Роль воображения в историческом познании в свете гипотезы Л.М. Веккера

[79]

В данной статье дается продолжение разработки одной концепции из области философии исторической науки. Она была сформулирована Х. Уайтом и касается природы и роли воображения в историческом познании 1. Одна из основных и оригинальных идей этой концепции — это предположение о том, что историческое сочинение содержит в себе некоторое «глубинное структурное начало», которое, по своей природе, является поэтическим в самом общем смысле этого слова, а точнее — лингвистическим. В отличие от распространенного понимания «метаисторического» как обладающего сугубо концептуальной природой и состоящего из сугубо теоретических или же именно «метатеоретических» понятий, которые служат историку в разработке объяснительного компонента его повествования, Уайт полагает, что такие понятия образуют только «поверхностный» уровень объяснения. А выделенный им «глубинный» (доконцептуальный, образный) уровень определяет то, какие именно метаисторические, — уже в традиционном понимании, — понятия использует историк и то, как именно он их использует.

Концептуальный уровень индивидуального историографического стиля, присущего тому или иному специалисту-историку или [80] философу исторической науки, слагается, согласно Уайту, из трех компонентов: формальной аргументации, выстраивания сюжета повествования и выявления идеологической подоплеки описываемых им событий. Уайт постулирует особый «глубинный» уровень сознания, на котором мыслитель-историк предварительно выбирает формы названных трех концептуальных компонентов и устанавливает приоритеты между ними, в отношении их ролей в целостном повествовании и объяснении.

Вообще, процедура предварительного мысленного представления, то есть воображения описываемых историком событий в соответствии с указанным выбором форм и приоритетов может иметь достаточно много типов. Уайт характеризует их посредством тех поэтико-лингвистических приемов, с помощью которых они осуществляются. Следуя очень давней традиции, — представленной, прежде всего, Аристотелем, а в более позднее время, Вико, но также и многими современными лингвистами, теоретиками литературы и философами, работающими в области философии языка, — он называет основные типы, по сходству их с тропами поэтического языка, «квазитропами»: «метафорой», «метонимией», «синекдохой» и «иронией».

«Глубинный» механизм воображения, воплощенный в «квазитропах», обуславливает, согласно Уайту, определенного рода «избирательное сродство» между компонентами историографического стиля. Например, в общем случае, не являются совместимыми друг с другом выстраивание сюжета повествования по образцу комедии и аргументация механицистского вида или радикалистский тип идеологической подоплеки и сатирический способ выстраивания сюжета и т.д. Вместе с тем, отклонение от условий «избирательного сродства» может, — в руках настоящего мастера, — оказаться плодотворным в плане создания «диалектического напряжения» в повествовании.
[81]

С целью более глубокого объяснения природы взаимодействия «глубинной структуры» воображения, воплощенной в «квазитропах», с концептуальными действиями историка, можно и целесообразно, на наш взгляд, дополнить концепцию Уайта результатами других исследователей.

Одним таким дополнением является гипотеза Г. Лукача о «промежуточной сигнальной системе» 2.

Другое предлагаемое дополнение — это гипотеза Л.М. Веккера о механизме непрерывного взаимодействия фигуративных и символически-операторных способов отображения в информационно-психологической структуре процессов мышления 3. На наш взгляд, благодаря этой гипотезе, появляется возможность существенно продвинуться в поиске психических (а далее и психофизиологических) коррелятов не только самих «квазитропов», но и механизмов взаимодействия доконцептуального и концептуального уровней мышления историка, включая и объяснение «избирательного сродства» концептуальтных компонентов историографического стиля.

Веккер отмечает, что вообще «рубеж», разделяющий образ и мысль, всегда оценивался в истории науки как одна из «мировых загадок» (Э. Геккель) и «границ естествознания» (Э. Дюбуа-Реймон). И хотя последний считал эту «загадку» менее сложной, чем некоторые другие, все-таки и на нее распространялось его знаменитое «никогда не узнаем». Главный результат, полученный в разгадывании этой «загадки» И.П. Павловым, можно сформулировать следующим образом.

Если взять не переходные, а зрелые формы речевого мышления в их специфических структурных характеристиках и поведенческих проявлениях, то они являются монопольной принадлежностью человеческой психики, выражением «чрезвычайной прибавки».
[82]

Общие закономерности биологического развития психики не содержат достаточных предпосылок для действительного объяснения эмпирической специфики мыслительных процессов, а заключают в себе лишь детерминанты развития домыслительных форм психики, которые являются необходимым условием последующего включения «в игру» факторов социально-исторической детерминации.

Поэтому конкретно-психологический анализ должен попытаться выделить в структуре мысли конкретные признаки, которые принципиально невыводимы из общебиологических закономерностей детерминации образной психики.

Веккер указывает на неполноту традиционных определений мышления. В самом деле, содержание «усредненного» определения выглядит примерно так:

1. мышление — это отображение связей и отношений между предметами и явлениями действительности;
   
2. это отображение является обобщенным;
   
3. мыслительное отображение является опосредованным.
   

Несомненно, эти признаки являются необходимыми характеристиками мыслительного процесса. Вопрос, однако, заключается в том, являются ли они достаточными для проведения четкого «водораздела» между структурой мысли и структурой образов (ощущений, восприятий и представлений) и являются ли они, взятые в своем общем виде, действительно вторичными, производными по отношению к социокультурной детерминации мыслительных процессов.

Веккер показывает, что следует дать отрицательный ответ на этот вопрос 4. В самом деле, уже в структуре простейшего психического акта имеет место воспроизведение связей и отношений предметов и явлений действительности. А очень распространенная ссылка на то, что в [83] отличие, скажем, от восприятия, мышление воспроизводит существенные отношения, никак не может служить достаточным основанием для сколько-нибудь определенного разграничения образа и мысли: ведь понятие «сущность» само является достаточно неопределенным.

