на неожиданности в пределах определенного операционального поля.

Основополагающая характеристика моторного воображения состоит в том, что оно выделяет определенные конкретные «узловые моменты» из той непрерывной последовательности, которая свойственна всякому действию. Фиксируются и делаются привычными вновь сформировавшиеся и разработанные движения. При этом результат моторного воображения превращается в ряд условных рефлексов. Правда, не исключается [89] и возможность того, что для окончательного отбора оптимальных функций необходимо будет привлечена и вторая сигнальная система.

Типичный пример моторного воображения выявляет психологическую сущность этого феномена:

«Высочайший взлет тактильного воображения возникает именно тогда, когда речь идет о мелких движениях, в которых реализуются минимальные виртуальные проявления двигательного воображения. Умелый врач может производить полостные операции, не видя, а осязая зондом или скальпелем. При этом мы имеем дело уже не только с самим по себе замечательным феноменом — когда мы, осязая через посредство неодушевленного предмета, считаем, что соответствующие ощущения передаются нашим инструментам. Речь идет о том, что предполагаются виртуальные осязательные ощущения, которые могли бы последовать за виртуальными мелкими движениями».

И далее Гелен конкретизирует возникающее при этом душевное состояние:

«Всякое осуществленное движение, если оно не становится автоматическим, происходит в «ореоле» ожиданий его свершения и его воздействия, оно оказывается окутанным образами того, как оно протекает, и ожидаемого материального успеха» 7.

Гелен отмечает тот факт, что воображение становится действенным раньше, чем само действие, и новая ситуация не может не учитываться в целостности функций или в их составных частях. Он приводит такой пример:

«Когда мы решаемся перепрыгнуть через широкий ров, наше решение зависит от вывода или допущения относительно результатов воображаемого прыжка». С другой стороны, решающим является и то, можем ли мы «вжиться, а не вдуматься в движение», которое предстоит совершить 8.

Развивая с помощью понятия моторного воображения свою гипотезу, Лукач подчеркивает, что речь идет о сигналах сигналов, которые, по своим проявлениям, не являются относящимися ко второй сигнальной системе, хотя эта последняя может играть важную роль в разработке, обобщении, осознании этой специфической системы сигналов 9.

Лукач отмечает, что пониманию сущности вообще всякого воображения очень сильно мешает то, что его широко принято относить почти исключительно к области эстетического, а не рассматривать в качестве необходимого компонента всех видов человеческой деятельности. В результате создается представление, которое затемняет реальное положение дел, а мышление и воображение противопоставляются друг другу.

В действительности для субъективных процессов мышления, различных форм человеческой деятельности вообще, как правило, положение дел [90] выглядит «с точностью до наоборот»: в психической активности субъекта условные рефлексы, воображение и мышление постоянно накладываются друг на друга. Очень часто даже самый осознанно творящий мыслитель или художник, или изобретатель, — вообще творец, — не знает, что достигнуто им в познании мира (или проектировании и создании артефакта) благодаря воображению, творческой фантазии, а что — благодаря размышлениям. И естественным образом рабочий или спортсмен, добившийся определенных конкретных результатов с помощью моторного воображения, его осознания в мышлении и его фиксации и превращения в условный рефлекс, и не подозревают о том, какую роль эти компоненты, — четко вычленяемые с теоретико-психологической точки зрения, — сыграли в его деятельности.

Своеобразие промежуточной сигнальной системы, согласно Лукачу, заключается в том, что она является более высокой, чем первая сигнальная система (обычных условных рефлексов), выходит за границы условных рефлексов; но при этом для системы сигналов от сигналов не создается последующей особой системы, подобной языку. Кроме того, несмотря на фактическую удаленность от условных рефлексов (возможность освобождения от них так же, как это происходит в случае мышления), она опирается на них более непосредственно, и, на поверхностный взгляд, она даже и не отделяется от них.

Своеобразие промежуточной системы можно увидеть лучше, если обратиться к понятию эвокации. Этот термин [от латинского “evoco” — вызывать, возбуждать; извлекать, вытягивать] обозначает специфический элемент общения людей друг с другом. Эвокация состоит в том, что посредством включения воображения на определенный тон голоса, жест, форму поведения и т.п. вызываются определенные чувства, воспоминания, мысленные картины и т.п.

