Рассказывают, что однажды девятилетний Сартр попросил у матери разрешения прочитать роман Флобера «Госпожа Бовари». «Радость моя, — сказала ему мать, если ты прочитаешь все взрослые книги еще ребенком, то что ты будешь делать, когда вырастешь?» «Я буду их жить», — ответил Жан-Поль. Анекдот ли это? Да, безусловно, если иметь в виду, аутентичное значение термина анекдот (anecdote — англ., фр.), который первоначально понимался в смысле короткого пересказа забавной и поучительной истории, биографического эпизода. Любой анекдот всегда должен был обладать тремя важными признаками, отличающими его от прочих видов нарратива: во-первых, это история краткая, лаконичная, во-вторых, забавная, примечательная, поучительная, ёмкая по смыслу, знаковая, как теперь принято говорить, в-третьих, имеющая характер личностный, персонифицированный, биографический. Приведенный выше эпизод вполне соответствует всем этим требованиям анекдотичности.
Легко признать, с точки зрения здравого смысла, что в каждом анекдоте, как в шутке, есть какая-то доля истины. С позиции дискурса философского раскрывается противоположное и менее очевидное: не только анекдот содержит в себе элемент истины, но и истина представляет собой в известном смысле анекдот. Прежде всего это справедливо для истины экзистенциальной. Онтология или [78] гносеология истины оперируют ее объективностью и общезначимостью. Истина в сфере человеческого существования, напротив, субъективна и субъектна. Такая истина не лежит в сфере знания, она касается сферы бытия. Об этом свидетельствует еще один анекдот — в смысле рассказа о персонифицированной событийности. На вопрос о пути к истине, заданный апостолом Фомой на тайной вечере, Иисус отвечает: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ио; 14,6). Так происходит смещение зрительной перспективы: истина это не безличное что, истина — это человек и его жизненный путь, личное местоимение «Я».
Истина человеческого пути — это аутентичность существования, верность самому себе. Ложь — это неподлинность бытия, измена не истине-в-себе, а истине в себе, той истине, которую идентифицируешь с самостью, которую воплощаешь в поступок. «Сократ мне друг, но истина дороже», — таково кредо античной мудрости, созерцательного идеала отвлеченной свободной от антропологического начала истины. Мысль эта не христианская, не экзистенциальная и не русская по своему духу. В ней полагается приоритет безличной истины, которая выше всякой своей персонификации. Между истиной и ее носителем, мудрецом, философом выбор делается в пользу отвлеченной идеи, взятой в ее чистоте.
Религиозно-духовное понимание истины в традиции культуры российской выражено словами Достоевского: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Здесь выбор прямо противоположен: непосредственная доброта к людям, жизненная практика, событийность, биографизм и персонификация истины предпочитаются истине как отвлеченной идее добра. Добро и доброта — это две различных ипостаси истины. Таким образом, выбирая между истиной и Сократом, греческий логос отдает предпочтение истине, а русский дух, выбирая между истиной и Христом, предпочитает все же Христа.
Парафраз экзистенциально-христианского видения «анекдотичности» событийности истины, запечатленного в словах Достоевского, мы находим в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». «Что такое истина?», — вопрошает Пилат. Вопрос придает истине объективный и всеобщий характер. Первое впечатление от ответа как будто разочаровывает: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит [79] голова». Ответ этот частный, сиюминутный, не формулирующий универсального правила или закона. Однако, в нем содержится новая мысль: истина — феномен личный, интерсубъективный, она есть способность проникновения, понимания неповторимой сиюминутности чужой субъективности и ответного самораскрытия, самоотдачи. Истина реализуется в общении, в отношении любви к людям, во всем том, что мотивировано практическим, а не теоретическим разумом, ориентировано на мир человеческих отношений, поступков, экзистенциальных креативных актов.
«Я не верю в добро, я верю в доброту», — сказал позже один из героев книги Гроссмана «Жизнь и судьба». Некой сквозной темой через российскую словесность проходит мысль о том, что случаи, воплощения, персонификации истины ценнее ее идеального, чистого, объективного бытия. Собственно абсолютная истина для традиционного русского умонастроения и была ее высшим олицетворением и персонификацией.
Те анекдоты, которые мы рассказываем друг другу, как правило, вымышленные. Это узкое и более позднее понимание анекдота. Анекдот же в его первоначальном смысле — это, прежде всего быль, реально происшедшее событие. Что общего у такого анекдота и экзистенциально трактуемой истины? И то, и другое — есть биографический факт.
Хотя всякий анекдот поучителен, не любой из них приличен и благопристоен. Памятуя об этом, мы можем смело утверждать, что то, что совершил Раскольников, пусть и как персонаж романа, есть тоже анекдот. Анекдот в том смысле, что он представляет собой не идею, а событие, воплощение мысли, ее о-плотнение в смысле придания ей телесности, реальности. Для придания истинности идее её надо не просто высказывать, публиковать, проповедовать, но исповедовать, практиковать. Эти мысли я буду жить — решил Раскольников вполне в духе сартровского изречения, которое подтверждает правило: устами младенца вполне может глаголить истина экзистенциализма. Верификация теории (точнее говоря, самоидентификации) Раскольникова не состоялась. Предполагаемая самоаттестация в системе координат — тварь я дрожащая или право имею — была скорее фальсифицирована. Проект реализации своих сверхчеловеческих задатков провалился. Но зато состоялась практическая [80] проверка идеи. И в принципе это правильно — отождествлять путь к истине с собственным жизненным путем.
Закончим вопросом важным, хоть и анекдотичным: если истина в вине, то почему она глаголет устами младенца?
Добавить комментарий