Второй из приведенных признаков мысли — обобщенность отображения отношений — тоже не может рассматриваться как носитель ее специфичности по сравнению с сенсорно-перцептивными (первичными) и вторичными образами. Экспериментальный материал и теоретический анализ структуры первичных и вторичных образов с достаточной определенностью показывают, что обобщенность является сквозной характеристикой всех видов и уровней образного психического отражения.

Кроме того, экспериментальный материал свидетельствует о том, что обобщение и абстракция представлены уже на дочеловеческом, собственно первосигнальном или образном уровне психики (низшие и высшие обезьяны) 5. Равным образом, опосредованность, в определенной своей модификации, является свойством и вторичных образов-представлений, поскольку последние являются образами объектов, которые непосредственно не воздействуют на органы чувств.

Таким образом, ни один из названных признаков, взятый отдельно, ни все они вместе не являются носителями специфики мысли по сравнению с процессами домыслительной, «чисто» образной психической деятельности.

Веккер считает, что в связи с этим встает вопрос о переходных формах, занимающих промежуточное положение между перцептивными и (собственно) мыслительными процессами и реализующих в ходе развития скачок через границу «образ-мысль» 6. Он выдвигает предположение о том, что существует переходное звено, маскирующее пограничную линию своим промежу- [84] точным характером и вытекающей отсюда неопределенностью структуры 7.

Однако анализ наталкивается на серьезную методологическую трудность. С одной стороны, выявление «промежуточного звена» требует знания структурной сущности совершающегося здесь скачка, которое только и может дать четкий критерий разделения промежуточной и зрелой форм процесса. С другой стороны, выявление сущности этого структурного скачка связано с раскрытием природы переходных форм. Этот «круг», — заметим, «вполне добродетельный», — постепенно разрывается самим реальным ходом развития различных смежных областей науки. И хотя большое количество экспериментальных и теоретических исследований оставляет пока неопределенность не снятой, самый характер проступает достаточно ясно.

На основе сопоставления друг с другом различных теорий антропогенеза — бихевиористской (Э. Торндайк), гештальтистской (В. Келер), «смешанной», «трехступенчатой» (К. Бюлер), вюрцбургской (О. Кюльпе) — Веккер формулирует следующий вывод:

«…специфика мышления должна быть выведена в качестве хотя и высшего и особого, но тем не менее частного случая общих принципов организации психических процессов. К тому же и самый факт наличия противоположных интерпретаций однородной эмпирической картины, если вдуматься, скрывает за собой реальное наличие двух разных уровней — образного и мыслительного, объединенных общим принципом организации психики и переходной формой между ними» 8.

Исходным пунктом досоциального развития мышления является первосигнальный сенсорно-перцептивный уровень психической деятельности 9. Первичные и вторичные образы оказываются необходимой общебиологической предпосылкой развития мышления. Соглас- [85] но психологической концепции Л.С. Выготского, в ходе филогенеза человеческой психики развиваются высшие психические функции, и, под опосредующим влиянием социокультурной детерминации, они «надстраииваются» над ее природным, «первосигнальным слоем», подвергая его преобразующему воздействию 10.

Очевидно, считает Веккер, должна существовать некоторая переходная стадия: на ней перцептивный уровень уже существует и работает как основной регулятор поведения, а мыслительный уровень, в его собственных, зрелых, формах, еще отсутствует; так что действие и общение идут впереди еще только формирующегося мышления.

В указанной стадии можно предполагать наличие двух фаз: первая из них реализуется еще на верхнем пределе биологических предпосылок, а вторая фаза представляет собой уже орудийно и коммуникативно опосредованную деятельность.

Такие две фазы фактически установлены в эмпирических исследованиях. Первая фаза отвечает развившимся у антропоидов зачаткам интеллекта, сформированным на основе освобождения и активизации передних конечностей как органов действия. Вторая фаза соответствует начальным этапам развития первобытного общества, на которых мышление возникает и организуется как результат непосредственного влияния социальных факторов — совместного труда и необходимо включенной в него коммуникации индивидов.

Однако, хотя вторая фаза переходной стадии протекает уже в рамках и под воздействием собственно социальных факторов, она все-таки располагается до «водораздела», разделяющего образ и мысль, поскольку практическое действие здесь является средством формирования мысли, но не объективированным воплощением ее внутренней структуры, как это имеет место в случае [86] зрелой мысли. Из-за того, что действие на этой фазе протекает в основном под влиянием образного регулирования, сведения о свойствах ситуации добываются здесь преимущественно по принципу проб и ошибок, а само действие обнаруживает черты случайного поиска.

Уровень мыслительного познания и второсигнальных регуляций является результатом включения факторов социально-исторической детерминации в ход органической эволюции.

Ж. Пиаже 11 считает, что развитие психической деятельности от восприятия и навыков к представлениям и памяти вплоть до сложнейших операций умозаключения и формального мышления является функцией от все увеличивающихся масштабов взаимодействий. В самом деле, органическая адаптация в действительности обеспечивает только сиюминутное, реализующееся в данном месте равновесие между живущим в данное время существом и современной ему средой, которое является ограниченным. Уже простейшие когнитивные функции — восприятие, навык и память — продолжают это равновесие как в пространстве (восприятие удаленных объектов), так и во времени (предвосхищение будущего, восстановление в памяти прошлого). Но только один интеллект способен на все возвраты в действии и мышлении; он один «тяготеет» к тотальному равновесию и к освобождению от «здесь» и «теперь».

Пространственно-временные границы в мышлении не просто расширяются, а фактически вообще снимаются.

Веккер, следуя концепции Пиаже, отмечает, что в уменьшении зависимости макрограниц психического пространственного поля от собственной метрики носителя психики выражается усиление объективированности структуры поля. Это происходит при переходе от сенсорного к перцептивному и далее к репрезентативному уровню. Однако до пересечения границы «образ- [87] мысль» сохраняется зависимость структуры этого поля от «начала координат», которое остается связанным с самим субъектом. Это выражается в таком существенном параметре не полностью зрелой мысли, как ее эгоцентризм, то есть неспособность свободно производить смену системы отсчета, так что начало или «центр» ее остается связанным с носителем психики, или «эго» 12.