Опыт показывает, что аффекты, чувства и т.д. можно передавать по меньшей мере живым существам того же рода, и этот факт не ограничивается только человеческим родом. По-видимому, теоретически можно утверждать, что вообще всякое общение между животными носит эвокативный характер. В самом деле, определенные звуки, движения, способы поведения могут не только передавать аффекты, но и сообщать об их возбудителях, причем недвусмысленно; таковы, например, страх, опасность, враг, от которого они исходят. Передаваемые при этом знаки понимаются безошибочно, если речь идет о давно закрепившихся условных рефлексах.

Среди конкретных характеристик эвокации следует, прежде всего, отметить ее практическую мгновенность. Это — вполне понятно: ведь «живая» жизнь — это не шахматная партия, в которой можно подолгу обдумывать ходы, хотя, разумеется, встречаются, причем достаточно часто, и такого рода ситуации; их распутывают благодаря тщательному анализу, и в их разрешении эвокация играет весьма эпизодическую и даже только вспомогательную роль.
[91]

Далее, как отмечает Лукач, характерным и важным моментом является то, что повсюду, где эвокация играет решающую роль в мире словесного выражения, возникает тенденция сознательно заменять чувства на интуитивное понимание 10. Так, например, Аристотель в «Риторике» категории энтимемы и примера (парадейгмы) рассматривает именно как эвокативные сокращения для обозначения, соответственно, силлогизма и индукции: «…пример есть не что иное, как наведение, энтимема — силлогизм… Я называю энтимемою риторический силлогизм, а примером — риторическое наведение: ведь и все ораторы излагают свои доводы, или приводя примеры, или строя энтимемы, и помимо этого не пользуются никакими способами доказательства» 11.

В данном рассмотрении важно отметить, что и в случае приведения примеров, и в случае использования энтимем Аристотель имеет в виду эвокацию чувств, страстей и т.п., что вполне очевидно из следующих его наставлений:

«Не следует составлять энтимему, заимствуя [посылки] издалека или заключая в них все [возможное], ибо в первом случае получится неясность благодаря длине [энтимемы], а во втором — это просто болтовня, так как говорятся вещи пошлые» 12.

Таким образом, сокращение, опущение многих предпосылок и промежуточных звеньев, сведение прямых и открытых высказываний к тому, что является самым необходимым для понимания смысла, используется с целью отделить само по себе рациональное содержание от его чисто мыслительного вывода, придать ему форму, которая вызовет у слушателя или читателя в первую очередь не только мысли, но и переживания, чувства, ощущения и т.д. Очевидно, это имеет огромное значение, в частности, и для восприятия содержания исторического повествования.

Добавим, что Аристотель отмечает благоприятное воздействие на слушателей лаконических изречений, загадочных, полных намеков речевых оборотов 13.

Промежуточная сигнальная система, отмечает Лукач, играет важную, фактически незаменимую, роль в человеческом познании и практической деятельности 14. Например, можно отметить, такие факты, как «чтение между строк» в разговоре, когда интонация, почти неуловимые акценты, держание паузы и т.п. часто приобретают большее значение для понимания смысла, чем сам смысл сказанных слов. А все это — примеры реагирования в рамках названной системы, — на специфические, неречевые, сигналы сигналов.

Лукач подчеркивает, что важнейшим средством объективации промежуточной сигнальной системы является искусство. Разумеется, по самой [92] своей природе, оно не может иметь такого универсального характера, которым обладает язык. Но искусство выступает как высшая и наиболее адекватная форма проявления сигналов от сигналов, хотя сами они происходят из повседневной жизни и независимы от искусства. Поскольку искусство ориентируется на эвокативное воздействие, то все средства отображения и передачи образов действительности организуются именно промежуточной сигнальной системой, которая и управляет воздействием произведений искусства. Наука, в частности, история, обращаясь к возможностям искусства, особенно, искусства слова, литературы, тоже может приобрести и средства эвокативного воздействия. Нет особой нужды в обосновании значимости этого обстоятельства для историка в отношении расширения его возможностей помочь и себе и читателю читателю «вжиться» в реконструируемые события прошлого.

Лукач считает, что объект отражения промежуточной сигнальной системы — это люди в их отношении к человеческому роду. И именно это позволяет вводить прошлое в настоящее, а настоящее — в будущее, и наоборот, а, следовательно, реконструировать историю, весь человеческий опыт, делать его достоянием современного человека, а самого современного человека делать активным участником прошлого и будущего.

Разумеется, для этого необходимо изучать и знать изобразительные средства искусства, а освоение художественного «языка» — дело длительное и противоречивое. Лукач отмечает, что у каждого вида искусства возникает свой «язык», обладающий двумя основными признаками второй сигнальной системы: «в принципе он не является общепонятным, однако ему необходимо обучаться, и, следовательно, он не является врожденным, подобно безусловным рефлексам, и не возникает — хотя бы отчасти — спонтанно в ходе жизненной практики, подобно основным условным рефлексам, но его следует в буквальном смысле слова изучать» 15.