И только следующий и последний принципиальный скачок, который совершается уже внутри сферы собственно мыслительных процессов, при переходе от доконцептуального ее уровня к концептуальному, освобождает структуру пространственного психического поля мысли от влияния эгоцентризма.

Совершенно аналогично положение вещей в области временных аспектов пространственно-временной структуры, касающихся объема охватываемых мыслью временных интервалов или воспроизведения временной метрики событий.

При переходе от образа к мысли исчезают также пороги пространственно-временной структуры: абсолютная величина мыслимого элемента пространственно-временной структуры может быть как угодно большой и как угодно малой. Снимаются также и разностные пороги: минимальная и максимальная величины мысленно различимой разности пространственно-временных параметров, соответственно, первая может быть равной нулю, вторая — бесконечности.

Однако, как подчеркивает Веккер, то, что происходит в мышлении со всеми видами порогов, означает не устранение и не ослабление пространственно-временных компонентов опыта, а наоборот, расширение диапозонов их предметной отнесенности по сравнению с домыслительными психическими процессами 13.

Отметим, что все сказанное относится не к пространственно-временным характеристикам мыслительного [88] отражения отдельных объектов или событий, а к общей пространственно-временной «сцене» (фону). Что же касается конкретных объектов и событий, то в настоящее время, хотя и имеется соответствующий материал, но в большинстве случаев он располагается за пределами собственно психологии различных психических процессов — воображения, памяти, восприятиия и т.д. Такой неадекватной кристаллизации фактического материала способствует и отсутствие четкой пограничной линии между второсигнальными, особенно мыслительными, процессами, органически включающими образно-пространственные компоненты, и первосигнальными, собственно образными, психическими процессами 14.

Можно указать на данные психологии обучения, касающиеся роли моделей в процессе овладения материалом различных учебных дисциплин. Всякое подлинное, не только собственно творческое, но и просто осмысленное овладение объектом изучения и понимание его существенных характеристик предполагает мысленное воспроизведение, т.е. построение модели, если и не воплощенной в материальной технической схеме, то хотя бы идеальной.

Исследования такого рода позволяют сделать ряд обобщений 15.

1. Применение метода моделей в процессе обучения существенно способствует эффективности обучения и развитию мыслительных операций, умений и навыков.
   
2. Важнейшей частью психологического состава формирующихся в сознании учащихся идеальных моделей являются образы отображаемых мыслью объектов.
   
3. Образы эти формируются и функционируют на разных уровнях обобщенности, — от максимально полных и конкретных до символически схематизированных и абстрактно-фрагментарных. [89]

4. Все образные компоненты моделей, относящиеся к разным уровням обобщенности, отображают моделируемые связи и отношения прежде всего в форме пространственно-временных структур, являющихся наиболее общей формой организации образа объекта.
   
5. Экспериментальный материал свидетельствует о большом влиянии оперирования этими пространственно-временными структурами на общую продуктивность мыслительных процессов.
   

Чрезвычайно демонстративные фактические данные, говорящие об очень большом удельном весе образно-пространственных компонентов мысли, представлены в опыте обучения разговорному английскому языку методом решения рисуночных задач. Когда текст сопровождается обычными картинками-иллюстрациями, имеют место многочисленные неопределенные и непредсказуемые мысли. Вместо этого предлагается методика рисуночных задач, представляющих образно-пространственное воплощение внутренней структуры речемыслительных единиц. Это позволяет получить, например, пространственный эквивалент мыслительной операции сравнения, лежащего в основе логико-грамматической структуры фразы, выражающей мысль-суждение 16.

Обширный эмпирический материал, относящийся к структуре литературных способностей и таланта и вообще к психологии литературного творчества, отчетливо демонстрирует необходимую роль образно-пространственных структурных компонентов в процессе создания литературного произведения. Об этом свидетельствуют как прямые показания многих крупнейших художников слова 17, так и эмпирические обобщения исследований по психологии художественного творчества 18.

В оригинальном иследовании, суммирующем и обобщающем большой материал тонких и глубоких наблю- [90] дений в области психологии математического творчества, Ж. Адамар 19 проводит ряд прямых аналогий между основными эмпирическими особенностями и закономерностями художественного и научного творчества. Так, ссылаясь на очень сходные наблюдения Моцарта, Энгра и Родена, общий смысл которых полно и точно выражен в словах Моцарта о важнейшем творческом этапе охвата произведения «единым взором, как хорошей картины», Адамар говорит о наличии и роли аналогичного психологического механизма и в процессе математического творчества 20.

Анализ взаимодействия доконцептуального, образного, и концептуального уровней мышления требует обращения к модальности. Этот термин в литературе по психологии обозначает принадлежность к определенной сенсорной системе анализаторов: зрительного, слухового, обонятельного, вкусового, кожного, внутренних органов, двигательного. Он используется для характеристики либо ощущения, либо сигнала. В первом случае имеется в виду возникновение ощущения в определенной сенсорной системе, во втором — адекватность раздражения определенному анализатору. Например, сигнал, несущий одну и ту же информацию, но предъявленный на световом табло, или в виде звукового раздражителя, имеет, соответственно, разные модальности — зрительную и слуховую.

Положение в современной науке — следующее. Через экспериментальную психологию ощущений, восприятий и представлений, то есть через всю психологию образа, насквозь проходит категория качественной, модальной, специфичности во всем многообразии ее конкретных характеристик. А при переходе в область как экспериментальной, так и теоретической психологии мышления картина резко изменяется: свойство модальности отсутствует полностью 21.
[91]

Веккер формулирует вопрос:

«Поскольку основной смысл описанных выше модификаций, происходящих с пространственно-временной психической структурой при переходе от образа к мысли, состоит в снятии макро- и микролимитов, выраженном по преимуществу в ликвидации пороговых ограничений, … возможно ли что иллюзия безмодальности мысли является не результатом устранения модальности, а наоборот, эффектом, сопровождающим раздвижение границ ее диапозона?» 22

Веккер полагает, что ответ на сформулированный вопрос является утвердительным. А устранение макро- и микролимитов разных модальностей в области мысли означает освобождение от тех субъективных ограничений, которые присущи субъекту на сенсорно-перцептивном уровне: связь с ним «начала» его системы координат и особенности того физического «алфавита», в котором он кодирует соответствующие свойства источника информации 23.

Если же, продолжает Веккер, принять расширение и универсализацию модальностной характеристики психики при переходе от образа к мысли за ее исчезновение, то это будет способствовать отождествлению логико-символической и собственно психологической структуры мысли.

Еще одной родовой, — то есть учитывающей и доконцетуальный, и концептуальный уровни, — характеристикой мышления является его интенсивность. Веккер отмечает:

«Легко убедиться в том, что снятие пороговых лимитов, которое происходит в области пространственно-временных и модальных характеристик, в достаточно явной форме осуществляется при переходе от образа к мысли и в отношении параметра интенсивности… снимаются оба абсолютных порога интенсивности — ниж-

ний и верхний: мысль в принципе может содержать информацию и о как угодно малой, и о как угодно большой величине интенсивности ее объекта. Но в ней устраняются также и разностный, и дифференциальный пороги… Иначе говоря, основные законы классической психофизики (куда мы относим и закон Вебера-Фехнера, и закон Стивенса) здесь не действуют» 24.

Взаимодействие доконцептуального и концептуального уровней сознания имеет непосредственное отношение к такой сугубо специфической особенности мысли, какой является ее «понятность» или, наоборот, «непонятность». В экспериментальной психологии мышления, соответственно, изучается «феномен понимания». Важнейшими положениями, касающимися его, являются следующие:

1. Понимание составляет психологическую специфичность мысли.
   
2. Понимание является «синтетическим инсайтом».
   
3. В феномене понимания сочетаются пространственно-временные и символически-операционные компоненты мысли.
   
4. Понимание можно истолковать как инвариант вариативных характеристик мысли.
   

Практика, — прежде всего, педагогическая, — с достаточной определенностью показывает, что существуют хотя и очень мало исследованные и даже почти не описанные и не сформулированные даже посредством конкретных параметров, но на интуитивном уровне хорошо известные каждому педагогу объективные критерии понимания. Среди них — неизменность отображаемого мыслью отношения при вариативности ее конкретного операционного состава. Так, субъект и предикат суждения могут меняться местами, а операция их соотнесения может начинаться как с субъекта, так и с предиката, а смысл суждения, воплощенный в опре- [93] деленном отношении между терминами, может при этом оставаться неизменным.

Например, определенное отношение между объектами «Маша» и «каша», являющееся содержанием некоторого мыслительного отражения, может оставаться инвариантным при различных вариациях отображающих это отношение суждений и соответствующих им предложений: (1) «Маша кушает кашу», (2) «Кашу кушает Маша», (3) «Каша кушается Машей» и (4) «Машей кушается каша» 25.

Отмеченная инвариантность смысла, выражающего одно и то же отношение при различных вариациях соотнесения соответствующих операндов, представлена здесь очень простым отношением, воплощенном в простой логико-грамматической конструкции, но она, очевидно, имеет место на всех уровнях организации мысли. При этом по мере повышения степени сложности отображаемого отношения и выражающей его логико-грамматической структуры эта вариативность операций увеличивается.

Чем полнее глубина понимания данного отношения, тем большим числом способов оно может быть раскрыто и выражено 26. И, наоборот, чем менее это отношение понято, то есть чем с меньшей определенностью оно выделено с помощью соответствующей операции, тем менее вариативной, или более стандартной, будет мыслительная структура.

Веккер даже выдвигает гипотезу (можно сформулировать и соответствующую эмпирико-теоретическую задачу), что мера вариативности в рамках сохранения инвариантности отображаемого мыслью отношения содержит в себе возможность выделить не только качественный показатель, но и количественный критерий степени понимания. Причем это относится не только к мыслительной конструкции, воплощающей решение [94] какой-либо сложной проблемы или задачи, но и ко всякому элементарному суждению, выражающему простейшую мысль в ее специфическом качестве. Какова бы ни была степень сложности соответствующего отношения, если оно не понято, то, хотя оно и может скрыто присутствовать в образе или соответствующей речевой конструкции, но мысли как специфической психической структуры в этих условиях быть не может.

Другим качественным показателем и количественным критерием понимания является мера переноса, или транспонируемости, инвариантного отношения, выраженного данной мыслью. Вполне правильным представляется эмпирический вывод К. Дункера о том, что «в той же мере, в какой определенное решение «понято», оно «транспонируемо», то есть при измененной ситуации оно соответствующим образом (а именно с сохранением своего значения для решения) изменяется. Решение является транспонируемым именно тогда, когда осознано его функциональное значение, его общий принцип, т.е. инвариант, из которого путем введения варьирующихся условий ситуации каждый раз получается соответствующая задаче вариация решения» 27.

Понимание относится не только к мысли как результату, но и к мыслительному процессу. Стимулом и исходным пунктом мысли является проблемная ситуация. Обычно она трактуется как выражение дефицита информации, необходимой для осуществления какого-либо действия.