Здесь хорошо можно увидеть различие между промежуточной сигнальной системой и второй сигнальной системой. В самом деле, язык (обычный) может и должен изучаться. Хотя многие слова имеют по несколько значений, у каждого человека с каждым словом ассоциируется определенный предметный комплекс, для которого это слово выступает как сигнал сигнала. В промежуточной системе нет таких однозначных связей между знаком и объектом, потому что воплощаемое здесь изображение уже и в обыденной жизни, но по-настоящему в искусстве ориентировано именно на новое, неповторимое, на своеобразно типичные черты этого единственного в своем роде. Кроме того, нужно еще иметь в виду и соотнесенность с субъектом, эвокативную тенденцию каждого знака. Так что научиться можно только готовности к воспроизведению и восприятию, а не алфавиту, синтаксису или чему-то подобному, относящемуся к возможным сигналам [93] и связям между ними. И это больше похоже на тренинг или упражнения, чем на обучение в буквальном смысле слова.

Лукач рассматривает взаимосвязь поэтического языка и промежуточной сигнальной системы 16. Он отмечает, что эта система оказывается в состоянии использовать для выполнения своих специфических задач другую высшую сигнальную систему — язык. В самом деле, сама практика, в ходе которой возникает необходимость в чем-то кого-то убедить, привлечь на свою сторону для достижения определенных целей и т.д., — не говоря уже о более сложных вещах, — спонтанно вынуждает и язык обыденной жизни к использованию эвокативных средств.

«Эвокация чувства при помощи языка, жеста, действия и т.д. относится к необходимым моментам повседневной жизни, возникает задолго до появления искусства и не предполагает с необходимостью тенденции к преобразованию в искусство. Разумеется, сфера эвокативного содержит в себе момент, могущий естественно привести к такому преобразованию, но, чтобы данный акт совершился, она должна развиваться, преображаться и обогащаться путем многих опосредований» 17.

Результатом социально-культурного развития оказывается то, что слова, выражения и т.д., — постоянно или время от времени, — получают своего рода «ауру» дополнительных значений, ассоциаций, эмоциональной окрашенности, даже эмоциональной нагрузки; причем эта их функция усиливается за счет тона, жестов, акцента и других средств языкового и неязыкового характера. В самом развитом языке с относительно высокой однозначностью словесного смысла многие слова и выражения окружены такого такого рода «аурой» приятия или неприятия, любви или ненависти, серьезности или игривости, ригористичности или эротичности и т.д. Так что, кроме просто сообщения о чем-то, в коммуникации постоянно присутствуют картины, «сюжеты», побочные эффекты и т.д 18.

Рассматривая взаимосвязь поэтического языка и промежуточной сигнальной системы, Лукач формулирует, в виде риторического вопроса, суть своего замысла, связанного с гипотезой о существовании названной сигнальной системы:

«Но не состоит ли великая миссия искусства как раз в том, чтобы преобразовать мир познанной и освоенной человеком в-себе-сущей объективности в мир, существующий для людей, для человеческого в человеке. Это превращение проявляется естественнее всего (и вместе с тем наиболее

очевидным образом) там, где в качестве мимитического посредника выступает язык» 19.

Иными словами, именно в искусстве слова (в отличие от других видов искусства) промежуточная сигнальная система и вторая сигнальная система взаимодействуют наиболее органичным образом: ведь материал этого вида искусства и его инструментарий, оба они, являются языком.

Представляется, что гипотеза о промежуточной сигнальной системе существенно дополняет концепцию Уайта и позволяет нам лучше понять «глубинную структуру» механизма воображения и его роль в историческом познании.

Заметим, что такого рода дополнение может служит началом для поиска нейрофизиологических коррелятов «квазитропов» мышления историка. В решении этой задачи, на наш взгляд, исходной базой может служить гипотеза Л.М. Веккера о механизме непрерывного взаимодействия фигуративных и символически-операторных способов отображения в информационно-психологической структуре процессов мышления 20. Согласно этой гипотезе, информационно-психологическая специфичность организации мышления заключается в том, что оно представляет собой процесс непрерывно совершающегося и притом обратимого перевода информации с собственно психологического языка пространственно-предметных структур языка образов на психолингвистический, символически-операторный, язык, представленный речевыми сигналами.