Следует видеть, что задачи бывают разные — перцептивные и мыслительные. Не случайно Э. Торндайк не обнаружил следов понимания в процессах решения животными задач, предлагаемых им проблемной ситуацией; однако, как отмечает Веккер 28, это было отсутствие мыслительной задачи, хотя и не перцептивной, то есть такой, которая может быть решена и без опоры на мыш- [95] ление, какой, скажем, является задача обхода препятствия. Траектория обходного пути, фактически, содержится в самой структуре перцептивного поля. Стимульная ситуация, толкающая человека на поиск обходного пути, является «проблемной» только в том смысле, что выбор варианта двигательного решения здесь вызывает затруднения потому, что прямой, кратчайший, путь представлен единственным вариантом, а обходных путей много. Но этот выбор остается перцептивным, поскольку «вектор» траектории обходного пути задается структурой перцептивного поля и не требует для его «извлечения» никаких специальных преобразований. Разумеется, выбор обходного пути, как и всякая другая чисто перцептивная задача, может решаться человеком и на мыслительном уровне. Однако это только специфически высший, но частный случай решения задачи такого типа: выбор в этом случае опирается не только на восприятие, но и на понимание ситуации, а последнее влечет за собой осмысленное транспонирование решения. При этом более общий случай решения остается в рамках перцептивного выбора и не предполагает обязательного участия понимания и вообще мышления.

Исходным пунктом специфически мыслительного пути преодоления информационного дефицита стимульной информации является вопрос. Эмпирическое существо психического феномена, выражаемого этим термином, заключается не в самом объективном факте наличия дефицита информации, а в субъектно-психологическом факте наличия информации об этом дефиците. Вопрос представляет собой психическое отображение неполной раскрытости, неполной представленности тех предметных отношений, на выяснение которых направлен весь последующий мыслительный процесс.

Всякий вопрос составляет отправной пункт мыслительного процесса, поскольку суждение как [96] результат и универсальная единица этого процесса всегда есть ответ на актуальный или потенциальный вопрос («Это произошло вчера» и т.д.). Однако в разных вопросах степень этой пусковой, векторизующей функции по отношению к последующему процессу выражена по-разному. Верно, конечно, что суждения «Сейчас идет дождь» или «Человек стоит на улице» представляют, пусть что ни есть элементарную, но уже мыслительную структурную единицу (перцептивное суждение), которая входит в то, что логики называют «основой вопроса», — соответственно, вопроса «Какая сейчас погода?» и вопроса «Где стоит человек?», ответы на которые представлены в приведенных суждениях. Однако пусковая, векторизующая функция собственно мыслительной активности, — как и в случае вообще всякого вопроса, ответ на который может быть получен посредством стереотипного действия или акта «наведения справки», — представлена в минимальной степени. Этим, очевидно, и отличается вопрос как более общая форма информации об информационном дефиците от «проблемы». Не всякий вопрос составляет проблему. Проблемный же характер вопроса, при котором пусковая, векторизующая функция этой исходной фазы мыслительного процесса выражена гораздо более явно, заключается, очевидно, не просто в факте нераскрытости соответствующих отношений, а в факте их непонятности. Здесь, в исходном пункте мыслительного процесса, отсутствует понимание отношений, а это — важнейшая характеристика мысли как результата мыслительного процесса.

Феномены «вопрос», «проблема» или «задача» воплощают в себе первую, исходную, фазу мыслительного процесса. С.Л. Рубинштейн пишет:

«Сформулировать, в чем вопрос, — значит уже подняться до известного понимания, а понять задачу или проблему — значит если не разрешить ее, то по крайней

мере найти путь, т.е. метод для ее разрешения… Возникновение вопроса — первый признак начинающейся работы мысли и зарождающегося понимания» 29.

Суть понимания, представленного уже на первой фазе процесса, в отличие от понимания, являющегося характеристикой мысли как результата, состоит, как уже говорилось выше, в том, что здесь представлено понимание факта непонятности. Оно и воплощено в вопросе или задаче.

Следующая фаза мыслительного процесса состоит в переборе возможных вариантов искомого отношения. Вариант, который по определенным обобщенным критериям, воплощающим опыт субъекта, оценивается по степени его вероятности, выступает как гипотеза. Если гипотез, близких друг другу по вероятности, несколько, то начинается фаза проверки гипотезы.

К основным мыслительным операциям относятся:

1. сравнение, вскрывающее отношения сходства и различия между соотносимыми объектами;
   
2. анализ, то есть мысленное расчленение целостной структуры объекта отражения на составные элементы;
   
3. синтез, то есть воссоединение элементов в целостную структуру;
   
4. абстрагирование и обобщение, при помощи которых выделяются общие признаки, «освобождаемые» от единичных, случайных и поверхностных «наслоений»;
   
5. конкретизация, являющаяся обратной операцией по отношению к абстрагирующему обобщению и реализующая возврат ко всей полноте индивидуальной специфичности осмысливаемого объекта.
   

С.Л. Рубинштейн указывает на то существенное, но не получившее последующего развития положение, что эти операции — не просто различные рядоположенные и независимые варианты умственных действий. Все они являются различными сторонами и компонентами ос- [98] новной операции мышления — «опосредования», то есть раскрытия все более существенных объективных связей и отношений.

Психологической наукой уже достаточно давно установлено, что существуют две основные тенденции, которые определяют течение и сцепление психических структур в ходе мыслительного процесса 30. Первая из них носит название «персеверативной», а вторая — «репродуктивной», или «ассоциативной», тенденции. Первая тенденция заключается в том, что каждая отдельная предметная психическая структура, прежде всего, представление, часто возвращается и «вклинивается» в течение мыслительного процесса. Вторая тенденция выражается в том, что в динамику мыслительного процесса проникают и воспроизводятся психические предметные структуры (образные, понятийные, символические), которые в прошлом опыте были ассоциативно связаны с каждым из его компонентов.

Исследованиями вюрцбургской школы (в основном, работы Н. Аха) было показано, что для характеристики специфики целенаправленной регуляции мыслительного процесса требуется еще ввести понятие детермининирующей тенденции, связанной с целевой структурой, то есть с искомым решением задачи, и направляющей последовательную динамику мыслительного процесса. Не только специальные лабораторные эксперименты, но и личный опыт самостоятельных размышлений и повседневного общения каждого человека ясно свидетельствует о том, что за этими эмпирическими обобщениями несомненно стоит психическая реальность.

Итак, персеверативно-ассоциативная тенденция воплощает в себе пассивные, произвольно не управляемые, компоненты мыслительного «потока», а детерминирующая тенденция, с такой же определенностью, относится, — во всяком случае в ее главных проявлениях, — [99] к сознательно-произвольной регуляции продвижения от вопроса или проблемы к их решению.

Произвольная регуляция мыслительного процесса через посредствующее звено его операционного состава связана с такой важнейшей характеристикой, как обратимость. Здесь особенно значимыми являются результаты, полученные Пиаже, который многосторонне исследовал разные формы и уровни обратимости мыслительного процесса и пришел к выводу, что именно она является специфицирующим признаком мыслительных операций по сравнению не только с общебиологическими координациями и психически регулируемыми практическими действиями, но даже с теми умственными действиями, которые не обладают свойством произвольной регулируемости. Пиаже утверждает, что для того, чтобы перейти от действия к операции, необходимо, чтобы действие стало обратимым; эта обратимость может стать полной при произвольном регулировании мысли 31.

Хотя обратимость мыслительного процесса эмпирически проявляется не только в области его операционного состава, однако именно в последнем она наиболее явно проступает под феноменологической поверхностью. В самом деле, об обратимости говорит самый приведенный выше перечень мыслительных опреаций, состоящий из пар операций. Анализ имеет своим «партнером» синтез, абстрагирующее обобщение — конкретизацию. Сравнение, которое маскирует общностью этого термина свой парный состав, тоже включает в себя две соотнесенные между собой операции — различение и установление тождества, сходства или общности. Парный состав этой операции однозначно вытекает из эмпирических фактов и закономерностей умственного развития. К ним относятся, во-первых, установленный Клапаредом генетический закон более раннего осмыслива- [100] ния ребенком различий между объектами, чем сходства между ними, и, во-вторых, выявленный и объясненный Л.С. Выготским факт существования более сложной структуры операции раскрытия сходства по сравнению с операцией выявления различий 32. Так что установление сходства и выявление различия, действительно, представляют две операции, которые могут осуществляться одна без другой. (Это, в общем, известно и из житейского опыта.) Но подосновой их обеих является сопоставление объектов. Поэтому они составляют пару, фигурирующую под общим названием операции сравнения.

Внутри каждой из упомянутых пар операции не только взаимосвязаны, но противостоят друг другу, то есть для каждой из операций существует обратная ей операция. Так что осуществление обеих операций обеспечивает возврат мысли к исходному пункту.

Обратимость как специфическая характеристика мыслительного процесса не исчерпывается обратимостью только его операционного состава. Она присуща процессу в целом, а его интегральная структура включает в себя не только операторные, но и операндные конкретно-предметные и символические компоненты.

Далее, согласно Пиаже 33, двумя основными категориями в классификации познавательных форм являются фигуративные функции и операторные психологические механизмы.

Фигуративные функции охватывают, в основном, состояния, а когда они направлены на преобразования, они выражают их в виде фигур или состояний (например, в качестве так называемой «хорошей формы»). К фигуративным психическим процессам относятся: (1) восприятие, (2) подражание, а также (3) тот вид интериоризованного подражания, который с большим или меньшим успехом воспроизводит перцептивные модели и который называют «умственным образом».
[101]

Легко видеть, что этот перечень включает в себя процессы, охватываемые понятием образов — первичных и вторичных. Что касается операторного аспекта познавательных процессов, то, согласно Пиаже, он совершенно необходим для понимания преобразований, так как, не воздействуя на объект и не преобразуя его, субъект не сможет понять его природу и останется на уровне простых описаний. Вообще подчеркнем, что сами по себе фигуративные аспекты познавательных процессов, «сами по себе», не позволяют объяснить специфику мышления: для такого объяснения требуется учитывать взаимодействие фигуративной и операторной форм отображения.

Веккер формулирует следующую гипотезу, касающуюся возможного информационно-психологического принципа организации мыслительного процесса и прочерчивания четкого «водораздела» между образом и мыслью 34:

(1) Если психический процесс представляет собой фигуративную форму отображения (соответствующую в математике графическому способу задания функции), которая состоит в воспроизведении отношения между объектами посредством симультанно-пространственных гештальтов, то он находится по ту сторону «водораздела» между образом и мыслью и является какой-то формой образа — первичных, вторичных или производных от мышления. В этом случае, очевидно, собственно мыслительного процесса, в его особых информационно-психологических структурных качествах, нет.

(2) Если, наоборот, психический процесс представляет собой отдельно взятую символически-операторную форму отображения (наподобие аналитического способа задания функции), то здесь возможны два (под)случая.

(2.1.) Отношения раскрываются посредством оперирования сигналами общекодового уровня (т.е. без инвариантного воспроизведения пространственной и времен- [102] ной непрерывности объекта-источника) по жестко алгоритмической программе (наподобие того, как задача решается в компьютере).

(2.2.) Отношения раскрываются человеком в «чисто» символически-операторной форме на уровне психических кодов, воплощенных в речевых символах. Здесь возможны два варианта:

(2.2.1.) Речевые символы являются просто «пустотелыми словесными оболочками», которые воспроизводят соответствующие информационные структуры без оперирования символами-операндами. В этом варианте процесс, — хотя он и происходит на психическом уровне, — не является мыслительным; это — мнемический и, к тому же, механически-мнемический процесс. Здесь нет раскрытия отношений, а есть только хранение информации о них.

(2.2.2.) Имеет место уже не только хранение и воспроизведение соответствующих речевых символов, но действительное оперирование ими (по жестким алгоритмам). Здесь имеет место реальное решение задачи человеком.

Таким образом, во всех вариантах функционирования символически-операторного способа (как машинном, так и психическом) нет мыслительного процесса в его собственно психологических качествах. Суть же гипотезы Веккера состоит в том, что ни сам по себе фигуративный, ни сам по себе символически-операторный способы отображения не могут обеспечить специфичности информационно-психологической структуры мышления по сравнению с образным отображением. — Требуется обязательное участие и непрерывность взаимодействия обоих способов отображения: фигуративного, который воплощает связи и отношения между объектами в структуре симультанно-пространственных гештальтов, и символически-операторного, который расчленяет эти структуры, раскрывает и выражает связи и отношения по- [103] средством оперирования символами, которые соответствуют объектам.

Подчеркнем, что речь здесь идет не о взаимодействии двух языков как межиндивидуального явления, а о взаимодействии двух языков внутри индивида, то есть о взаимодействии двух разноуровневых психических структур, воплощающих в себе разные языки. Нам известен единственный тип такого интрапсихического межъязыкового взаимодействия — перевод с одного языка на другой.

Так что можно предположить, что искомая инфомационно-психологическая специфичность организации мышления заключается в том, что оно представляет собой процесс непрерывно совершающегося обратимого перевода информации с собственно психологического языка пространственно-предметных структур (и связанных с ними модально-интенсивностных параметров), то есть языка образов, на психолингвистический, символически-операторный, язык, представленный речевыми сигналами.

Теперь можно сказать, очевидно, что исходная непонятность при решении задачи есть определенное выражение рассогласованности языков, а последующая динамика понимания определяется их нарастающим согласованием, которое на каждом этапе определяется мерой обратимой переводимости.

Понятность, таким образом, оказывается субъективным выражением обратимости и, вместе с тем, инвариантности перевода.

Хорошо известна следующая классификация видов мышления: мышление практическое, или предметное, образное и понятийное мышление.

Что касается «чисто» предметного мышления, то есть раскрытия отношений между объектами посредством оперирования самими объектами, без какого-либо опос- [104] редования «сверху» образами и понятиями, то оно составляет историческую и онтогенетическую переходную форму, которая располагается еще «по ту сторону» границы собственно мыслительных процессов. Практическое же мышление современного человека, — как и его образное мышление, — безусловно является понятийно опосредованным и понятийно регулируемым.

Очевидно, в свете нашей основной задачи — дополнения концепции Уайта о связи доконцептуального и концептуального уровней в мыслительной деятельности историка, особого внимания требует рассмотрение «водораздела» между допонятийным и понятийным мышлением 35.

Понятие как специфическая структурная единица мысли, воплощающая ее высший уровень, представляет собой несомненную эмпирическую реальность, с которой нас сталкивают самые различные области практического и научно-теоретического опыта. Между тем, как известно, вопреки этой эмпирической несомненности, на вопрос о специфике понятия как структурной единицы высшей формы мышления ни логика, ни психология не дают сколько-нибудь однозначного ответа.

Широко распространены попытки связать специфику понятийной структуры с ее высокой обобщенностью и абстрактностью. Однако, как уже говорилось, обобщенность и элементы абстрагирования не составляют специфичности мыслительных структур: та или иная их мера присуща всем уровням познавательных процессов, начиная с ощущений и переходных форм сенсорно-перцептивного диапозона. Именно это дает основание Р. Арнхейму говорить о «визуальных понятиях» 36, а Р. Грегори — о «разумности глаза» 37. Но в таком случае обобщенность и элементы абстрагированности, взятые в их общем виде, не специфичны для понятийного мышления как высшего уровня организации познавательных процессов.
[105]

Рост обобщенности образа может привести только к образу более высокой степени обобщенности и абстрагированности, но не к мысли. Понятийное обобщение, в отличие от образной генерализации, не только уходит от индивидуального своеобразия отображаемого объекта, но и приближается к нему, и в тем большей мере, чем глубже это обобщение. Однако, разумеется, указание на это не объясняет еще специфичности понятийного обобщения.

Остановимся на сравнительной характеристике допонятийного и понятийного уровней мышления, данной Веккером 38. И прежде всего отметим, что «водораздел» между допонятийной и понятийной мыслью отличается от «водораздела» между мыслительным и домыслительным познанием тем, что он находится внутри сферы мыслительных процессов.

Веккер дает следующий попарный сравнительный перечень основных эмпирических характеристик «водораздела» между допонятийным и понятийным мышлением.

I. Эгоцентризм в паре с интеллектуальной децентрацией не случайно занимают первое место в этом списке. Пиаже именно эгоцентризм считал тем основным свойством допонятийного мышления, из которого в качестве следствий вытекают все другие его основные особенности. Заметим при этом, что, — вопреки распространенному и не только «житейскому» пониманию, — эгоцентризм состоит не в обращенности мысли на ее носителя, а наоборот, в выпадании последнего из сферы отображения. Отсюда вытекают кажущиеся парадоксальными ответы ребенка на известный тест А. Бине о числе братьев в семье: ребенок, находящийся на стадии допонятийного интеллекта, именно себя как раз и не включает в число братьев.

Эгоцентризм состоит в неумении преобразовать систему координат и вносить поправочные коэффициенты на специфику своей исходной позиции, иначе выражаясь, в несформированности объективной системы отсчета.

Интеллектуальная децентрация осуществляется за счет преобразования координат, позволяющих выйти за пределы индивидуальной эгоцентрической системы.
[107]

II. Типичным проявлением особенностей предпонятийных структур является отсутствие адекватной согласованности объема и содержания, выражающееся чрезвычайно демонстративными ошибками в содержании операндов мысли и в неадекватном оперировании их объемом, что обусловлено неправильным применением кванторов общности и существования — «все», «некоторые», «ни один», «не все» и т.п.

Специфика структур предпонятийных обобщений связана с ограниченностью объемов предпонятийных «классов»; последние, по выражению Пиаже, представляют собой «небольшие агрегаты, основанные на одних отношениях сходства», и сохраняют статус «наглядных ансамблей». Он пишет:

«Класс как таковой никогда не является перцептивным, поскольку он, как правило, обладает бесконечным объемом; когда же класс обладает ограниченным объемом, то воспринимается не как класс, а как совокупность определенной пространственной конфигурации, образованной объединением каких-либо элементов» 39.

И еще:

«…можно говорить о классах, начиная с того момента (и только с того момента), когда субъект способен: (1) определить их по содержанию через род и видовое отличие и (2) манипулировать с ними по объему согласно отношениям включения или включающей принадлежности, предполагающей согласование интенсивных кванторов «все», «некоторые», «один» и «ни один"» 40.

III. Если мера согласованности содержания и объема является характеристикой внутренней структуры предпонятийных (или, соответственно, собственно понятийных) единиц мыслительного процесса и мысли как его результата, то другая характеристика относится к способу связи между этими единицами, вытекающему из их внутренней структуры.
[108]

Внутренней структуре предпонятий здесь соотвествует тот тип связи между ними, который Пиаже называет «допонятийным рассуждением», или «трансдукцией», как обозначил этот тип связи между единицами детской мысли В. Штерн. (Термин «трансдукция» образован Штерном по аналогии с «индукцией» и «дедукцией», которым он противостоит, выражая отсутствие их в предпонятийном мышлении 41.)

Суть предпонятийного, или трансдуктивного, мышления состоит в оперировании единичными случаями. Пиаже связывает трансдукцию с неполнотой операций иерархического включения. Неполнота включений, далее, неизбежно лишает трансдукцию необходимой связи между предпонятийными единицами, а следовательно, — и логической доказательности трансдуктивных умозаключений. Предпонятийное рассуждение, таким образом, обречено на субъективность.

IV. Из все того же фундаментального факта отсутствия общей объективной системы координат вытекает и следующая характеристика, обозначенная Клапаредом как «синкретизм» и заключающаяся, по его определению, в «осмысливании предмета по одной несущественной его части» 42.

Очевидно, существенность признака органически связана со степенью его общности. Поэтому определяемые ограниченностью эгоцентрической системы координат и неполнотой объемов допонятийных классов ошибки смешения более общих объемов и более частных признаков неминуемо влекут за собой смешение существенных свойств отображаемых мыслью объектов с какими-то их случайными особенностями (или особенностями их частей).

V. Указанная выше сквозная связь пары «эгоцентризм-децентрация», со всеми характеристиками рассматриваемого эмпирического перечня, распространя- [109] ется и на пару, представляющую соотношение инвариантных и вариативных компонентов в предпонятийной и собственно понятийных структурах.

VI. Неполнота инвариантности предпонятийных структур как операндов мыслительного процесса имеет своим эквивалентом в его операционном составе неполноту обратимости операций на уровне допонятийного интеллекта.

VII. Одним из дефектов допонятийного мышления является описанный Л.С. Выготским и Ж. Пиаже феномен нечувствительности к противоречию 43. Так, например, ребенок, сочетающий суждения «Птицы — животные» и «Птиц больше, чем животных», как и взрослый человек, сочетающий суждения «Живые системы являются физическими телами» и «Живых систем больше, чем физических тел», допускают явное противоречие.

Достаточно очевидна связь приведенных ошибок, состоящих в непонимании противоречия, с неумением использовать кванторы «все» и «некоторые» и с соответствующей неразведенностью более общих и более частных компонентов предпонятийных структур. Так что Пиаже вполне обоснованно связывает нечувствительность к противоречию с трансдуктивным характером и неполнотой обратимости предпонятийного рассуждения. Заключая рассмотрение указанных феноменов, Пиаже констатирует, что трансдуктивное рассуждение «…остается необратимым и, следовательно, неспособным вскрыть противоречие» 44.

Вполне родственным явлением по отношению к уже отмеченным явлениям можно считать то, что образные сравнения и вообще метафорические выражения вроде «железная рука» или «стальной характер», а также пословицы и поговорки, субъект, который оперирует преимущественно предпонятийными структурами (ребенок или взрослый человек с низким уровнем интел- [110] лекта или с интеллектуальными нарушениями), понимает только в буквальном смысле 45.

По другую сторону «водораздела» между предпонятийным и понятийным мышлением, — вместе с возникновением согласованности содержания и объема, а также полноты инвариантности и обратимости, — устраняются дефекты понимания, в частности, нечувствительность к противоречию и к переносному смыслу.

Устранение нечувствительности к противоречию, очевидно, является предпосылкой понимания природы умозаключения и выработки умения делать умозаключения. Ведь мы потому признаем нечто выводимым или следующим из данных нам посылок, — в первую очередь, вполне элементарных положений о причинных отношениях, пусть даже и не до конца понимаемых, — что положения, которые противоречат принимаемому за выводимое, приводят к противоречию с посылками. Без этого не было бы самой возможности сведения к общим законам, — опять-таки, необязательно до конца понимаемым, — и не было бы такого типа «понимания», который был подмечен К. Дункером 46 и состоит в способности выводить суждения о свойствах объекта мысли из суждений о более общих основаниях и закономерностях.

Равным образом, приобретение чувствительности к переносному смыслу является предпосылкой способности понимания риторических фигур и родственных им «квазитропов».

Итак, гипотеза Веккера об обязательном участии в мышлении фигуративного, образного, способа отображения объекта и символически-операторного при непрерывности их взаимодействия и взаимообратимости перевода информации с одного из «языков мозга» на другой существенно дополняет наши представления о понимании и воображении вообще. А это, очевидно, по- [111] зволяет, в частности, представить психофизиологические основания для концепции Уайта, касающейся роли воображения в мышлении историка, проливая свет на природу «квазитропов». Заметим, что в данном случае уже «квазитропы» оказываются «поверхностной структурой», а психические структуры — «глубинными». Представляется, что при этом появляется возможность подступиться к «глубинным» (лучше, конечно же, сказать — «более глубоким») основаниям проявления индивидуальности историографического стиля, «избирательного сродства» между компонентами концептуального уровня мышления историка и других связанных с ними явлений.